Тюмень без секретов, или Как пройти на улицу Павлика Морозова

Здесь в сентябре 1919 года разместилась Тюменская губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности – таково название этого учреждения, более известного в отечественной истории и народной памяти как ЧК.

С чекистским мандатом

Об учреждении в Тюмени красного карательного ведомства пережившие колчаковщину обыватели узнали 15 сентября 1919-го из опубликованного в местной газете «Известия» постановления Тюменского (Тобольского) военно-революционного комитета.

Председателем губчека был назначен Степан Александрович Комольцев. Он родился 22 августа 1888 года в деревне Хрипуны Красногорской волости Ялуторовского уезда в семье крестьянина-середняка. Вскоре после рождения сына его родители переехали в волостное село Красногорское. В то время в нем было «дворов – 145, жителей – 613, в том числе ссыльных – 105, переселенцев – 5, сторонних лиц – 18, нищих – около трех десятков, безлошадных – 25 дворов, бескоровных – 38».

Осевшие в Красногорском каторжане кротким нравом не отличались. Под их влияние попал и молодой Комольцев: «О царе-батюшке частушки срамные забазлал под гармошку...». Мировой судья по требованию старожилов посадил 20-летнего парня на месяц в каталажную тюрьму на хлеб и воду. После отсидки начались его скитания но волостям Ялуторовского уезда: Лыбаево, Авазбакеевские юрты, Слобода – Бешкильская...

Узнав о Февральской революции 1917-го, он уехал в Омск, где сошелся с большевиками. В декабре того же года с мандатом III Западно-Сибирского съезда Советов возвратился в Ялуторовск, где создал уездную большевистскую организацию. Просуществовала она недолго – 10 июля 1918 года белые захватили Ялуторовск, а еще через десять дней Тюмень. С красногвардейским отрядом Комольцев отступал до Перми.

Расследованием причин поражения красных войск на Урале занималась специальная комиссия ЦК РКП(б) во главе со Сталиным и Дзержинским, которые назначили Комольцева председателем военно-революционного трибунала при 3-й армии Восточного фронта. В подсудность такого трибунала входили должностные преступления военнослужащих: самовольное оставление боевых позиций, нежелание выполнять приказы командиров и дезертирство.

Очень красочно отразил процесс раннесоветского судопроизводства поэт Михаил Голодный в своей балладе «Судья ревтрибунала»:

Вместе с Комольцевым в Тюмень из Перми отправили группу латышей, на которых возлагалось приведение в исполнение смертных приговоров. Первоначально чекисты разместились в доме тюменского купца Россошных на улице Знаменской, 20 (сейчас улица Володарского), уже занятом сотрудниками Особого отдела 3-й армии. Очень скоро это месторасположение чекистского органа было признано неудобным из-за трудностей с захоронениями тел расстрелянных. В Сибири чекисты не утруждали себя копкой могил: кладбище здесь заменяла река. Поэтому после отъезда армейских «особистов» в Ялуторовск оставшиеся в Тюмени «территориалы» переместились в дом крупного тюменского судовладельца и фабриканта Василия Лавровича Жернакова, построенный в 1909 году на углу улиц Ишимской и Томской, рядом с Масловским взвозом, ведущим к реке Туре.

Приговоренных к «высшей мере социальной защиты» расстреливали из револьверов в каменной колокольне усадьбы, а потом тела вывозили на берег... Зимой их сбрасывали в проруби под лед.

Расположенный недалеко купеческий дом Набоких (сейчас улица 25-го Октября, 31) превратился в чекистское общежитие. Владельцы этих зданий бежали из Тюмени вместе с колчаковскими войсками.

Архивные документы свидетельствуют, что вся деятельность первых тюменских чекистов заключалась в проведении арестов недовольных советской властью и конфискации принадлежавшего им имущества. В сводке работы секретно-оперативного отдела губчека с 15 по 30 сентября 1919 года отмечено:

«...выдано ордеров – 42. По сем (так в тексте. – А.П.) ордерам обнаружены деньги и ценности, закопанные в земле. По 12 ордерам – спрятанное имущество бежавших из Тюмени хозяев, по трем ордерам – скрытое оружие, по двум ордерам – очень большие запасы скобяного товара... Арестовано 57 человек, из них шестеро расстреляны, у 26 конфискованы вещи и одна лошадь... По одиннадцати ордерам ничего стоящего не обнаружено...».

Основаниями для повальных обысков и арестов служили массовые доносы: за две недели их зарегистрировано в губчека более четырехсот (!). Мотивом доносительства – позорного, но весьма распространенного в России явления – чаще всего была зависть к более удачливому конкуренту, сопернику, соседу.

Золотое искушение

В результате бесконтрольных арестов состоятельных тюменцев и конфискации принадлежавшего им имущества в губчека поступали значительные денежные и материальные ценности, часть которых местные чекисты присваивали.

В октябре 1919 года Тюменский военно-революционный комитет информировал Сибревком о необходимости очищения губчека от «политически сомнительных элементов» и направления ее работы «по прямому назначению – борьбе с доподлинной белогвардейщиной и контрреволюцией».

По заключению особой следственной комиссии ВЧК, «председатель губчека Комольцев, заведующий секретно-оперативным отделом Зернин, председатель Тобольской уездной ЧК Падерно, комиссары губчека Сирмайс, Добилас, Ратнек, Синцев, Залевин, комендант Иноземцев, кладовщик Ваксберг расхищали разные вещи, изъятые при обысках...».

Чекисты присваивали преимущественно золото и драгоценные камни. Тогда Тюмень, Тобольск и Ялуторовск были наводнены богатыми беженцами с Урала и Поволжья. Многие припрятали здесь свои немалые ценности. Не случайно при сносе или ремонте старинных особняков все еще находят клады, владельцы которых сгинули во время Гражданской войны.

«...Комольцеву досталось двое золотых часов, золотые опять же браслет, цепочка, кольца... Падерне – золотые кольца с камнями и без оных, шейная цепь с жемчугами, часы, брошка с эмалью...». От начальства не отставали и подчиненные: «Ратнек проявил себя настоящим хищником, присваивая драгоценности, причем его нахальство дошло до того, что он сделал себе красноармейский знак из награбленного серебра и золота».

19 февраля 1920 года президиум ВЧК признал факты растаскивания изъятых при обысках ценностей по чекистским карманам доказанными. Приятеля Комольцева по юношеским забавам Степана Анфилофьева, которого он назначил председателем Ялуторовской уездной ЧК, обвинили также в сотрудничестве с белогвардейской контрразведкой.

Чтобы доказать свою преданность советской власти, арестованные чекисты Падерно и Добилас рассказали на допросах о своем участии в убийстве Андроника (Никольского), архиепископа Пермского и Кунгурского.

Как убивали архиепископа

Расправа с пермским архипастырем, как и утопление епископа Тобольского Гермогена, расстрел экс–императора Николая II Романова и его семьи, убийство великих князей и княжон на Урале всегда были опутаны множеством таинственных легенд, домыслов и слухов. Отсутствие доступа к достоверным документальным источникам долгие годы не давало возможности раскрыть обстоятельства этих преступлений.

Существовало лишь предположение, что владыка Андроник был казнен красными при подходе к Перми войск Временного Сибирского правительства. Газета «Освобождение России» 1 января 1919 года сообщила: «По имеющимся сведениям, местный пастырь, архиепископ Андроник был закопан живым в землю. Как подробность передают, что когда владыка был завален землей по грудь и начал мучиться, один из присутствующих красноармейцев убил его двумя выстрелами в голову».

Но другая белая газета – «Вестник Приуралья», основываясь на слухах, утверждала, что «архиепископ выслан красными из Перми в одно из сел Архангельской губернии».

Кстати, в официальном журнале Наркомюста «Революция и церковь» за 1919 год епископ Гермоген тоже объявлен живым и пребывающим «в темном царстве контрреволюции на Дону». Бывший председатель Екатеринбургского Совдепа Белобородов вынужден был официально опровергнуть подобные заявления. По его заявлению, Гермоген был расстрелян Уральской ЧК (в действительности утоплен заместителем председателя этой ЧК, председателем исполкома Тобольского совета и командиром Тюменской речной флотилии Хохряковым в ночь с 29 на 30 июня 1918 года в реке Туре. – А.П.).

Тюменские чекисты-латыши Падерно (по другим данным Падернис) и Добилас утверждали, что, когда служили в конной милиции при Пермской ЧК, принимали участие в ликвидации архиепископа Андроника. В ночь с 6 на 7 июня 1918 года в пяти верстах от Перми по Сибирскому тракту на опушке леса Андроник был закопан живым в землю и расстрелян председателем Пермской ЧК Воробцовым, начальником конной милиции Пластуновым, его заместителем Жужговым и милиционерами Падернисом и Добиласом.

«...Отвязали от пролетки лопату, дали ему лопату, приказали копать могилу. Андроник безоговорочно взялся и начал копать под высокими елями. Грунт земли попался крепкий: красная глина. Копка могилы шла медленно, у Андроника руки непривычные к физическому труду, да при этом дряхлость и бессилие... Для ускорения дела пришлось копать латышам. Они выкопали сколько полагается. Затем сказали: “Давай, ложись”. Он лег, а могила оказалась коротка. Подрыли в ногах. Лег во второй раз – еще коротка. Еще рыли – могила готова. Андроник помолился на все стороны минут десять, мы ему не мешали. Затем он сказал: “Я готов”. Лег в могилу, сложил руки на грудь. Затем мы его забросали землей и произвели несколько выстрелов в голову. Процесс похорон закончился. Наследства осталось от Андроника чугунные часы и серебряный крест с изображением Богородицы под синей эмалью, цепь и крест под золотом...».

Только через восемьдесят лет, в 1999 году, обстоятельства страданий и мученической смерти Пермского архипастыря перестали быть тайной. Тогда же архиепископ Андроник был причислен к лику месточтимых святых Пермской епархии. Общецерковное почитание в лике святых новомучеников совершено на юбилейном Архиерейском соборе Русской православной церкви в августе 2000 года.

Преступление без наказания

То ли зачлись вороватым тюменским чекистам их прежние пермские «заслуги», то ли по каким-то другим причинам, но за присвоение чужих ценностей их лишь исключили из партии и уволили из ЧК. Похожими, достаточно мягкими наказаниями отделались в том же 1919 году руководители других губернских ЧК, также нечистые на руку. Например, высокопоставленные казанские чекисты латыши Лапинлауск и Кангер – были обвинены в присвоении вещей арестованных, вымогательстве взяток и систематическом пьянстве в ущерб работе. Хотя вина этих деятелей ЧК была полностью установлена трибуналом, только Лапинлауск, начальник секретно-оперативного отдела ЧК Казани, получил пять лет тюрьмы.

Впрочем, сразу же после приговора его отправили на психиатрическое лечение, а через год освободили от тюрьмы под личное поручительство земляка зампреда ВЧК Петерса.

Девятнадцатилетняя чекистка Кангер была вообще амнистирована, так как являлась любовницей председателя Казанской ЧК Карлсона. Самому Карлсону, чьи подчиненные и интимные подруги в ЧК выпускали за взятки арестованных, вся эта история стоила только снятия его с должности и назначения в центральном аппарате ВЧК преподавателем курсов оперативной подготовки. Вскоре Карлсон опять на большом посту в Украинской ЧК. Его расстреляют только в 1937 году совсем по другому поводу. А тогда, в 1919-м, на его место главы Казанской ЧК из Москвы был прислан очередной латышский чекист – Девинталь.

Такое засилье латышей в руководстве чекистских органов Поволжья, Урала и Сибири как-то не вяжется с утверждениями современных латышских политиков о зверствах НКВД в предвоенной и послевоенной Латвии. Впору их спросить: кто же являлся родоначальником всей этой карательной системы?

Что касается Комольцева и его подчиненных по Тюменской ЧК, то уже через год они обратились в ЦК РКП(б) с просьбой о восстановлении в партии большевиков, в чем им было отказано. После этого следы Падерно-Падерниса и Добиласа затерялись, а Комольцев стал заведовать в Ялуторовске отделом народного образования и комиссией по оказанию помощи голодающим.

В 1922 году его восстановили в партии и поставили руководителем учено-распределительного отдела Тюменского губкома РКП(б). Когда такой партийно-кадровый кульбит вызвал недоумение у тюменцев, то Комольцева по решению ЦК РКП(б) перебросили в Ставрополь на должность завпредотделом, одновременно избрав членом губкома партии.

В 1924 году он заболел и возвратился на родину в село Красногорское уже Исетского района Тюменского округа Уральской области. Здесь организовал, как в столыпинские времена, выселок-хутор «Искра», куда вошли 32 крестьянских хозяйства.

После их обобществления в колхоз «Свободный Урал» семья Комольцевых часто меняла место жительства: 1930 год – села Исетское и Заводоуковское, 1931-й – Ташкент, 1932-й – Сызрань, 1933-й – Ульяновск. Там Степан Александрович умер в 1936 году.

Улица «железного наркома»

В августе 1936 года в Советском Союзе прошел первый из больших московских процессов 1936–1938 годов, в результате которого были приговорены к смерти и расстреляны лидеры оппозиции. Борьба со Сталиным объявлялась заговором с целью захвата власти. При этом у арестованных оппозиционеров выбивали признание, будто бы они действовали по заданию разведок Англии, Германии, Польши, Японии...

22 августа 1936 года, предчувствуя неизбежный арест после того, как его имя было упомянуто на процессе по делу Каменева и Зиновьева, застрелился Михаил Томский, бывший глава советских профсоюзов, директор Объединенного государственного издательства.

На следующий день газета «Известия» сообщила, что «...кандидат в члены ЦК ВКП(б) Томский, запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами... покончил жизнь самоубийством».

Это был очень трезвомыслящий и предельно циничный человек. В 1922 году на XI съезде партии под аплодисменты делегатов он заявил: «Нас упрекают за границей, что у нас режим одной партии. Это неверно. У нас много партий. Но в отличие от заграницы у нас одна партия у власти, а остальные в тюрьме!». И он не шутил. В дни пресловутого Шахтинского дела, до такой степени шитого белыми нитками, что даже ближайшие сталинские соратники сомневались в целесообразности открытого судебного процесса, Ворошилов в записке Томскому от 2 февраля 1928 года спросил: «Миша, скажи откровенно: не вляпаемся ли мы при открытии суда в Шахтинском деле? Нет ли перегиба в этом деле местных работников, в частности краевого ОГПУ?». Томский ответил: «По Шахтинскому делу и вообще но уголовному делу такой опасности пет. Это картина ясная. Главные персонажи в сознании. Мое отношение таково, что не мешало бы еще полдюжины коммунистов посадить». Через несколько лет, увидев свою собственную фамилию среди той самой полдюжины коммунистов, которых «не мешало бы посадить», он безо всяких иллюзий и проволочек сунул в свой рот дуло нагана.

В Тюмени почему-то посчитали, что примыкавшая к Ишимской улица Томская названа именем застрелившегося профсоюзного лидера, и решили переименовать ее в улицу Генриха Ягоды, наркома внутренних дел, генерального комиссара государственной безопасности СССР, что соответствовало маршальскому званию.

Когда он в июле 1934 года возглавил НКВД, «в газетах появились хвалебные статьи об организаторских способностях Ягоды и фотографии Сталина и Я годы, где они изображены чуть ли не в обнимку». В стране пели песню:

Его имя носили заводы и фабрики, на его родине в городе Рыбинске существовала площадь Ягоды (ныне Соборная), обсуждался проект переименовать город Рыбинск в Ягоду[24].

Тогда никто еще не предполагал, что самоубийство Томского положит начало интриге, окончившейся смещением Ягоды и назначением Николая Ежова на пост наркома внутренних дел.

В своем предсмертном письме Томский обвинил Ягоду в принадлежности к «правой» (бухаринско-рыковской) оппозиции. Вдова, видимо, выполняя волю мужа, передала это письмо в ЦК ВКП(б) Ежову, который, прочитав его, радостно воскликнул: «Ай-да Мишка, молодец! Этот документ огромной важности и будет жить в веках».

Михаил Петрович рассчитывал, что, закладывая Ягоду и других, спасет от репрессии свою семью. Сталин и Ежов с избытком отблагодарили за его откровенность вдову и детей. Старшие сыновья Томского Михаил и Виктор были расстреляны, младший Юрий и вдова Мария Ивановна получили по 10 лет лагерей.

26 сентября 1936 года Ягоду перевели наркомом связи, а НКВД возглавил Ежов. Через три дня Генриха Григорьевича отправили в двухмесячный отпуск «по состоянию здоровья». На февральско-мартовском 1937 года пленуме ЦК его деятельность в НКВД подвергли критике, а 28 марта арестовали прямо на квартире в Кремле.

По ходу следствия и на судебном процессе по делу «правотроцкистского блока Бухарина, Рыкова и других» Ягода довольно быстро признал «участие в заговоре с целью государственного переворота и убийства товарища Сталина».

12 марта 1938 года Ягоду и еще 17 «оппозиционеров» осудили к смертной казни и отправили во внутреннюю тюрьму НКВД ждать исполнения приговора. Получив там клочок бумаги, Ягода написал: «Прошение о помиловании. Вина моя перед родиной велика. Не искупив ее в какой-то мере, тяжело умирать. Перед всем народом и партией стою на коленях и прошу помиловать меня, сохранив мне жизнь. Г. Ягода. 13.03.1938 г.». Ему дали в последний раз почитать газеты, где печатались горячие приветствия смертному приговору, брань и проклятия в адрес осужденных. Даже «Пионерская правда» опубликовала подборку детских писем, славящих Ежова и бранящих Ягоду. Пятиклассницы московской 272-й школы написали: «Дорогой Николай Иванович! Вчера мы прочитали в газетах приговор над сворой право-троцкистских шпионов и убийц. Нам хочется сказать большое пионерское спасибо Вам и всем зорким наркомвнудельцам.

Спасибо, товарищ Ежов, за то, что Вы поймали банду притаившихся фашистов, которые хотели отнять у нас счастливое детство. Спасибо за то, что вы разгромили и уничтожили эти змеиные гнезда.

Мы Вас очень просим беречь себя. Ваша жизнь и здоровье нужны нашей стране и нам, советским ребятам.

Мы стремимся быть такими же смелыми, зоркими, непримиримыми ко всем врагам трудящихся, как Вы, дорогой товарищ Ежов!».

Рядом с этим и другими подобными детскими письмами была опубликована фотография с подписью «На пионерском сборе 232-й школы вожатая отряда Соня Кукушкина читает ребятам приговор Верховного суда».

Ягоду и его «подельников» расстреляли на даче Ягоды по Калужскому шоссе в здании бани, в предбаннике которой он когда-то устроил тир. Теперь ему предстояло стоять в этом тире мишенью. Мрачной церемонией расстрела командовали Ежов и его приближенные в НКВД Фриновский, Дагин и Литвин.

Тела расстрелянных крючьями выволокли из бани, швырнули в выкопанную неподалеку яму. 17 июля 1937 года Ежов получил орден Ленина «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД по выполнению правительственных заданий».

Печатные издания были наводнены публикациями о славном НКВД и его «железном наркоме». Главная газета страны «Правда» в передовице восхваляла Ежова: «Под руководством сталинского питомца, секретаря ЦК ВКП(б) товарища Н.И. Ежова, посланного партией для укрепления НКВД, советская разведка стала наносить беспощадные и меткие удары троцкистско-рыковско-бухаринским бандитам. Одно за другим были вскрыты шпионские гнезда, враг почувствовал на своей шкуре “ежовы рукавицы”».

Развернулась целая волна присвоения имени Ежова пароходу Дальстроя, заводу на Украине, стадиону общества «Динамо» в Киеве, Краснодарской высшей сельхозшколе, району в городе Свердловске, учреждениям, колхозам, пионерским отрядам... Город Сулимов, столица Черкесской автономной области, был наречен по-новому – Ежово-Черкесск. Во многих населенных пунктах появились улицы Ежова. Тюмень не стала исключением.

Для увековечивания «железного наркома» здесь выбрали не получившую имя Ягоды улицу Томскую. Соседняя – Ишимская – уже получила имя еще одного железного наркома промышленности – Орджоникидзе. По официальному сообщению, опубликованному в центральной печати, член Политбюро ЦК ВКП(б), народный комиссар тяжелой промышленности, революционный соратник и друг Сталина Григорий Константинович (Серго) Орджоникидзе 18 февраля 1937 года «внезапно во время дневного отдыха почувствовал себя плохо, и через несколько минут наступила смерть от паралича сердца».

Только через двадцать лет стало известно, что он застрелился (по другой версии – его убили по приказу Сталина: якобы Орджоникидзе собирался выступить на очередном партийном пленуме против репрессий). Тюменское начальство посчитало символичным, что улица Ежова примыкает к улицам Орджоникидзе и Дзержинского (бывшая Садовая). На уроках в расположенных здесь школах проникновенно звучали песни казахского поэта (акына) Джамбула Джабаева о наркоме Ежове:

Культ Ежова и работников НКВД достиг небывалого размаха. Вся страна распевала песню войск НКВД:

Как подлинный триумф органов НКВД и всенародной поддержки политики «ежовых рукавиц» изображала партийная печать итоги выборов депутатов Верховного Совета СССР первого созыва 12 декабря 1937 года. Депутатами в Совет Союза было избрано 65 функционеров НКВД во главе с наркомом Ежовым и его первым заместителем Фриновским. От Тюменского избирательного округа в союзный парламент «прошел» начальник УНКВД Омской области капитан госбезопасности Константин Валухин. 10 декабря 1937 года он доложил Ежову: «Операция по Вашему приказу 00447 закончена. Всего осуждено по первой категории 11050 (расстрел. – А.П.) и по второй категории 5004 (лагеря. – А.П.) человека. Приведение приговора в отношении 50 человек, рассмотренных сверх утвержденного лимита по первой категории, задержано. Прошу утвердить».

Историки продолжают спор о причинах массового террора против собственного народа в 1937–1938 годах (через 20 лет после Октябрьской революции), когда за два года было расстреляно по политическим обвинениям 681 692 человека. По моему мнению, целью уничтожения остатков дореволюционных классов, сословий и социальных групп, которые не хотели или не могли в силу разных причин адаптироваться в новом социалистическом социуме, а также части партийной, советской, военной элиты, оппозиционно или критически настроенной к Сталину и его близкому окружению, являлось выведение новой генерации людей. Их модель поведения воспел поэта Эдуард Багрицкий:

У основной же массы населения превалировал страх жертвы, реальной или потенциальной. С присущей великим поэтам лапидарностью Марина Цветаева в своей дневниковой тетради записала: «Страх. Всего» – и подчеркнула оба этих слова. Сохранилось также свидетельство Хрущева, которому сам Сталин как-то горько посетовал: «Вот вы живете как нормальные люди, а я всего на свете боюсь, и от этого вечного страха нет мне никакого покоя».

Теоретическое обоснование состояния советского общества в начале 30-х годов дано в пьесе Афиногенова «Страх». Монолог главного героя пьесы профессора Бородина редактировал Сталин: «Мы живем в эпоху великого страха. Страх заставляет талантливых интеллигентов отрекаться от матерей, подделывать социальное происхождение... Страх ходит за человеком. Человек становится недоверчивым, замкнутым, недоброжелательным, неряшливым и беспринципным... Страх порождает прогулы, опоздание поездов, прорывы производства, общую бедность и голод. Никто ничего не делает без окрика, без занесения на черную доску, без угрозы посадить или выслать...».

В постоянном страхе находилось и ближайшее окружение диктатора, включая Ежова.

Академик Илья Борисович Збарский вспоминал, как в 1937 году был приглашен к «железному наркому», курировавшему сохранность забальзамированного тела Ленина: «Пройдя несколько кордонов с проверкой пропусков, мы попали в кабинет Ежова. В огромной комнате за большим столом сидел маленький тщедушный человек с пытливыми глазами. За его спиной на стене висел внушительных размеров портрет Сталина, на столе стояли бюст Сталина и еще один портрет Сталина в рамке»[25].

Такая показушная преданность главному организатору массового террора не спасла от расстрела главного исполнителя преступных приказов: 22 августа 1938 года первым заместителем наркома внутренних дел стал первый секретарь ЦК КП(6) Грузинской ССР Лаврентий Берия. По утверждениям сотрудников НКВД, Ежов был совершенно деморализован назначением Берии. На следующий день он занемог, то есть «пьянствовал у себя на даче» и «болел» больше недели. Затем он появился в НКВД «по-прежнему в мрачном настроении, никакими делами не стал заниматься, почти никого у себя не принимал». Один из его подчиненных, вызванный как-то поздним вечером в кабинет наркома на Лубянке, увидел Ежова «сидящим в одной гимнастерке на диване за столиком, уставленным бутылками с водкой». Волосы у него на голове были всклочены, глаза распухли и покраснели: он был явно пьян, но вместе с тем возбужден и подавлен».

17 ноября 1938 года Политбюро приняло совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». В постановлении давалась в целом положительная оценка результатов «массовых операций», проведенных НКВД в 1937–1938 годах. Однако отмечалось, что «упрощенное ведение следствия и суда» привело к «крупнейшим недостаткам и извращениям» в работе НКВД и прокуратуры. Враги народа и шпионы иностранных разведок, внедрившиеся в органы государственной безопасности, «старались всячески запутать следственные и агентурные дела, сознательно извращали советские законы, производили массовые и необоснованные аресты, в то же время спасая от разгрома своих сообщников». Они «совершали подлоги, фальсифицировали следственные документы, привлекая к уголовной ответственности и подвергая аресту по пустяковым основаниям и без всяких оснований. Создавали с провокационной целью «дела» против невинных людей». Постановлением запрещалось проведение «массовых операций», ликвидировались «тройки» и устанавливался прокурорский надзор за всеми процедурами по задержанию.

Так Сталин свалил вину за «перегибы в ходе массовых операций» на НКВД и Ежова, причем именно за перегибы, а не за массовые репрессии. Их значение и необходимость даже не ставились под сомнение ни в этом постановлении, ни в каком-либо из последующих решений Сталина. Диктатор считал, что НКВД не была достигнута основная цель, поскольку не удалось «полностью разоблачить арестованных шпионов и диверсантов иностранных разведок и полностью вскрыть все их преступные связи». Поэтому в постановлении было особо отмечено, что «дело очистки» СССР от «шпионов, террористов и диверсантов» не окончено. По мнению Сталина, винить в этом следовало работников НКВД во главе с Ежовым, которые проводили массовые репрессии нерадиво.

19 ноября 1938-го Политбюро обсудило донос на Ежова начальника Управления НКВД Ивановской области Журавлева, обвинившего «железного наркома» в «смазывании дел по шпионажу среди сотрудников НКВД». 24 ноября Ежова уволили из НКВД с щадящей формулировкой – «по состоянию здоровья». Сообщения о его смещении с чекистского Олимпа появились в печати только 8 декабря. Он еще оставался наркомом водного транспорта. 14 января 1939 года в ведомственной газете «Водный транспорт» сообщалось о его выступлении на заключительном заседании Всесоюзного совещания актива работников речного флота.

Ежов, конечно, осознавал, что ему уготовлено – 31 марта было принято постановление СНК СССР № 411 «О неудовлетворительной готовности Наркомвода к навигации 1939 года». 10 апреля его арестовали, а 4 февраля 1940-го расстреляли. В своем падении он потянул на тот свет многих своих приближенных, включая начальника Омского УНКВД Валухина, ставшего к тому времени первым секретарем Свердловского обкома ВКП(б).

Страна ничего не знала о судьбе всемогущего «батыра Ежова». В печати и но радио об его аресте и казни ничего не сообщалось. Однако внимательный читатель мог отметить, что стадион «Динамо» имени Ежова в Киеве теперь упоминался просто как стадион «Динамо». Город Ежово-Черкесск стал только Черкесском. Пароход «Николай Ежов» в одночасье превратился в «Феликса Дзержинского». Свердловский обком партии «обратился с просьбой» о переименовании Ежовского района города Свердловска в Молотовский, и Политбюро утвердило эту просьбу. Постепенно, без огласки имя Ежова исчезло из названий учреждений, колхозов, улиц... В Тюмени такую улицу хотели назвать в честь нового наркома внутренних дел Берии, но 11 мая 1939 года произошла авиакатастрофа, в которой погибли комбриг Анатолий Серов и майор Полина Осипенко.

Прерванный полет

В тот же день, когда случилась эта трагедия, Политбюро ЦК ВКП(б) постановило «захоронить тт. Серова и Осипенко на Красной площади у Кремлевской стены», похороны «принять за счет государства». В недавно рассекреченном «политдонесении военкома центральных сборов истребителей авиации при Рязанских авиационных курсах усовершенствования», направленном начальнику Политуправления РККА армейскому комиссару 1-го ранга Мехлису, датированному 13 мая, наиболее вероятной причиной катастрофы названа «пилотажная ошибка на малой высоте», допущенная Серовым и Осипенко, в результате которой «самолет, потеряв скорость» свалился в штопор и врезался в землю».

В последовавшем приказе наркома обороны СССР Ворошилова использованы жесткие, нелицеприятные оценки состояния, дисциплины, порядка и организации летной подготовки, за которыми скрывались и человеческое сочувствие, и раздражение.

«У нас в авиации, – отмечалось в приказе, – притупилось чувство жалости за потерянного человека. Не так давно от группы летчиков, Героев Советского Союза, выступал на Красной площади т. Шевченко, держал специальную правительственную речь над гробом его товарищей и больших друзей – Героев Советского Союза Серова и Осипенко – и не чувствовалось в ней человеческой боли по поводу потери наших больших советских людей».

Серов в 1937–1938 годах воевал в Испании, командовал там эскадрильей, участвовал в 40 воздушных боях, лично сбил 8 самолетов противника. Стал Героем Советского Союза и комбригом в 28 лет, награжден орденом Ленина и двумя орденами Красного Знамени. С 1938 года – начальник Главной летной инспекции ВВС РККА.

Осипенко в 25 лет окончила Качинскую авиационную школу, служила в истребительной авиации летчиком и командиром звена. Установила пять международных женских рекордов. В 1938 году совершила беспосадочный перелет по маршруту Севастополь–Архангельск. В составе экипажа вместе с Валентиной Гризодубовой и Мариной Расковой долетела на самолете «Родина» из Москвы до Комсомольска-на-Амуре, за что все летчицы были удостоены звания Героя Советского Союза.

4 июня 1939 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление «Об увековечении памяти Серова и Осипенко».

«...Переименовать Надеждинский район Свердловской области в Серовский, г. Надежнинск – в г. Серов и воздвигнуть памятник Серову в нем...». В начале 30-х годов этот североуральский город носил имя первого секретаря ВКП(б) Урала Кабакова. Но в 1937-м его расстреляли как очередного «врага народа», а городу Кабаковску вернули дореволюционное название – Надеждинск. Через два года он стал Серовым. В честь героического земляка назвали местный металлургический комбинат. Не забыли и Москву – Лубянский проезд превратили в Серовский. Пособие по 5 тысяч рублей (при средней заработной плате рабочего 250 рублей) выдали родителям Серова и его жене – известной киноактрисе Валентине Серовой, ставшей потом подругой жизни писателя Константина Симонова.

Город Бердянск Запорожской области переименовали в Осипенко, такое же название получило село Новопасовка Бердянского района, где родилась Полина Денисовна. Здесь же ей воздвигли памятник. Пять тысяч рублей получила ее мать и три тысячи сестра, которая воспитывала будущую летчицу. Сверх того, им назначили пожизненную пенсию: 300 и 200 рублей в месяц соответственно. Имя Осипенко было присвоено Бердянскому учительскому институту, после чего все студентки потребовали организовать авиационный клуб имени героини. Моссовет переименовал Садовническую улицу в Москве в улицу Осипенко.

По примеру столицы другие города также внесли соответствующие изменения в свою топонимику. Так, в Тюмени улицу бывшего «батыра Ежова» назвали улицей Осипенко.

Позднее в нашем городе появилась улица Марины Расковой, участвовавшей в качестве штурмана в перелете Москва–Дальний Восток на самолете «Родина» вместе с Осипенко и Гризодубовой. В советской исторической литературе не афишировалась служба Расковой в НКВД. Когда началась Великая Отечественная война, старший лейтенант госбезопасности (соответствовало армейскому воинскому званию майора) Раскова была назначена командиром 588-го ночного бомбардировочного авиационного женского полка. Марина Михайловна погибла 4 января 1943 года в авиакатастрофе, попав в сложные метеоусловия при перелете к фронту, похоронена в Кремлевской стене на Красной площади в Москве. Ее именем названо Тамбовское высшее военно-авиационное училище летчиков, гвардейский авиаполк и грузопассажирский пароход, торпедированный немецкой подводной лодкой 12 августа 1944 года в Карском море.

Из героического экипажа самолета «Родина» в живых оставалась Валентина Степановна Гризодубова. Ее гимнастерку украшали «Золотая Звезда» Героя Советского Союза, ордена Ленина, Трудового Красного Знамени и Красной Звезды, но все эти награды она получила до войны. Совершившая за два военных года 132 ночных полета в тыл врага на бомбардировку вражеских объектов и для поддержки связи с партизанскими отрядами прославленная летчица предвоенных лет, харизматическая личность и медийная фигура сталинской эпохи хотела, чтобы авиаполк, которым она командовала, получил почетное звание гвардейского, а она сама звание генерала. Используя свое личное знакомство с товарищем Сталиным, полковник Гризодубова, нарушая все правила воинской субординации и служебной этики, действуя через голову командира дивизии и командира корпуса, обратилась к Верховному главнокомандующему Сталину с жалобой на командующего авиацией дальнего действия Главного маршала авиации Александра Евгеньевича Голованова. Он обвинялся в предвзятом отношении к пользующейся всесоюзной известностью даме: якобы и по службе затирает, и наградами обходит. Известный резон в ее словах был: в 1944 году грудь любого командира авиаполка можно было сравнить с иконостасом – так часто и щедро их награждали. А у Гризодубовой ни одного ордена военной поры! Отмахнуться от жалобы обладающей яркой красотой и хорошо известной всей стране летчицы Сталин не мог.

Заранее торжествующая Валентина Степановна прибыла в Москву. «Она уже видела себя первой в СССР женщиной в мундире генерала...». Голованов был вызван для личных объяснений к Сталину, в кабинете которого уже сидели почти все члены Политбюро. Маршал понял, что Верховный, исходя из высших политических соображений, фактически уже принял решение и о присвоении Гризодубовой генеральского звания, и о преобразовании ее авиаполка в гвардейский. Но ни то, ни другое было невозможно без официального представления, подписанного командующим авиацией дальнего действия.

Голованов отказался это сделать, полагая, что Гризодубова не заслуживает такой чести: она дважды самовольно покидала полк и уезжала в Москву, в ее подразделении была высокая аварийность и низкая дисциплина – какая там гвардия! Действительно, ни один командир полка никогда бы не осмелился покинуть свою часть без разрешения непосредственного начальства. Однако Гризодубова всегда находилась на особом положении: все знали, что своим назначением она обязана Сталину, «о чем говорила она недвусмысленно». Поэтому ее непосредственные начальники – командиры дивизии и корпуса – предпочитали с ней не связываться. Не рискуя отстранить ее от должности, они сознательно обходили командира полка Гризодубову наградами, на которые она имела несомненное право по результатам своей боевой деятельности.

Самый молодой маршал в истории Красной армии и любимец Сталина Голованов не поддался ни настойчивым уговорам, ни неприкрытому давлению. Подписать представление означало признать особый статус Гризодубовой. На это маршал, тоже гордившийся тем, что подчиняется лично товарищу Сталину, пойти не мог. Опираясь на факты, он сумел обосновать вздорность претензий испорченной вниманием высших кругов летчицы, доказав клеветнический характер ее жалобы, и этим лишь укрепил доверие Сталина к себе. В итоге было принято иное решение: полковника Гризодубову отстранили от командования полком «за клевету в корыстных целях на своих непосредственных командиров». Ее участие в войне отмечено лишь орденом Отечественной войны 1-й степени. В Тюмени нет улицы Гризодубовой. Но не забылась здесь фамилия Серова – улица с таким названием, бывшая 5-я Таборная, находится в квадрате улиц Максима Горького, 50 лет Октября, Харьковской и Холодильной. Только это переименование произошло еще до авиакатастрофы 1939 года, и этот Серов совсем не погибший вместе с Осипенко комбриг ВВС РККА, а петербургский рабочий, большевик, назначенный весной 1918-го председателем Тюменского губернского продовольственного комитета и расстрелянный белогвардейцами летом того же года.

А на улице Осипенко в 1924–1926 годах, когда она еще называлась Томской, в двухэтажном деревянном доме (сейчас его номер 18) жил инструктор городского отдела потребительской кооперации Алексей Николаевич Косыгин. Будущий председатель Совета Министров СССР, член Политбюро ЦК КПСС, дважды Герой Социалистического Труда. Его считали реформатором советской плановой экономики и инициатором применения рыночных механизмов управления народным хозяйством.

При его поддержке началось освоение Западно-Сибирской нефтегазовой провинции, после чего наш город Тюмень стал известен во всем мире.