Убийство в ЦРУ

3

Будапешт — два дня спустя

— Просто не могу в это поверить, — твердила Коллетт Кэйхилл, обращаясь к Джо Бреслину, с которым они сидели за вынесенным на улицу столиком «Гунделя», великолепного старинного будапештского ресторана. — Барри была… она стала моей лучшей подругой. Ведь я же ездила в Фериши встречать ее рейс из Лондона, а ее на нем не оказалось. Вернулась в посольство, позвонила в гостиницу, эту, на Кадоган-Гарденз, в которой она всегда останавливается в Лондоне. А там только и могли сказать, что утром она уехала в аэропорт. В «Малев» вообще ничего бы не сказали, не доберись я до знакомого парня в оперативном отделе, который проверил данные регистрации пассажиров. В предполетном списке Барри значилась, но в самолет она не села. Вот тогда я заволновалась всерьез. А потом… потом мне позвонил Дэйв Хаблер из ее вашингтонской конторы. Он едва мог говорить. Я заставила его повторить то, что он сказал, три, четыре раза и… — Весь вечер она боролась со слезами и вот теперь проиграла это сражение.

Бреслин потянулся через стол и накрыл ее руку своею. Оркестр из семи бродячих цыган, ярко разодетых, направился было к их столику, но Бреслин махнул рукой, показывая, чтоб шли мимо.

Коллетт откинулась на спинку стула и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов. Она отерла глаза салфеткой и медленно покачала головой.

— Сердечный приступ? Смех да и только! Ей было… сколько? Тридцать пять, может, тридцать шесть? Она была в прекрасной форме. Черт возьми! Этого не может быть.

Бреслин пожал плечами и раскурил трубку.

— Боюсь, что может, Коллетт. Барри мертва. Тут никаких сомнений, как это ни печально. А что Рети, ее писатель?

— Я попробовала отыскать его дома, но там никого не было. Теперь-то он, я уверена, уже знает. Хаблер звонил ему, чтобы сообщить.

— А как прошли похороны?

— Да их просто не было, во всяком случае, ничего формального. В тот вечер я позвонила ее матери. Боже, я так боялась этого разговора. Она же ничего, восприняла это вполне нормально. Сказала, что Барри хотела немедленной кремации, без всяких молитв и сборищ, и она все так и устроила.

— Вскрытие. Говоришь, его в Лондоне делали?

— Да. Как раз они и приписали это сердечным сосудам. — Коллетт крепко-крепко зажмурилась. — Я на такое заключение не куплюсь, Джо, никогда.

— Коллетт, — он улыбнулся и подался вперед, — съешь что-нибудь. У тебя ж давно во рту ни крошки не было. Кроме того, я умираю с голоду.

Перед каждым стояла большая — нетронутая — тарелка супа-гуляша. Она зачерпнула ложку и взглянула на Бреслина, тот обмакнул кусок хлеба в густое варево и теперь смаковал его. Кэйхилл радовалась, что есть Джо, на кого она могла положиться. Со времени приезда в Будапешт она завязала дружбу со многими, но Джо Бреслин обеспечивал ей необходимую уравновешенность именно в такие вот времена, возможно, потому, что был старше — пятьдесят шесть стукнуло — и, похоже, сам упивался ролью и.о. заботливого отца.

Бреслин проработал под крышей американского посольства в Будапеште уже больше десяти лет. Вообще-то как раз на прошлой неделе Коллетт с группой друзей отмечали этот десятилетний юбилей в их любимом ночном заведении Будапешта на улице Будаи Ласло, в баре «Миниатюр», где талантливый молодой пианист по имени Ньяри Кароли каждый вечер играл вперемежку душевные мелодии венгерских цыган, американскую поп-музыку, венгерские лирические песни и современный джаз. Празднество удалось на славу, бар закрыли в три часа утра.

— Как суп?

— Нормально. Знаешь, Джо, до меня только дошло, что надо бы связаться еще с одним человеком.

— Кто такой?

— Эрик Эдвардс.

— С чего бы это? — Бреслин удивленно вскинул брови.

— Он и Барри были… близки.

— В самом деле? Я этого не знал.

— Она про это не очень болтала, но сама по нему с ума сходила.

— Тут вряд ли пахнет клубом для избранных.

Замечание вызвало первую за вечер улыбку на лице Коллетт.

— В конце концов, — сказала она, — я стала настолько старенькой, что научилась никогда не ставить под сомнение отношения людей. Ты его хорошо знаешь?

— Я его вовсе не знаю, так просто — имя, операция. Мы получили от него сообщение нынче утром.

— И?

— Ничего особенного. «Банановая Шипучка» живет и здравствует. Провели вторую встречу.

— На Москито?

Он кивнул, насупился, перегнулся через стол и спросил:

— Барри везла что-нибудь?

— Я не знаю. — Они оба оглянулись посмотреть, что их не подслушивают. Коллетт приметила четвертый от них столик, за которым сидел крупный, тяжеловесный мужчина с тремя женщинами, и сказала Бреслину: — Это Литка Мороваф, советский советник по культуре.

Бреслин улыбнулся:

— Он теперь кто, номер три в здешнем КГБ?

— Номер два. Настоящий чекист. Бешеным делается, когда я его полковником зову. Он в самом деле считает, что если форму не носишь, то воинское звание будто мраком покрыто. Свинья, все пристает ко мне: пообедай с ним да пообедай. Хватит о нем. Теперь о Барри. Джо, я не всегда знала, везет она что-нибудь или просто приезжает сюда по делам своего агентства. Она здорово замкнулась в последнее время, что меня лично очень радовало. Поначалу, когда ее только привлекли, она трепала об этом, словно школьница.

— С Толкером перед отъездом она встречалась?

— Этого я тоже не знаю. Обычно она выходила на контакт с ним в Вашингтоне, но в эту поездку у нее было полно свободного времени в Нью-Йорке, так что, полагаю, она с ним там увиделась. Я ничего не знаю, Джо, а хотела бы.

— Может, и к лучшему, что не знаешь. Ужинать собираешься?

— Вообще-то нет.

— Не возражаешь, если я поем?

— Сделай милость, я тоже малость поклюю.

Он заказал фогашфиле гундель модон, маленькие кусочки рыбного филе с овощами четырех видов, и бутылку «Эгри Биккавер», хорошего красного венгерского вина. Пока он ел, говорили мало. Коллетт потягивала вино и пыталась отбиться от лавиной нахлынувших на нее мыслей о смерти Барри.

С ней они подружились еще в колледже. Коллетт Кэйхилл выросла в Вирджинии, училась в университете Джорджа Вашингтона, закончила там юридический факультет. А с Барри Мэйер познакомилась, когда уже была в аспирантуре. Встреча произошла случайно. Барри приехала из Сиэтла работать над дипломом магистра по английской литературе в Джорджтаунском университете. Молодой адвокат, с которым встречалась Кэйхилл, устроил вечеринку у себя на дому в Олд-Таун и пригласил на нее своего лучшего друга, тоже адвоката, только-только начавшего приударять за Барри Мэйер. Друг привел ее на вечеринку, и две молодые женщины сразу же нашли общий язык.

То, что девушки стали близкими подругами, удивило познакомивших их адвокатов. Характерами и нравом они отличались точно так же, как и внешностью. Мэйер — высокая, длинноногая, с гривой каштановых волос, которые она предпочитала носить распущенными. Косметикой пользовалась редко. Глаза у нее были цвета малахита, и играла она ими с немалой для себя выгодой — выражала самые различные чувства, просто то чуть расширяя, то чуть прищуривая их, то слегка подмигивая, а то выгибала песочного цвета бровь или бросала чувственный взгляд исподлобья, что, она знала, нравилось мужчинам.

Кэйхилл, напротив, была низенькой и плотненькой, вся словно узелками повязана, слегка округлившаяся угловатость так и сохранилась в ней с подросткового возраста — мать, оставшаяся вдовой, из-за этого ночей не спала. Насколько Барри была общительной, настолько Коллетт — энтузиасткой. Ее глубоко посаженные голубые глаза не знали покоя, на лице выдавались высокие скулы, что намекало на ее шотландское происхождение, и это лицо в любую минуту, казалось, готово было разом вспыхнуть от воодушевления и удивления. Ей нравилось пользоваться косметикой, добавлять яркие краски и щекам, и губам. Волосы у нее были черные («Ради всего святого, это-то откуда взялось?» — частенько задавалась вопросом ее мать), она носила их коротко стриженными — так, как больше шло к ее приятному округлому личику.

Вначале основой их дружбы была общая для девушек готовность сделать успешную карьеру. Цели у каждой были, разумеется, разные. У Мэйер — в конце концов стать во главе крупной книгоиздательской компании. У Кэйхилл — отдать себя государственной службе с прицелом на высокий пост в министерстве юстиции, а то и сделаться первой женщиной — министром юстиции. Они часто и громко смеялись над своими устремлениями, тем не менее настроены были серьезно.

Они оставались дружны до самого окончания учебы, потом, начав работать, разошлись по разным дорогам. Кэйхилл пошла работать в профессиональный юридический журнал, который следил за готовящимися законодательными актами. Там она продержалась год, а затем, послушавшись совета приятеля, принялась справляться о месте в государственных учреждениях, в том числе в Минюсте, госдепе и Центральном разведывательном управлении. ЦРУ предложило ей работу первым — и она согласилась.

— Ты… куда? — Барри Мэйер аж поперхнулась, когда вечером за ужином Кэйхилл сообщила ей о своей новой работе.

— Иду в ЦРУ.

— Да это ж… безумие. Коллетт, ты что, не читаешь ничего? ЦРУ ужасная организация.

— Журналистская трепотня, Барри. — Она улыбнулась. — Кроме того, после подготовки меня посылают в Англию.

Теперь уже улыбка Мэйер соперничала с улыбкой Коллетт.

— Ладно, — сказала она, — итак, это не такая ужасная организация. Чем же ты будешь в ней заниматься?

— Пока не знаю, но весьма скоро выясню.

Ужин они завершили тостом за новое предприятие Коллетт, в особенности же за Лондон.

В то время, когда Коллетт решила наняться на «Фабрику Засолки», как в обиходе служащие ЦРУ называли свое агентство, Барри Мэйер справляла непритязательную редакторскую службу в «Вашингтониан», ведущем «городском» иллюстрированном журнале федерального округа Колумбия. Пример подруги, решившейся на отчаянный шаг, подстегнул и ее на не менее решительное действие. Она бросила журнал и укатила в Нью-Йорк, где жила у друзей, пока не оказалась в кресле зама ответственного редактора ведущего книжного издательства. Работая там, она обрела вкус к литагентской стороне издательского дела и согласилась на место агента среднего калибра. Новая работа устраивала ее по всем статьям. Крутиться приходилось быстрее, чем в издательстве, и ей по нраву пришлась эта карусель с заключением сделок от имени и по поручению клиентов агентства. Как оказалось, она была создана для этого.

Когда умер создатель агентства, Мэйер еще три года тащила на себе весь воз, пока не собралась запустить собственное дело. Нью-Йорк она отмела: слишком много конкурентов. Число авторов-вашингтонцев все увеличивалось, вот она и решила открыть контору «Барри Мэйер Ассошиэйтс» в столице. Агентство процветало с самого начала, особенно же по мере того, как картотека зарубежных авторов увеличивалась наряду с внушительным списком вашингтонских писателей.

Работа географически развела подруг на большое расстояние, но, несмотря на это, Барри с Коллетт поддерживали связь между собой то открыткой, то письмом и почти не задумывались, возобновят ли они когда-нибудь свою дружбу на очной основе. После того как Кэйхилл три года отработала на станции слежения ЦРУ, расположившейся в заброшенной студии Би-би-си возле Лондона, где она отвечала за первичный перехват радиосообщений из стран советского блока и превращение их в краткие, основательные донесения для главных «медных касок», как прозвали высшее военное командование, ей предложили перейти в венгерское отделение Службы тайных операций, действующее под крышей посольства США в Будапеште. Она колебалась, делая выбор: ей полюбилась Англия, а перспектива надолго застрять внутри восточноевропейского социалистического государства отнюдь не казалась привлекательной.

Привлекала, однако, возможность попасть в Службу тайных операций — управление ЦРУ, отвечавшее за шпионаж, шпионское управление. Хотя космическая техника — с ее способностью заглядывать в любую щелку, в любой потаенный уголок земли — свела к минимуму потребности в тайных агентах, нужда в особых операциях по-прежнему сохранялась, а чарующая романтика и интрига, увековеченные создателями шпионских романов, отнюдь не изжили себя.

О чем ей твердили, повторяя еще и еще раз, во время обучения в штаб-квартире в Лэнгли, штат Вирджиния, и на «Ферме», прелестном местечке в двух часах езды к югу от Вашингтона? «ЦРУ ни по сути своей, ни в целом не является шпионским ведомством. Лишь небольшая часть его занимается шпионажем, и агенты никогда не используются для получения информации, которую можно добыть с помощью других средств».

Инструктор Кэйхилл по курсу «Организация шпионской операции», клоня к тому же, цитировал одного из сотрудников британской разведки: «Хорошая шпионская операция подобна хорошему семейному союзу. Никогда не происходит ничего необычного. Протекает — и так должно быть — тихо, без событийных всплесков. И никогда не становится основой для хорошего рассказа или романа».

Назначение-прибытие она получила в промышленно-торговом представительстве посольства. Подлинная ее обязанность состояла в том, чтобы действовать в качестве оперативного сотрудника, выискивая полезные связи в политических, промышленных и разведывательных кругах Венгрии, разрабатывая наиболее перспективные из них для агентурной работы на Соединенные Штаты, «склоняя людей на нашу сторону». Это означало, что ей необходимо было вернуться в Вашингтон для многомесячной усиленной подготовки, включавшей сорокачетырехнедельные курсы изучения венгерского языка в Институте загранслужбы.

Стоило ли соглашаться? Мать всячески уговаривала ее вернуться из Англии домой и с пользой употребить полученное юридическое образование по назначению. Кэйхилл и сама подумывала об уходе с «Фабрики Засолки» и возвращении домой. Последние месяцы в Англии тянулись скучно и, пожалуй, не столько из-за недостатка общения или развлечений, сколько из-за работы: ее повседневные обязанности успели превратиться в наперед известную рутинную тягомотину.

Решение далось нелегко. Она приняла его в поезде, возвращаясь из Лондона, где провела выходные: хороший театр, переползание из паба в паб в компании друзей с «Тэймз бродкастинг нетуорк», роскошество настоящего английского чаепития в «Браунз».[5]

Она согласилась.

Приняв решение, воспарила духом и с воодушевлением готовилась к возвращению в Вашингтон. Ее уведомили, что обсуждать назначение она не имеет права ни с кем, кроме имеющих допуск сотрудников ЦРУ.

— И даже с мамой нельзя?

Легкая, понимающая улыбка на лице начальства:

— В особенности с вашей мамой.

— От венгров вы услышите две вещи, — в первый же день сообщил ее группе в Вашингтонском институте загранслужбы преподаватель языка. — Во-первых, они скажут вам, что Венгрия очень маленькая страна. А во-вторых, скажут, что их язык очень трудный. Поверьте им. И то и другое утверждение — сущая правда.

Пятница.

Первая неделя занятий языком закончилась, и Коллетт решила провести уик-энд с матерью в Вирджинии. Она заехала на Французский рынок в Джорджтауне купить для матери ее любимые паштет и сыр и уже стояла, дожидаясь, пока купленное упакуют, когда сзади кто-то окликнул ее по имени. Коллетт обернулась.

— Не может быть, — проговорила она, вытаращив глаза.

— Еще как может, — отозвалась Барри Мэйер.

Они обнялись, отступили на шаг, оглядели друг друга и снова сомкнули объятия.

— Ты что здесь делаешь? — спросила Мэйер.

— Учусь. Меня перевели и… это долгая история. Как ты? Агентство цветет? Как твои…

— Любовные дела? — Обе от души хохочут. — Ну, это тоже долгая история. Ты сейчас куда направляешься? Может, по рюмочке? Или поужинаем? Я все собиралась…

— И я тоже. Еду на выходные домой… то есть где мама живет. Боже, Барри, никак не могу поверить! Ты выглядишь сногсшибательно.

— И ты тоже. Тебе прямо сейчас нужно ехать?

— Ну, я… давай я позвоню маме и скажу, что приеду попозже.

— Приезжай завтра утром, раненько. А сегодня переночуй у меня.

— Ой, Барри, не могу. Она меня ждет.

— Давай хоть выпьем. Я угощаю. До смерти хочется поговорить с тобой. В голове не укладывается — поворачиваюсь, а тут ты стоишь. Ну, прошу тебя: всего по рюмочке. Если останешься поужинать, я тебя даже в лимузине домой отправлю.

— Дела идут хорошо, ага?

— Дела идут фантастически.

Они отправились в «Джорджтаун Инн», где Кэйхилл заказала джин с тоником, а Мэйер «старомодник», коктейль из виски, горького пива и сахара с лимонной корочкой. Бросились сообщать друг другу обо всем, что с ними произошло по сей день, но безумная попытка оказалась напрасной, постичь что-либо в этом хаосе воспоминаний было невозможно.

Мэйер поняла это и сказала:

— Давай-ка притормозим. Сначала ты. Ты сказала, что здесь на курсах. Что за курсы? Зачем?

— Для работы. Я… — Она окинула взглядом бар и выдавила, сильно смущаясь: — Я на самом деле не могу обсуждать это с… ни с кем из тех, кто официально не задействован в Компании.

Мэйер помрачнела:

— Жуткие шпионские тайны, да?

Кэйхилл со смехом отмахнулась:

— Да нет, вовсе нет, но ты же знаешь, как принято у нас.

— У нас?

— Барри, не заставляй меня объяснять. Ты же знаешь, о чем я.

— Еще как знаю.

— В самом деле?

Мэйер откинулась на спинку стула, поиграла соломинкой. Потом спросила:

— Ты покидаешь старую добрую Англию?

— Да.

— И?..

— Меня… Я согласилась поработать в посольстве США в Будапеште.

— Чудесно. В посольстве? Ты ушла из ЦРУ?

— Ну, я…

Мэйер подняла руку:

— Не надо никаких объяснений. Газеты читаю.

Столь бурно и весело начавшуюся встречу обезобразило неловкое молчание. Прервала его Кэйхилл. Она сжала руку Мэйер у запястья и сказала:

— Давай завяжем с плащами и кинжалами. Барри, твой черед. Расскажи мне о твоем агентстве. Расскажи про… ну…

— Мои любовные дела. — Они хихикнули. — Тут затишье, хотя были недавно свои моменты. Беда в том, что в самолете я провожу времени больше, чем где бы то ни было, а это не способствует постоянству в отношениях. В любом случае агентство процветает, и, между прочим, в Будапеште мы будем с тобой встречаться, пожалуй, чаще, чем за все прошедшие пять лет.

— Как это?

Барри объяснила. Рассказала про успехи с авторами-иностранцами, в том числе и с венгром, Золтаном Рети.

— Я уже побывала шесть или восемь раз в Будапеште. Люблю его. Восхитительный город, несмотря на то, что Большой Красный Брат заглядывает тебе через плечо.

— Еще выпьем?

— Я пас. Тебе?

— Нет. Мне в самом деле пора определиться.

— Позвони матери.

— Хорошо.

Кэйхилл вернулась и сказала:

— Мамуля такая милочка. Говорит: «Проводи время со своей закадычной подружкой. Друзья — это важно». — Она произнесла эти слова с наигранным пафосом.

— Твоя мама прелесть. Так что мы имеем: ужин, ночевку? Тебе выбирать.

— Ужин и последний поезд домой.

Заскочили они в «Ла-Шомьер» на М-стрит, где Мэйер был оказан воистину королевский прием.

— Я сюда уже много лет хожу, — объяснила она Кэйхилл, пока они шли к столику для избранных подле центрального камина. — Кормят великолепно и понимают, когда надо оставить тебя в покое. Тут мне не раз везло — и с едой, и со сделками.

Получился долгий, свободный и все более уходящий в воспоминания вечер. Выпили еще вина. Жажда бомбардировать друг друга подробнейшими рассказами о своих судьбах уже прошла, разговор превратился в милый и спокойный обмен мыслями, подсказанными уютом обстановки и кресел.

— Расскажи мне об Эрике Эдвардсе, — попросила Кэйхилл.

— Что тут еще скажешь? Поехала на БВО: встречалась с автором, который недавно прогремел на весь мир. Кроме того, никогда не упускаю случая побывать на Карибах. В общем, писатель повез меня в однодневный круиз, а капитаном наемного катера был Эрик. Мы сошлись сразу же, Коллетт, — такое, знаешь, мгновенное притяжение, — и я провела с ним целую неделю.

— Все продолжается?

— Вроде того. Трудно: я все время в разъездах, он там у себя, но ничто не умерло, это точно.

— Здорово.

— И еще…

Кэйхилл глянула через стол с зажженными свечами и улыбнулась:

— Все правильно. Есть еще что-то, о чем тебе смертельно хотелось рассказать мне.

— Эрика Эдвардса не хватает?

— Хватило бы, не намекни ты, что есть кое-что поважнее. Выкладывайте, госпожа литературный агент. До последнего поезда домой осталось совсем чуть-чуть.

Мэйер обвела взглядом ресторан. Всего два столика заняты, да и те в отдалении. Она уперлась локтями в стол и произнесла:

— Я вошла в команду.

Лицо Кэйхилл не выразило ничего.

— Я одна из вас.

У Коллетт мелькнула мысль, что ее подруга говорит о ЦРУ, но, поскольку это казалось маловероятным — и поскольку сама выучилась осторожности, — она мысль отогнала. А вместо этого сказала:

— Барри, ты не могла бы немного поконкретнее?

— Еще как. Я работаю на «Фабрику Засолки». — В голосе ее звучала веселая шалость, когда она произнесла эти слова.

— Это… каким образом?

— Я курьер. По совместительству, разумеется, но занимаюсь этим довольно регулярно вот уже около года.

— Зачем? — Это был единственный разумный вопрос, который в тот момент пришел Кэйхилл в голову.

— Ну, затем, что меня попросили, а потом… Коллетт, мне это нравится, чувствую, что делаю что-то стоящее.

— Тебе платят?

Мэйер рассмеялась:

— Разумеется. Какой бы из меня агент, если б я не выторговала себе приличный куш?

— Надеюсь, нужды в деньгах у тебя нет?

— Разумеется, нет, но было ли когда у кого слишком много денег? Да и в конце концов кой-какой неучтенный доходец не помешает. Нужны еще детали?

— Да и нет. Я, конечно, признательна, но все же говорить тебе об этом не стоило.

— С тобой? У тебя ж допуск.

— Я знаю это, Барри, и все же про такое не судачат за ужином и бокалом вина.

Мэйер приняла вид кающейся грешницы.

— Ты же меня не выдашь, а? Не выдашь?

Коллетт вздохнула и поискала глазами официанта. Подозвав его, сказала Мэйер:

— Барри, ты мне весь уик-энд поломала. Теперь я проведу его, размышляя о странных поворотах и зигзагах, по которым пошла жизнь моей подруги, пока меня не было рядом, чтобы уберечь ее.

Они стояли у входа в ресторан. Вечер был свеж и ясен. Улицу заполняли обычные для выходного дня толпы людей, которых, как магнитом, тянуло в Джорджтаун, — это вынуждало живущих там заламывать руки, в гневе подумывать, а не сломать ли кому шею или не продать ли к чертовой матери свой дом.

— Ты вернешься в понедельник? — спросила Мэйер.

— Да, но я почти все время провожу за городом.

— На «Ферме»?

— Барри!

— И все же?

— Мне надо пройти кой-какую подготовку. Давай оставим все это.

— О’кей, только обещай позвонить мне сразу же, как освободишься. Нам еще о многом надо поговорить и многое выяснить.

Они обнялись, коснувшись щеками, и Коллетт взмахом руки остановила такси.

Выходные она провела в доме матери в раздумьях о Барри Мэйер и об их разговоре в ресторане. Сказанное ею перед расставанием оказалось сущей правдой: выходные подруга ей-таки поломала. В понедельник Коллетт возвратилась в Вашингтон с беспокойным желанием снова увидеться с Барри Мэйер, чтобы ознакомиться с очередной главой из ее «другой жизни».

— Этот ресторан уже не тот, каким был, — промолвил Джо Бреслин, покончив с едой. — Я помню, когда «Гундель» был…

— Джо, я собираюсь в Лондон и Вашингтон, — сказала Кэйхилл.

— Зачем?

— Выяснить, что произошло с Барри. Я просто не могу сидеть здесь, обходить острые вопросы, пожимать плечами и мириться со смертью подруги.

— Может, именно так и следует поступить, Коллетт.

— Сидеть здесь?

— Да. Может…

— Джо, я прекрасно знаю, о чем ты думаешь, и, если то, о чем ты думаешь, имеет хоть какое-то отношение к истине, я не знаю, что я сделаю.

— Я ничего не знаю про смерть Барри, Коллетт, зато я наверняка знаю, что она сознательно шла на известный риск, коль скоро дала себя вовлечь, не важно, насколько по совместительству это было. Со времени «Банановой Шипучки» дела пошли погорячее. Ставки сделались намного выше, а игроки более заметны и уязвимы. — Он добавил быстро и шепотом: — Срок передвинут. Все произойдет скорее, чем планировалось.

— Следует ли из сказанного тобой, Джо, что это советское «мокрое дело»? — Она употребила жаргонное выражение русской разведки, которое было подхвачено всеми разведками. Оно означало кровь и убийство.

— Могло быть.

— Или?

— Или… сама гадай. Учти, Коллетт, могло быть и точно тем, что записали британские врачи: разрыв сердечных сосудов — просто и ясно.

Комок сдавил Кэйхилл горло, и она смахнула слезу, покатившуюся по щеке.

— Джо, отвези меня домой. Я вдруг как-то очень устала.

Когда они покидали «Гундель», офицер советской разведки, сидевший за столиком с тремя женщинами, приветственно махнул рукой Коллетт и выговорил:

— Vsevo kharoshevo, мадам Кэйхилл. — Он был пьян.

— Доброй ночи и вам, полковник, — ответила она.

Бреслин подвез ее к дому на Хушти-утша, улице, расположенной на более престижной стороне Дуная, в Буде. Коллетт жила в одной из десятков квартир, которые правительство США снимало под жилье для сотрудников посольства, и хотя была она ужасно маленькой, хотя добираться до нее надо было через три лестничных пролета, все ж в ней хватало света и воздуха, а переделанная кухня стала лучшей среди кухонь, какие имелись в частично оплачиваемых квартирах ее посольских приятелей. К тому же тут был телефон — удобство, которого венгерские граждане дожидаются годами.

Пульсирующий красный огонек подсказал Кэйхилл, что автоответчик записал два сообщения. Она перемотала пленку и услышала знакомый голос — английский выговор, сильно отягощенный венгерским правом первородства. «Коллетт, это Золтан Рети. Я в Лондоне. Я потрясен тем, что услышал про Барри. Нет, потрясен не то слово, которым можно описать, что я чувствую. Я прочел об этом в здешней газете. Сижу на конференции, завтра прилетаю в Будапешт. Скорблю о вашей потере близкой подруги и о моей потере. Это ужасно. Всего доброго».

Кэйхилл остановила аппарат, прежде чем выслушать второе сообщение. Лондон? Разве Рети не знал, что Барри прилетает в Будапешт? Если он не знал — и если она знала, что его здесь не будет, — то, стало быть, она летела по делам ЦРУ. Это уже что-то новенькое. Прежде она никогда не приезжала в Будапешт без того, чтобы встреча здесь не значилась целью ее прибытия, что на деле было верно и законно. Рети ее клиент. А то, что он оказался венгром и жил в Будапеште, только придавало еще больше правдоподобия и удобства исполнения ее второй цели — доставки материалов по поручению Центрального разведывательного управления.

Коллетт включила второе сообщение:

«Коллетт Кэйхилл, меня зовут Эрик Эдвардс. Мы никогда не встречались, но Барри и я были весьма близки, она часто говорила о вас. Я только узнал, что с нею случилось, и понял, что мне необходимо связаться с кем-нибудь, с кем угодно из тех, кто был дружен с ней и кто разделяет мои чувства в данный момент. Ведь правда, сознание отказывается принимать, что ее больше нет, раз — и все, нет больше этой прекрасной и талантливой женщины, которая…» Последовала пауза, и она звучала для Коллетт так, будто говоривший пытался совладать с собой. «Надеюсь, вы не рассердитесь на это длинное и путаное послание, только, как я уже говорил, хотелось бы связаться и поговорить с тем, кто был ей другом. Телефон ваш она мне дала давным-давно. Я живу на Британских Виргинских островах, но тут подумал, что если…» Связь прервалась. Голос замер на полуслове, и автоответчик издал серию похожих на писк сигналов.

Его звонок вызвал у нее еще один круг вопросов. Разве он не знал, что она осведомлена о том, кто он такой, о том, что живет он на Британских Виргинах, задействован там в операции ЦРУ, основная цель которой имела отношение к Венгрии? Что? Просто вел себя как профессионал? Возможно. Тут ей укорить его было не в чем.

Коллетт приготовила себе чашку чая, облачилась в ночную рубашку и забралась в постель, оставив чай на маленьком столике рядом. Приняты три решения: она отпрашивается с работы и немедленно отправляется в Лондон и Вашингтон; она встречается со всеми, кто был близок с Барри и по крайней мере разбирается в ее чувствах; и она начинает — с этого самого момента и впредь — считаться с возможностью, что ее подруга Барри Мэйер умерла прежде всего из-за сердечного приступа, по крайней мере до тех пор, пока не выявится нечто осязаемое и достоверное для доказательства обратного.

Она уснула, тихо плача, после того как вопросила хриплым низким голосом: «Что произошло, Барри? Что на самом деле произошло?»