Убийство в ЦРУ

30

В клинике Толкера горел свет. Вот и хорошо, подумала Кэйхилл, расплачиваясь с таксистом. Заранее предупреждать о своем приезде она не хотела: не окажись доктор здесь, отправилась бы к нему домой. Где-нибудь да отыскала бы.

Позвонила. В домофоне раздался его голос:

— Кто это?

— Коллетт. Коллетт Кэйхилл.

— А-а. Да. Сейчас я очень занят. Не могли бы вы заглянуть попозже? — Коллетт не ответила. — Что, случай неотложный?

Она улыбнулась, догадываясь, что он спрашивает ради того (или той), кто с ним рядом. Надавила кнопку «Говорите»:

— Да, случай неотложный, доктор.

— Понимаю. Что ж, заходите, пожалуйста, и обождите меня в приемной. Придется потерпеть несколько минут, пока я вас приму.

— Вот и прекрасно, доктор. Благодарю вас.

Послышалось жужжание. Коллетт повернула ручку и приоткрыла дверь. Прежде чем войти, провела ладонью по карману плаща: под пальцами обозначилась ставшая привычной форма револьверчика. Глубокий вдох вновь наполнил ее утраченной было решимостью.

Войдя в приемную, осмотрелась. От двух настольных ламп лился слабый, мягкий свет Полоска света под дверью в кабинет и приглушенные голоса говорили, что там по крайней мере двое. Кэйхилл подступила поближе и прислушалась: расслышала его голос, потом другой, женский. Разобрать можно было лишь отдельные слова: «Ничем не могу… Ненавижу тебя… Успокойся, не то…»

Коллетт выбрала кресло, сев в которое она оказалась лицом к кабинетной двери. Уже начала вынимать револьвер из кармана плаща, как вдруг дверь распахнулась. Кэйхилл опустила оружие, и оно скользнуло на место. На пороге показалась очень красивая и удивительно высокая азиатка в облегающих джинсах, на высоких каблуках, в куртке, отороченной норкой, за ней следовал Толкер. Азиатка силилась разглядеть лицо Коллетт в сумраке комнаты.

— Всего доброго, — произнес Толкер.

Девушка метнула на него острый взгляд, лицо ее дышало неприязнью. Она пересекла приемную, в последний раз — неприязненно — взглянула на Коллетт и ушла. Немного погодя громыхнула входная дверь.

— Здравствуйте. Пациентка?

— Да. А вы другое подумали?

— Я вообще ничего не подумала. Очень мило с вашей стороны: приняли меня так сразу, без долгих разговоров.

— Стараюсь быть любезным. Что за неотложный случай?

— Жестокий приступ паники, общая обеспокоенность, паранойя, навязчиво-гнетущая потребность в ответах.

— Ответах на что?

— О, на… на то, отчего погибла моя подруга.

— Ничем тут не могу помочь.

— Не согласна.

Толкер нарочито не таясь посмотрел на часы.

— Много времени это не займет.

— Могу вас в том уверить. Задавайте свои вопросы.

— Пройдемте в кабинет.

— В этом… — Он осекся, увидев в ее выскользнувшей из плаща руке револьвер. — А это зачем?

— Орудие убеждения. У меня такое чувство, что вас, возможно, придется убеждать.

— Уберите эту штуку, Коллетт. Джеймс Бонд никогда не волновал мое воображение.

— Думаю, мне удастся… поразить ваше воображение.

Толкер с силой пропустил воздух меж губ и обреченно вздохнул.

— Ладно, входите — без пистолета.

Кэйхилл проследовала за ним в кабинет, по-прежнему держа в руке револьвер. Когда он, обернувшись, заметил это, то резко прикрикнул:

— Уберите вашу игрушку к чертовой матери!

— Садитесь, доктор Толкер.

Он сделал движение в ее сторону. Кэйхилл подняла оружие и наставила его в грудь доктору.

— Я сказала: садитесь.

— Вы что, с цепи сорвались? Вы же сумасшедшая.

— В вас профессионал заговорил.

— Послушайте, мне…

Кэйхилл кивком головы указала на кожаное кресло. Толкер уселся в него. Она устроилась напротив, закинула ногу на ногу и не сводила с него глаз. Толкер держался спокойно, однако Коллетт чувствовала, что ему не по себе, и это ей нравилось.

— Так я слушаю вас, — сказала она. — Начните с самого начала, ничего не упуская. Расскажите мне все про Барри, про то, как она стала вашей пациенткой, как вы гипнотизировали ее, управляли ею, привлекли к работе на ЦРУ, а после… я скажу это… а после убили ее.

— Вы с ума сошли.

— Опять тот же профессиональный диагноз. Начинайте! — Она подняла револьвер, подкрепляя им свои слова.

— Вы все знаете, потому как я все вам рассказал. Барри была пациенткой. Я ее лечил. Мы стали любовниками. Я предложил ей поработать курьером в ЦРУ. Она охотно и, должен заметить, с большим рвением согласилась. Перевозила материалы в Будапешт: то, что получала от меня. Что это было, я сам не знал. То есть я вручал ей портфель, запертый портфель, — и она отправлялась в путь-дорогу. Кто-то убил ее. Кто — я не знаю. Я этого не делал. Поверьте мне.

— Почему я должна верить?

— Потому что…

— Когда Барри в последний раз отправилась в Венгрию, какие бы сведения она ни везла с собой, везла она их не в портфеле. Сообщение было у нее в мозгу, потому что вы его туда запихнули.

— Минуточку, это ж…

— Это правда, доктор Толкер. Не я одна ее знаю. Общеизвестный факт. Во всяком случае — теперь.

— Что с того? Это предусматривалось программой.

— Что говорилось в сообщении?

— Этого я вам сказать не могу.

— Думаю, будет лучше, если скажете.

Толкер встал.

— А я думаю, будет лучше, если вы уберетесь отсюда вон.

Коллетт указала на пакет, полученный от Верна:

— Знаете, что в нем?

У него достало сил на иронию:

— Ваши мемуары. «Из жизни разведчика-нелегала».

Кэйхилл иронию не приняла.

— Один мой знакомый провел расследование по программам, в которых вы замешаны. Здорово поработал! Хотите кусочек?

— Вы Верна Уитли имеете в виду?

— Точно.

— По нему пучина плачет.

— Верн сильный пловец.

— Не при таком прибое. Сделайте милость. Я знаю все о нем и о вас. Дурной вкус, Коллетт, для агента разведки спать с писателем.

— Переживу. Верн знает (а потому и я знаю), что вы запрограммировали Барри, чтобы она заявила, будто Эрик Эдвардс, тот, что с БВО, двойной агент. Правильно?

К удивлению Кэйхилл, Толкер не стал отпираться. Напротив, подтвердил:

— Это соответствует истине.

— Нет, не соответствует! Это вы двойной агент, доктор.

Обвинения и весомость пакета (несмотря на то, что ни она, ни он не знали, что в нем) обрубили разговор. Толкер прервал молчание, спросив вежливо и даже участливо:

— Выпить хотите, Коллетт?

Она не могла удержаться от улыбки.

— Нет.

— Коку? Беленькую?

— Вы омерзительны.

— Просто стараюсь быть обходительным. Барри всегда радовала моя обходительность.

— Избавьте меня от этого.

— Хотите провести несколько минут в интимной обстановке с нашей усопшей подругой?

— Что?!

— Она у меня на кассете. Не очень-то хочется выставлять себя перед вами, потому как, естественно, я тоже на пленку попал. Но так уж и быть.

— Нет уж, спасибо. — Коллетт сказала неправду. Голос выдал ее подлинные желания.

Толкер сделал именно то, что требовалось: слова не сказав, взял да уселся, откинувшись на спинку кресла, закинул ногу на ногу, сложил руки на коленях и ухмыльнулся.

— Что за кассета? Когда ее гипнотизировали?

— Нет-нет, ничего терапевтического. Это было бы непрофессионально с моей стороны. Кассета, о коей я веду речь, более личного свойства.

— Когда она была… с вами?

— Когда она была очень даже со мной, прямо здесь, в этом кабинете, после работы.

— И вы это снимали?

— Да. Нас я тоже снимаю.

Голова Кэйхилл дернулась влево и вправо: она пыталась определить, где в кабинете запрятана камера.

— Во-он там, — как бы между прочим сказал Толкер, указывая в дальний угол кабинета.

— Барри знала?

— Так посмотрим?

— Нет, мне…

Толкер подошел к стеллажам, где хранились сотни видеокассет, — все аккуратно расставлены и надписаны. Выбрал из коллекции одну, присел возле видеомагнитофона, подключенного к видеомонитору с 30-дюймовым экраном, вставил кассету, нажал на кнопки — и экран ожил.

Коллетт отвернула голову так, что за происходящим на экране могла наблюдать только искоса: так дети делают, когда хотят избежать неприятных сцен в каком-нибудь фильме-ужастике, а все ж боятся пропустить их. Толкер сел обратно в кресло и напыщенно произнес:

— Вы пришли сюда, требуя ответов. Смотрите внимательно. На экране полно ответов.

Кэйхилл отвернулась, обшаривая взглядом то место, где, по словам Толкера, пряталась снимавшая их камера. Краешком глаза она заметила, как на экране телемонитора появилась обнаженная фигура. Кэйхилл перевела взгляд на экран. Это была Барри: разгуливает себе по кабинету Толкера, голая, со стаканом в руке. Вот пошла туда, где сидел он (одетый полностью) в своем кресле. «Ну, давай же! Я готова». Слова произносит заплетающимся языком, смеется, словно пьяная баба. Не дождавшись ответа, уселась к доктору на колени, стала целовать его. Руки Толкера, лаская, побежали по ее телу…

— Вы слизняк! — воскликнула Коллетт.

— Не судите меня, — откликнулся Толкер. — Она ведь тоже там. Смотрите дальше. То ли еще будет.

На экране возникла новая сцена. Барри сидит, скрестив ноги, на ковре — по-прежнему голая. Обнаженная мужская фигура — вероятнее всего, Толкера — держится в тени. Он-то точно знал, куда встать, чтобы не попасть в фокус объектива и под освещение.

Барри держит чистую тарелочку, на которой горкой насыпан кокаин. Сует себе в нос соломинку, наклоняется вперед, тыкаясь другим концом соломины в порошок, и делает носом глубокий вдох.

Кэйхилл вскочила.

— Выключите эту чертовщину! — потребовала она.

— Еще не кончилось. Дальше еще интереснее будет.

Кэйхилл подошла к видику и нажала на кнопку «стоп». Экран погас. Она почувствовала, как доктор заходит к ней со спины. Разом упала на колени, развернулась и нацелила револьвер прямо ему в лицо.

— Легче, легче, — произнес он. — Вовсе не собирался обижать вас.

— Прочь! Ступайте назад.

Он подчинился ее требованию. Она встала с колен. Безмолвно застыла.

— Видели? — подал голос Толкер. — Ваша подруга не была такой святой, какой вы ее считали.

— К святым ее никогда не причисляла, — вымолвила Коллетт. — А кроме того, это не имеет никакого отношения к тому, как и от чего она умерла.

— О нет, имеет, имеет отношение, — возразил Толкер. Он сидел в своем кресле и пробовал какой-то напиток. — Вы правы, Коллетт, все это для детей дошкольного возраста. Готовы к тому, что предназначено для взрослых?

— Вы это о чем?

— Барри была изменницей. Она продалась Эрику Эдвардсу и Советам. — Толкер тяжко вздохнул и сделал большой глоток. — О Боже, даже при этом она оставалась такой невинной! Она ж не способна была отличить советского агента от буддийского монаха. Выдающийся литературный агент — и паршивый агент разведки. Мне стоило бы получше подумать, втягивая ее в наши дела. Впрочем, какой ныне прок в пустых словах? Что было — сплыло.

— Она не была изменницей, — сказала Коллетт, и снова голосу ее недоставало уверенности. Истина неприглядная: она мало знала о своей закадычной подруге. То, что Кэйхилл видела на экране (столь не похожее на ее собственное представление о Барри), наполнило ее душу гневом. — Как посмели вы снимать людей в их…

Толкер расхохотался.

— В их — что? Минуты полнейшего интима? Забудьте про кассету, подумайте о том, что я вам сказал. Она собиралась выдать Эдвардса, и это привело ее к гибели. Я пробовал остановить ее, но…

— Нет, не пробовали. Вы были одним из тех, кто натравлял ее на Эрика.

— Ошибка! Вы во многом ошибаетесь, Коллетт. Бесспорно, она рассказывала мне, что Эдвардс от двух маток разом сосет, и я, как мог, убеждал ее стукнуть на него. Хотите знать, почему? — Кэйхилл не ответила. — Потому, что в этом случае у нее появился единственный шанс самой с крючка соскочить. Они же знали про нее.

— Кто?

— Британцы. С чего, по-вашему, этот шут гороховый, Хотчкисс, на сцену вылез?

Кэйхилл удивилась.

— Что вам о нем известно? Почему?..

— Вы пришли сюда за ответами, — сказал Толкер, поднимаясь с кресла, — я дам их вам, если вы отдадите мне пистолет, сядете и заткнетесь! — Он протянул руку: судя по выражению лица, доктор начинал терять терпение.

Был момент, когда Коллетт собиралась отдать ему револьвер. Даже рукой двинула. Стоило, однако, ему попытаться вырвать у нее оружие, как она мигом руку отдернула. Теперь по лицу доктора было видно: он уже собой не владел. Рассердился. Готов был пойти на что угодно. Готов ударить ее.

Коллетт свирепо уставилась на него, ее охватило страстное желание пустить в ход пластиковый револьверчик — и убить Толкера. Желание это не имело никакого отношения к выяснению меры его ответственности за смерть Барри, оно вообще никак не увязывалось с каким-либо мыслительным процессом в голове Кэйхилл, относившимся к ее работе или заданию. Скорее желание выражало ставшее уже наваждением стремление действовать — нажимать на кнопки, звонить по телефону, давить на спусковой крючок, дабы положить конец сумятице в своей жизни.

Затем до Кэйхилл снова дошло, что во всем, что разыгрывалось вокруг нее, имелись и определенный порядок, и некая непростая логика, гласившая: «Радуйся той практической роли, какая доверена тебе, Коллетт. Ты агент ЦРУ. У тебя есть право убивать, власть, чтобы выправлять кривду. Ничего с тобой не случится. От тебя ждут, что ты станешь действовать властно и ответственно, потому что на карту поставлена судьба твоей страны. Ты боец сил наведения порядка и законности. Пистолет дан тебе, чтобы ты пустила его в ход, защищая политическую философию свободы и равных возможностей, с тем чтобы не дать силам зла разрушить драгоценнейший образ жизни».

Эти мысли расчистили сознание и успокоили ее.

— Вы недооцениваете меня, — сказала она Толкеру.

— Убирайтесь вон!

— Когда сочту нужным. Хотчкисс. Какую роль он играл?

— Он…

— Откуда вы столько всего про него знаете?

— Больше мне нечего вам сказать.

— Британцы, сказали вы, знали, что Барри была… что она изменница. Именно поэтому Хотчкисс здесь?

— Да.

— Вы убедили Барри стать его партнером?

— Для нее это был лучший выход. Он означал понимание.

— Понимание?

— Сделка. Она спасла ее. Наши люди с этим согласились.

— Потому что они поверили вам, будто она и Эрик Эдвардс предатели.

— Нет, Коллетт, потому, что они знали, что эти двое предатели. Они дали матери Барри деньги, чтоб та ни на что не претендовала в агентстве. Завещание Барри оставляло оперативное руководство в руках Хаблера, но матери полагалась доля Барри в прибылях. Старая карга с радостью ухватилась за наличные.

— Сколько?

— Неважно. Любая сумма чересчур велика. Это она, сука старая, изуродовала личность Барри, превратила ее в запутавшееся, психопатическое, не от мира сего человеческое существо, которое всю свою взрослую жизнь играло в прятки с действительностью. Ничего необычного. Людей с такой, как у Барри, сильно развитой способностью к гипнотическому трансу, формирует обычно обездоленное детство.

Тень промелькнула по лицу Коллетт.

— Знаете, что мне хочется сделать, доктор Толкер?

— Поведайте.

— Хочется либо плюнуть вам в лицо, либо убить вас.

— Почему?

— Вы никогда не пытались избавить Барри от ее обездоленного детства, ведь так? Вас только и интересовало, как бы использовать это самое ее обездоленное детство и ее саму. Вы отвратительны.

— В ваших словах нет здравомыслия. Возможно, это чисто женское. Управлению следовало бы отказаться от приема женщин на работу. Вы хорошее свидетельство пагубности такой практики.

Коллетт не ответила. Ей хотелось исхлестать его. И в то же время она никак не могла подобрать доводы, чтобы оспорить все им сказанное. Во всяком случае, отстаивать равенство полов не казалось ей делом стоящим.

До сих пор и в словах, и в мимике Толкер держался холодно и отстраненно. Теперь же он помягчел лицом, улыбнулся.

— Вот что я вам скажу, — произнес он. — Давайте начнем сызнова, прямо сейчас, нынче вечером. Никаких дурацких пистолетов, никаких оскорблений. Давайте выпьем, поужинаем. Хорошее вино и ласковая музыка позаботятся о том, чтобы снять все наши разногласия. Мы с вами по одну сторону баррикад, вы же знаете. Я верю вам, верю в то, что вы отстаиваете. Вы нравитесь мне, Коллетт. Вы красивая, блестящая, талантливая и достойная женщина. Забудьте, прошу вас, зачем вы сегодня пришли сюда. Уверен, у вас есть другие вопросы, на которые я могу ответить, но только не в этой атмосфере злобы и неверия. Предлагаю стать друзьями и обсудить все по-дружески, так, как вы когда-то обсуждали свои дела с Барри. — Улыбка на губах Толкера стала шире. — Вы в самом деле невероятно красивы, особенно когда гнев прорывается наружу и придает вашему лицу…

Он пошел на нее. Минутами раньше Кэйхилл переложила револьвер в левую руку. Когда Толкер сделал выпад, она, выронив пакет Верна, жестко напрягла правую руку и ударила ребром ладони ему сбоку по шее. От удара он повалился на ковер. Поток отборнейших ругательств не смолкал, пока он поднимался с четверенек. Они стояли друг против друга: оба тяжело, учащенно дышали, глаза у обоих налиты яростью и страхом.

Коллетт медленно стала отступать к двери, надежно сжав револьвер обеими руками и нацелив его ствол прямо Толкеру в грудь.

— Идите сюда! — выкрикнул он.

Ничего не говоря, она продолжала отступать, все свое внимание сосредоточив на том, чтобы избавиться от проклятой дрожи в руках.

— Вы же все на свете перепутали, — убеждал он. Кэйхилл почувствовала, как напряглось его тело, готовое к новой атаке: так сжимается пружина, чтоб набрать максимум скорости и распрямиться вовсю, стоит ее отпустить. Сила, сдерживавшая пружину, исчезла. И она распрямилась — броском к ней.

Два ее пальца одновременно нажали на спуск, револьвер издал почти дурацкое «поп!» — хлопок пробки от шампанского, треск сухой сломанной ветки, хруст посыпавшейся под ноги крупы.

Шаг в сторону — и он рухнул прямо у ее ног с вытянутыми вперед руками.

Кэйхилл подобрала пакет, выбежала через входную дверь на улицу и только там осознала, что все еще сжимает в руке револьвер. Сунув его в карман плаща, пошла прочь, обдуманно направляясь к оживленному, людному перекрестку.

Когда она вернулась в свой номер в «Уотергэйт», на телефоне светился сигнал: есть сообщение. Позвонила на коммутатор.

— О да, мисс Кэйхилл, вам звонил один джентльмен. Он сказал… — Телефонистка прыснула от смеха. — Очень странное послание. Джентльмен сказал: «Необходимо как можно скорее поговорить об Уинстоне Черчилле».

— Себя он не назвал?

— Нет, сказал, что вам известно, кто он такой.

— Благодарю вас.

Коллетт вышла на балкон и глянула на сияющие огни Фогги-Боттом. Что там Джо Бреслин говорил ей? Она может в течение двух недель выходить на связь у памятника Черчиллю в любой вечер ровно в шесть часов, связной будет там ждать не более десяти минут.

Кэйхилл вернулась в гостиную, задернула шторы, переоделась в халат и уселась в кресло, освещенное единственным торшером. На коленях у нее покоился пакет Верна Уитли. Вытащив из него кипу листов, Коллетт вздохнула и принялась за чтение. Солнечные лучи уже пробивались сквозь шторы в окнах, когда она кончила читать, повесила снаружи на дверь номера табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ» и со спокойной душой отправилась спать.