Убийство в ЦРУ

9

Вирджиния, два дня спустя

Как хорошо быть дома!

После перелета через разницу во времени Коллетт Кэйхилл отсыпалась в той комнатке, что была ее, пока она росла. А потом села с матерью на кухне, помогая готовить всякую всячину к вечеринке в свою честь — ничего особенного, так, соберутся соседи с друзьями выпить да закусить по случаю ее возвращения.

Миссис Кэйхилл, подтянутая энергичная женщина, успела сходить в магазин заморских продуктов и накупить того, что, по ее мнению, навевало воспоминания о венгерской кухне.

— Ничего другого я теперь не ем, мам, — прилетев, сказала ей Коллетт. — У нас там всегда полно венгерской еды.

— Зато у нас ее нет, — отпарировала мать. — И это хороший повод. Я никогда не пробовала гуляш.

— И сегодня не попробуешь, мам. В Венгрии гуляш — это суп, а не тушеное мясо.

— Ну, извини, — произнесла миссис Кэйхилл. Мать с дочерью рассмеялись, обнялись, и Коллетт поняла: ничто не изменилось. Она была благодарна матери за это.

Гости стали собираться к семи часам. То и дело у двери раздавались приветствия и веселые возгласы: «Поверить не могу!», «Боже правый, это ж сколько лет прошло!», «Ты чудесно выглядишь!», «Рады тебя снова видеть». Одним из последних прибыл, к немалому удивлению Коллетт, ее школьный воздыхатель Верн Уитли. В старших классах их считали «парочкой», они вместе проводили время вне школы до самого выпуска, после чего пути их быстренько разошлись: Коллетт осталась дома и поступила в колледж, а Уитли отправился в Миссурский университет обучаться журналистике.

— Ну это… это уж слишком! — воскликнула Коллетт, открыв дверь и разглядывая гостя. Она сразу заметила, что с годами Верн стал еще красивее, но тут же напомнила себе, что всякий мужчина становится симпатичнее, оставив школу позади. Светлые волосы его лишь чуть-чуть поредели, зато отпустил он их длиннее увековеченных на выпускном фото. Худощавым Верн был всегда, теперь же сделался мускулистым и стройным. Одет он был в легкую, охотничьего покроя замшевую куртку поверх голубой рубашки навыпуск, джинсы и кроссовки.

— Привет! — произнес он. — Узнаешь?

— Верн Уитли, что ты здесь делаешь? Как ты..

— Заброшен в Вашингтон с заданием, звякнул твоей маме, она и рассказала об этом пире. Не мог устоять.

— Это ж… — Она порывисто обняла его и повела в гостиную, где все уже были в сборе. Представив Верна гостям, Коллетт потащила его к бару, где он налил себе стакан виски.

— Коллетт, — сказал он, — ты выглядишь сногсшибательно. Будапешт, должно быть, пошел тебе на пользу.

— Так и есть. У меня там очень приятная работа.

— Она что, закончена? Ты возвращаешься сюда?

— Нет, просто побывка.

Верн ухмыльнулся.

— Ты приезжаешь на побывки, а я ухожу в отпуск.

— Чем ты нынче занимаешься?

— Я редактор, по крайней мере в данный момент. «Эсквайр» — моя пятая… нет, седьмая работа после колледжа. Журналистов никогда не обвиняли в постоянстве, так ведь?

— Судя по тебе, полагаю, что нет.

— Ну, и за гонорар на сторону тоже подрабатываю.

— Я читала твои заметки. — Верн глянул на нее недоверчиво. — Нет, правда-правда. У тебя еще в приложении к «Таймс» была статья — гвоздь номера — с фото на обложке о…

— О лобби частной авиации, помогающем содержать наши небеса в состоянии полной безопасности.

— Точно. Я ее в самом деле прочла. И сказала себе: «А я его знаю!»

— Когда?

— Что когда?

— «Я знала его, когда…» Я все еще нахожусь в этой стадии.

— Понятно. А тебе нравится Нью-Йорк?

— Люблю его, хотя позволяю себе подумать и о местах, где жил бы с большим удовольствием. — Он вздохнул. — Ах, как давно все это было!

— Еще как давно! А я помню, когда ты женился.

— И я помню. — Верн кашлянул. — Недолго музыка играла.

— Знаю, мама говорила. Жаль.

— Мне поначалу тоже было жалко, потом осознал: хорошо, что все развалилось до того, как дети пошли. Впрочем, я тут ведь не для того, чтобы беседовать о своей бывшей супруге. Бог мой, как же я это слово ненавижу! Здесь я для того, чтобы праздновать триумфальное возвращение Коллетт Кэйхилл из-за железного занавеса.

Она рассмеялась:

— Всем почему-то кажется, что Венгрия — это где-то в Советском Союзе. А на самом деле она очень открыта, Верн. Полагаю, Советы это тревожит, но что есть, то есть: полно смеха и музыки, ресторанов и баров и… ну, не совсем все так хорошо, только и не так плохо, как люди думают. Венгры настолько привыкли, что их завоевывает то одна держава, то другая, что научились не обращать на это внимания и заниматься своими делами.

— Ты в посольстве?

— Ага.

— И чем занимаешься?

— Административное тягло, работа с торговыми делегациями, туристами и всякое такое.

— Ты работала в ЦРУ?

— Угу.

— Не понравилось?

— Наверное, слишком уж шпионисто для меня. В душе я так и осталась девчонкой из вирджинской глубинки.

Смех его показал, что на сельские шуточки парня не купишь, но спорить он не собирался.

Коллетт пошла по другим гостям. Всех интересовало, как она жила за границей, и Коллетт старалась хоть чуточку удовлетворить любопытство каждого.

К одиннадцати почти все разошлись по домам, за исключением дядюшки Брюса, который напился допьяна, жившей рядом соседки, которая помогала матери Коллетт наводить порядок, и Верна Уитли. Тот сидел в кресле в гостиной, небрежно закинув ногу за ногу и потягивая пиво.

Коллетт подошла к нему и сказала:

— Милый получился вечер.

— Еще как! Не хочешь сбежать?

— Сбежать? Нет, я…

— Я так подумал, может, пойдем куда-нибудь, выпьем по стаканчику, поговорим о том, что было.

— Я думала, уже все сказали.

— Не все. Ну так как?

— Не знаю, я… подожди секундочку.

Она отправилась на кухню и сказала матери, что собирается пойти куда-нибудь с Верном Уитли выпить по чашечке кофе.

— И чудесно, — откликнулась мать, а потом шепнула: — Он ведь развелся, ты же знаешь.

— Знаю.

— Мне он всегда нравился, никогда не понимала, что он нашел в той женщине.

— Что-то нашел: обручальное кольцо, брак, подругу. Ты и вправду не против?

— Вовсе нет.

— Я не поздно. И, мам, спасибо за чудесный вечер. Я так была рада всех повидать!

— А им было радостно на тебя посмотреть. Столько разговоров — какая ты красавица, что ты за прелесть, разъезжаешь по всему миру…

— Мам, спокойной ночи. Ты меня портишь.

Коллетт попрощалась с соседкой и дядюшкой Брюсом, который ничего не слышал и не чувствовал (но к утру отойдет), и они с Верном отправились в ночь на его «бьюике» 1976 года выпуска.

Доехали до соседнего бара, устроились в уголке, взяли по пиву и глянули друг на друга.

— Судьба, — сказал он.

— Что?

— Судьба. Вот они мы — школьные влюбленные, разлученные судьбой, и теперь снова вместе, потому что — судьба.

— Это была всего лишь вечеринка.

— Судьба, что я здесь, когда устраивается вечеринка, судьба, что ты прилетела домой в нужное время, судьба, что я разведен. Судьба. Ясно и просто.

— Тебе лучше знать, Верн.

Они провели два часа, рассказывая друг другу, чем занимались все эти годы. Как обычно, Кэйхилл чувствовала себя ужасно от обилия того, о чем она рассказать не могла. Таково ограничение, налагавшееся на работавших в ЦРУ, особенно в самом потаенном из его управлений. Эту часть свой жизни в последние годы она тщательно обходила молчанием, рассказывая байки о Будапеште, о вечерах в «Миниатюр» и «Гунделе», о цыганских ансамблях, от которых ну прямо нигде проходу нет, о друзьях, которые у нее там появились, и о впечатлениях, которые у нее останутся на всю жизнь.

— Ты так говоришь, будто это не город, а чудо из чудес, — заметил Уитли. — Хотел бы я как-нибудь навестить тебя там.

— Пожалуйста, навести. Устрою тебе спецтур.

— Значит, о свидании договорились. Между прочим, твой прошлый хозяин не так давно делал и ко мне соблазнительные подходы.

Кэйхилл попыталась представить себе, кто бы это мог быть. Бывший босс из гомосексуалистов?

— «Фабрика Засолки».

— ЦРУ? В самом деле?

— Ага. Когда-то журналисты у них были весьма в цене. Помнишь? Потом, когда в 77-м там дерьмом завоняло, они на некоторое время к нам «охладели». Теперь, похоже, опять подбираются.

— Чего они от тебя хотели?

— Я в Германию отправлялся по командировке одного не своего издания. Так этот малый в дешевом костюме и плаще достал меня через приятеля, который живет в Ист-Вилидж и скульптурит ради пропитания. Этот малый хотел, чтоб я отловил пару немецких писателей, сошелся с ними и выяснил, что они знают о текущем моменте в Германии.

Кэйхилл рассмеялась:

— Почему бы им просто-напросто самим об этом не спросить?

— Не та интрига, полагаю. Кроме того, мне показалось, что на самом деле ребяткам просто хотелось, чтоб я оказался у них в кармане. Окажи им одну услугу, потом другую, получи при этом немножко деньжат в лапу — и готово: дальше захочется еще и еще. Знаешь, что я тебе скажу?

— Что?

— Я рад, что ты больше не с ними. Я, когда услышал, что ты пошла работать в ЦРУ, ни о чем думать не мог, кроме той фразы, что написал тебе однажды в дневник.

— Я это очень хорошо запомнила, — улыбнулась Кэйхилл.

— Ага. «Единственной девушке в этом мире, которая никогда не продаст».

— Тогда, по правде, я этого не понимала. Сейчас понимаю.

— Я рад. — Он выпрямил спину, потер руки, показывая, что эта часть разговора завершена, и спросил: — Ты дома долго пробудешь?

— Не знаю. Я получила… — Ей пришлось призадуматься. — У меня отпуск двухнедельный, но я почти все время трачу на то, чтобы выяснить, что произошло с моей очень близкой подругой.

— Я ее знаю?

— Нет. Просто хорошая подруга, она умерла неожиданно неделю назад. Ей еще не было и тридцати пяти, а получила разрыв сердца.

— Сурово, — произнес он, состроив приличествующую мину.

— Еще бы, я как будто по сей день только и делаю, что пытаюсь привыкнуть к этому. Она была литагентом в Вашингтоне.

— Барри Мэйер? А я и не знал, что вы дружили.

— Так ты о ее смерти знаешь?

— Еще бы! Газеты в Нью-Йорке раструбили.

— Я ничего об этом не читала, — сказала Кэйхилл со вздохом. — Я хорошо знаю ее мать и обещала ей постараться выяснить, что делала Барри перед самой смертью.

— Не лучший способ провести отпуск. Побывку. Я и забыл.

— Отдых. Мне больше всего нравится британская трактовка.

— Мне тоже, как, кстати, и во многом другом. Жаль, что с твоей подругой случилось такое. Переживать смерть друзей — это для… для тех, кто постарее. Я все еще некрологи в газетах пропускаю, не читая.

— И не надо. Знаешь, Верн, все это здорово, по меня просто шатает. Думала, отоспалась, да вот с суточными циклами все еще полный раздрай.

— Что-то вроде климакса?

— Примерно. — Она засмеялась. — Пора домой.

— Ясно.

Машина остановилась против дома ее матери. Уитли выключил двигатель, и оба они уставились прямо перед собой. Кэйхилл, скосив глаза, заметила, что и у Верна рот расплылся в улыбке. Она подумала, что знает, о чем он вспоминает, и улыбка осветила и ее лицо тоже, а потом быстренько перешла в сдавленный смех.

— Помнишь? — спросил он.

Давясь смехом, она никак не могла ответить. Потом все же попыталась:

— Я… помню, как ты…

— Это ты, — сказал он, с таким же трудом сдерживая смех. — Ты промазала.

— И вовсе не я. Ты воротник пальто поднял, боялся, что холодно будет, и только я разлетелась поцеловать тебя на прощание, как… уткнулась… в… ворот пальто.

— Все пальто испортила. Так ведь и не смог губную помаду оттереть.

Они замолкли, пока оба не успокоились. Затем она сказала ему:

— Верн, страшно рада была снова увидеть тебя. Спасибо, что пришел к нам.

— Это я должен благодарить. Хотелось бы с тобой снова увидеться.

— Не знаю, будет ли…

— …в этом смысл или время, пока ты дома? — Она собралась что-то сказать, но он приложил палец к ее губам. — Я тебя никогда не забывал, Коллетт. Я… то есть… хотелось бы увидеться с тобой снова, пойти куда-нибудь, поужинать, поболтать — вот и все.

— Это было бы чудесно, — сказала она. — Просто я не знаю, будет ли у меня время.

— Подари мне столько, сколько наскребешь. О’кей?

— О’кей.

— Завтра?

— Верн!

— Ты здесь остаешься?

— В этом доме? Думаю, еще на ночь. Потом хочу в город перебраться. А завтра мне действительно нужно у мамы поужинать.

— Завидую. Я помню, как чертовски здорово она готовила. Я приглашен?

— Да.

— Я тебе завтра позвоню, днем где-нибудь. Спокойной ночи, Коллетт.

Нарочитым движением он расправил воротник куртки. Она рассмеялась и слегка коснулась губами его губ. Он прильнул к ней, силясь задержать поцелуй. Она отпрянула было, сдалась, снова отпрянула и открыла дверцу.

— До завтра, — сказала она.