Уезжают навсегда

новый удар приходит исподтишка,

из тишины, и не становится сил.

валишься на пол, горлом идет тоска,

руки кусаешь, горлом сухим свистя:

Господи, неужели я тебе не дитя?

Господи, неужели Ты меня позабыл?

именно тот удар, после коего слез

не остается, кашляешь насухую.

Господи, я ж у тебя на ладонях рос,

Господи, я же был не хуже других,

что ж ты молотишь меня,

превращая в жмых,

в чистую скорбь, беззвучную и глухую?

мнилось, конечно: вовеки не отрекусь,

буду надежней камня, прочнее стали,

и донесу нелюдской, непомерный груз

до Твоего сияющего престола

не спотыкаясь, без жалобы и без стона.

просто все кости в теле разом устали.

вот и лежишь, распластанный, неживой,

словно подстреленный, и не поднять лица.

кашляешь: Боже, да есть ли выход иной,

выход наружу, кроме как отреченье?

вечно дышать вполвдоха — но облегченье

адовой боли, ужаса без конца?

вот я лежу здесь, и все мне дышать трудней,

разве не бросил меня Ты, осиротя?

шестимиллиардное из твоих детей,

двадцатисемилетненькое дитя.

кровь человечья вязка, густа, солона,

и бесконечно мягка человечья плоть.

есть же какой-то предел, глухая стена,

есть же предел, которого не побороть?

нет.

вот ты лежишь — и горит на востоке свет,

и начинает живой накрапывать дождь.

вот ты встаешь — и это и есть ответ,

и через мрак и свою нелюдскую муку

чувствуешь на затылке Отцову руку,

крепче к ней прижимаешься

и растешь.