Уезжают навсегда

Дело было в Киеве,

в четырнадцатом году.

Я приехала с рюкзаком,

в тельняшке и джинсах.

Он встретил меня на площади,

мы пошли в кабак.

Пили пиво и ели еду.

Говорили о жизни.

Это были ненужные слова,

неправильные были слова.

Он сказал, что не хочет совсем воевать.

Я сказала, что не хочу воевать.

Не то чтобы мы не любили риска,

но с детства учили нас не убить.

Спустя год

меня назовут террористкой,

но я по-прежнему умею только любить.

Я сказала, что пойду на войну тогда,

если сама она придет ко мне.

Возьмет за руку и скажет: «Я тут».

Он сказал, что слова — это дым и вода,

и что он пойдет, когда призовут.

Я допила и сказала, что ни черта не верю,

что сама убивать не буду,

что пойду в военкоры,

медсестры или связисты.

Не записывайте меня,

пожалуйста, в гуманисты,

феминисты, деисты или еще какие-то исты,

просто я скорее хил и саппорт,

чем артиллерия.

Мы ушли из кабака, мы нашли качели,

мокрая была от дождя земля.

Он сказал, что это не будет иметь значения,

если ему придется стрелять.

Что он выстрелит в меня,

как в любого другого,

потому что мы по разные стороны баррикад,

потому что это закон войны; никакое слово

не порушит его, закон этот древен и свят.

«Если, конечно, — добавил он, —

я смогу заставить себя стрелять».

Мы снова пили, до позднего, кажется, вечера,

обнимались и истину искали в вине.

Мы точно знали, что дружба —

это все-таки вечное, во всяком случае, пока мы не на войне.

«Это не мешает мне тебя напоить, —

сказал он, — пока мы не на войне».

Лучше бы война никогда не приходила ко мне.

Лучше бы мы умерли оба в то лето,

спокойно, во сне.