Украина — не Россия

Украинский как угроза

Одна из излюбленных тем российских СМИ, когда речь заходит об Украине — это гонения на русский язык, которые якобы вовсю идут в нашей стране. Некоторые из российских СМИ вообще редко вспоминают Украину вне этого повода. У многих неискушенных россиян, как я слышал, сложилось фантастическое впечатление, что, скажем, во Львове просто опасно заговорить на улице по-русски. Я понимаю, что таков закон современной журналистики: лишь плохая новость считается новостью, с этим ничего не поделаешь. И если плохой новости нет, надо «окошмарить» (очень выразительное слово) новость нейтральную — скажем, о смене названия улицы.

Родственники рассказывали мне, что в современной Москве не осталось ни улицы Пушкина, ни улицы Чехова. В ходе кампании по восстановлению исторических городских имен этим улицам вернули их дореволюционные названия. Наверное, при большом желании на основе этих фактов можно сделать телерепортаж об антирусских настроениях правительства Москвы. И для подкрепления найти каких-нибудь простых людей, которые охотно расскажут перед телекамерой, насколько они возмущены происходящим.

Если в течение года на каком-нибудь из московских телеканалов Львов (к примеру) появлялся десять раз, и все десять телесюжетов рассказывали о чем-то таком, что можно было истолковать в широком смысле как «антирусское», рядовой российский зритель в конце концов решит, что город с населением 800 тысяч жителей (включая 120 тысяч русских) вообще не имеет других забот, кроме как бороться с русским языком, и ничего достойного внимания сверх этого в нем не происходит. А стало быть, это страшное место, и ездить туда ни в коем случае не надо.

Я сейчас поведу речь о некоторых вещах, которые кому-то могут показаться набившими оскомину, но, как я уже говорил в предисловии и убеждался в своей жизни многократно, вещей самоочевидных для всех и каждого не существует, поэтому скупиться на объяснения не надо никогда. Особенно, если речь идет о важных вещах. То, что самоочевидно для одного, может оказаться полной новостью для другого.

Украина — государство, которое по ряду параметров вынуждено воссоздавать себя. Конечно, не с нуля, но с достаточно низких отметок. Одним из важнейших параметров государства является государственный язык. В Украине он, естественно, украинский. В каком же состоянии находился украинский язык в момент провозглашения нашей независимости? Сказать, что не в блестящем — значит, не сказать ничего.

В ходе переписи 1989 года, еще советской, 72,7 % жителей Украины назвали себя украинцами. Но это не значит, что именно такова была в 1989 году в Украинской ССР доля людей с украинским самосознанием. Советский человек называл ту национальность, какая у него была записана в паспорте, хотя никакие документы при переписях, советских или нет, никогда не спрашивают и не предъявляют, это мировая практика. С тех пор утекло много воды, в нашей жизни переменилось едва ли не все. В паспортах граждан новой демократической Украины отсутствует пункт «национальность». Вопрос о само-отождествлении каждый решает сам, и это правильно. По всем Божеским и человеческим законам, государственная независимость, в условиях которой мы живем уже второе десятилетие, должна была пробудить у множества людей дотоле дремавшее украинское национальное чувство. Кроме того, за годы независимости в Украину, на свою историческую родину, переселились сотни тысяч украинцев из СНГ, а среди людей, покидавших Украину, доля украинцев была меньше их доли в населении страны. Все это вместе взятое должно было существенно повысить долю людей с украинским самосознанием. Повысить — но от какого уровня? Вычислить этот уровень по прежним переписям, повторяю, довольно трудно.

Одним из главных признаков этнической нации (о гражданской и политической нации речь впереди) является ее язык. По данным переписи 1989 года, 12,3 % процента украинцев, живших в Украине, объявили, что не считают украинский язык родным. Подчеркиваю: не 12,3 % всех жителей республики, а именно украинцев. Что касается живших в УССР русских, две трети из них вообще не владели украинским языком. Для сравнения: русским языком не владела только треть украинцев УССР. Всего в тогдашней Украине не знали украинского языка 11,8 млн человек или 23 % населения республики. Это число включало почти два миллиона лиц, назвавшихся при переписи украинцами.

Два миллиона! Очень и очень немало, это могла быть целая страна — такая, как Словения, Монголия, Эстония, Эмираты, Кипр. Числясь украинцами, живя не где-то в диаспоре, а в самой Украине, они указали при переписи, что не владеют (совсем, вообще, никак) украинским языком. Я напираю на это не для того, чтобы как-то заклеймить этих людей. Мне хочется нагляднее показать положение дел, доставшееся нам в наследство от советских времен, когда на украинской земле человек не только мог легко обходиться без украинского языка, но и не испытывал социального дискомфорта в связи с его незнанием. Отсутствовал сколько-нибудь сильный императив, в первую очередь моральный, изучать язык народа, чье имя носила эта земля.

Данные переписи 1989 года, касавшиеся национального состава и языков, были обнародованы, помню, только в конце 1990 года. Я был тогда народным депутатом и сказал кому-то из коллег (уже забыл, кому, но, может быть, он вспомнит), что такое состояние называют кануном капитуляции. Подобные вещи говорят обычно в сердцах, и, конечно, это было преувеличение, но почувствовал я себя после этих цифр препогано.

К тому же не требовалось быть статистиком, социологом или психологом, чтобы ощутить: цифры этой переписи (по крайней мере там, где дело касалось Украины) были искажены в «утешительную» для нас сторону. И не потому, что кто-то специально их искажал, хотя, конечно, возможно всякое. Просто мы все инстинктивно знали, что люди во время переписей (я уже где-то говорил об этом) сплошь и рядом дают не столько правильные, сколько «политкорректные» ответы. Стало быть, истинная картина была еще страшнее.

Чтобы мои русские читатели поняли, с каким положением вещей в языковой и культурной сфере Украина пришла к своей независимости, я попрошу их проделать одно мысленное упражнение. Вообразите (вам это будет трудно, но, пожалуйста, сделайте попытку), что в сегодняшней России только 20 % книжной продукции выходит на русском языке, остальное — ну, скажем так, на языках национальных меньшинств России. Уверен, что ваше воображение отказывается это сделать. Так вот, по данным на июль 1990 года, удельный вес продукции на украинском языке на книжном рынке Украины составлял даже меньше 20 %, и люди благоговейно вспоминали 60-е годы, прежде казавшиеся им ужасными, когда этот показатель составлял целых 69 %.

Теперь представьте себе, что в третьем по величине городе России (это, видимо, Нижний Новгород? Или Екатеринбург?) не осталось ни одной школы с обучением на русском языке. Наверное, и это вам немыслимо себе представить. Но очень похожая вещь произошла в Донецке, третьем (после Киева и Харькова) городе Украины. Здесь к 1989 году закрылась последняя школа с украинским языком обучения.

Продолжаем мысленный опыт. Нет, нет, утешают вас, смотрите: пусть в Москве, Петербурге, Ростове, Самаре, Саратове, Новосибирске преобладают иноязычные школы, но ведь в них сохранилось изучение русского языка, неужели вам этого мало? Вы вглядываетесь внимательнее — и что открывается? Родители не хотят, чтобы их дети изучали русский язык, они считают, что дети переутомляются на уроках русского языка, что это вредит их здоровью. И родители пачками несут заявления директорам школ с просьбой освободить их чад от мало кому нужного предмета. И растет молодежь, не знающая языка своих отцов и дедов, да еще и бравирующая этим. Представили себе? Вам стало страшновато? Но именно такое происходило в Киеве, Днепропетровске, Кировограде, Черкассах, Чернигове — но только с украинским языком.

А теперь представьте себе, что менее 30 % профессиональных театров России остались русскими. И, наконец, ответьте сами себе, будете ли вы довольны, если вдруг почему-то окажется, что 12,3 % от общего количества русских Российской Федерации (то есть почти 15 миллионов) не считают русский язык родным? Или выяснится, что 6,25 миллионов русских вообще не владеют им — не знают и явно не хотят знать. И обнаружится, что вместе с этими последними в Российской Федерации не знают русский язык (совершенно не горюя по этому поводу) почти 34 миллиона человек. Причем, это совершенно не мешает им жить: они говорят на своем языке (например, украинском) и все их понимают как миленькие. Нереальная картина, правда? Но именно такая картина (только поменяйте названия языков и введите поправочный коэффициент на численность наций) была реальностью Украины на пороге ее независимости.

Что могло ждать Украину в том случае, если бы «Союз нерушимый» оставался нерушимым еще лет 50? Относительно Украины в целом сказать трудно, однако 5–6 наиболее населенных областей востока и юга Украины могли повторить «кубанский сценарий».[65]

Но как могла возникнуть сама возможность подобных угроз? Как Украина оказалась в подобной ситуации?

В этой книге уже говорилось о том, как в XVIII веке, частично переместившись в Москву и Петербург, киевское просвещение начинает обслуживать всю Россию, как выпускники Киево-Могилянской академии несут пастырское служение во всех концах империи, становятся епископами, архиепископами, митрополитами, как прекрасно образованных украинцев зазывают во все российские епархии, как украинцы участвуют в становлении петербургского классицизма и как «малороссийский» дух в итоге проникает повсюду Но… из культуры самой Украины словно вынут стержень. Она не теряет своеобразие (невозможно представить великорусскую версию такой фигуры, как наш странствующий философ Григорий Сковорода), в Украине все еще самое грамотное население в империи, но в конце XVIII века число ярких имен уже заметно меньше, чем в его начале.

Процесс провинциализации шел достаточно медленно и поэтому слабо осознавался современниками. Упадок притворялся расцветом.[66] Но к концу XVHI века Украина больше не могла похвастаться тем, что располагает ведущими или лучшими учебными заведениями империи. Таковые находились уже не в Украине, а в России. Киево-Могилянская академия перестала быть кузницей культуры и превратилась в оплот схоластики. В ней учились теперь почти сплошь сыновья священников.

Естественные границы всякого народа наиболее четко обозначает его язык. Он связывает все сословия и все земли расселения этого народа. Украинских патриотов, озабоченных судьбой родного края, не могло не тревожить, что витиеватый язык киевских книжников (сегодня мы называем его староукраинским литературным), будучи понятен образованным людям в Москве, был почти непонятен простому народу Украины. Можно сказать и так: язык киево-могилянской учености был фактически отдан великороссам, усвоен, а затем и переработан ими. Настоящий украинский язык никуда не делся, но на письме чаще использовался не он сам, а какие-то его производные. Народный язык считался грубым и недопустимым в просвещенных трудах.

Видимо, многие украинские авторы считали, что пишут на языке, общем для «Великороссии» и «Малороссии». Так, вероятно, считал архимандрит Киево-Печерской лавры Иннокентий Гизель. В 1674 году он написал «Синопсис или краткое собрание от различных летописцев». Он первым в общедоступной форме изобразил «перенос столицы» Руси в XII веке — другими словами, обосновал идею правопреемства владимиро-суздальских (а затем и московских) князей от киевских. Не зря его книга выдержала до 30 изданий и вплоть до XIX века использовалась как учебник истории по всей России.

Универсальным, по всей вероятности, считали свой язык казацкие историки вроде Самуила Величко, считал Григорович-Барский, автор четырехтомных записок о путешествии в Святую землю и многие другие. Что еще важнее для украинской литературы, подобным же было отношение к языку своего творчества и у Григория Сковороды. Сковорода — гений, и уже поэтому стоит особняком; вместе с тем, отношение к литературной школе, писавшей на староукраинском литературном языке, за последние сто лет было разным.[67] Мысль, что универсальный для России и Украины язык невозможен, выглядит сегодня совершенно очевидной, но, чтобы понять это в те далекие времена, надо было пройти путем проб и ошибок.

И когда он был пройден, оказалось, что под занавес XVIII века, после восьми веков существования украинской литературы, Украина должна заново вырабатывать нормативный литературный язык! Энтузиасты, взявшиеся за дело, не вполне представляли себе объем задачи.

Ситуацию очень хорошо обрисовал Орест Субтельный. Необходимо было, пишет он, «превратить “наречие” простого народа в средство самовыражения всех украинцев… установить прочные связи между элитой и массами, заложить основы общей национальной идентичности… Сами первопроходцы сомневались в перспективности своих начинаний и рассматривали их лишь в качестве экспериментов и курьезов. Это, например, относится к “Энеиде” Ивана Котляревского — первому литературному произведению на языке украинских крестьян и мещан. Именно это произведение, увидевшее свет в 1798 году [что характерно, в Петербурге — Л. К.], положило начало и украинскому литературному языку и новой украинской литературе… Поначалу он вообще не предназначал свой эксперимент для публикации, и лишь уступая настояниям друзей, напечатал “Энеиду”, которая, к его удивлению, имела бурный успех среди левобережного дворянства. Но и после этого сам автор не отдавал себе отчет в том, что в языковом и литературном отношении его произведение явилось поворотным пунктом».

Почин Котляревского и его последователей был для украинского литературного языка воистину революционным. Теперь, с двухсотлетнего расстояния, понимаешь, что этот шаг был совершенно необходим. Не будь его, украинская культура могла полностью русифицироваться еще в течение следующих ста лет. Ирландская и шотландская культуры не слились с английской, только сделались на 99 % англоязычными, но ирландцы и шотландцы являются кельтами и прекрасно это знают, гордятся этим, противопоставляют себя англичанам, которые не хуже их знают про себя, что они — саксы, и тоже очень гордятся этим. А наша общность с русскими от Рюрика никак не препятствовала бы нашей ассимиляции, напротив — оправдывала бы ее, так что украинская культура слилась бы с русской полностью, не осталось бы даже такого явления, как украинская русскоязычная культура.[68]

Новая украинская драматургия началась тоже с Котляревского. В 1819 году была поставлена его пьеса «Наталка-Полтавка», не сходящая со сцены по сей день. Но украинский театр появился только к концу века. Дебют новой украинской прозы запоздал, по сравнению с дебютом новой украинской поэзии, ни много ни мало, на целых 36 лет. Впечатление такое, что наша история никуда не торопилась. Орест Субтельный рассказывает об этом так: «Согласно легенде, украинская проза возникла в результате пари, которое потомок знатного казацкого рода Григорий Квитка-Основьяненко заключил с сыном священника, ректором Харьковского университета Петром Гулаком-Артемовским. Последний, чувствуя сильное тяготение к украинскому языку и экспериментируя с ним в литературе, все же был убежден, что будущее его безрадостно. Поскольку украинские дворяне предпочитали украинскому языку русский, а по-украински говорили только крестьяне, Гулак-Артемовский полагал, что ничего серьезного на этом языке написать нельзя. Но Квитка-Основьяненко не согласился с ним и решил доказать обратное. В результате в 1834 году появились на свет “Малоросійські оповідання Грицька Основ’яненка”».

Речь идет о первых шагах нового украинского языка. Вдумайтесь, пожалуйста, в эту дату: 1834 год. Прикиньте, много ли времени отпустила история украинскому народу на решение задач, которые у других народов заняли многие столетия? Отрезок между 1834 и 1918 годами составляет всего лишь 84 года. Человеческая жизнь нередко длится дольше. В начале этого отрезка украинский народ еще не обладает сложившимся и нормативно упорядоченным литературным языком, он все еще пребывает в неведении относительно своего истинного имени, он продолжает жить в разных государствах, он не вполне четко представляет границы своей этнической территории, он пока еще лишен ясного национального самосознания и не имеет национальной символики. Но уже в 1918 году украинский народ объявит о своей независимости: в январе — в Киеве, в ноябре — во Львове, а 22 января 1919 года — и об объединении, пусть и символическом, разорванной родины воедино. Не знаю, известны ли мировой истории другие случаи столь стремительного и мощного национального пробуждения? Существуют ли другие примеры того, чтобы такой большой, и при этом расчлененный народ так успешно и в столь исторически сжатые сроки наверстал упущенное? Какие же силы дремали в украинском народе, сколько оказалось в нем скрыто талантов! Никто не расстилал на его пути ковровую дорожку. Совсем наоборот — на этом пути оказалось огромное количество ям и капканов. Но украинцы сумели их преодолеть.

От 1918 года до сегодняшнего дня прошло еще почти столько же лет. Они оказались много тяжелее первых. Даже теперь, когда достигнуто главное, независимость, каждый очередной год — это одоление стены. И начинает казаться, что времена Котляревского были легче. Несколько бар на досуге с удовольствием калякали с крестьянами и казаками, записывая услышанное, а потом неторопливо сочиняли. Возможно. Но у нас есть воистину громадное преимущество перед ними: мы знаем — ибо увидели своими глазами, — что невозможное возможно. Им это, к сожалению, не было известно. Не думаю, что даже в самых буйных мечтах Котляревский или Квитка-Основьяненко могли представить себе Украину в виде самой большой европейской страны — не только независимой, но и, вдобавок, говорящей на языке, который они спасали для нее. Конечно, мне очень хотелось бы, чтобы им являлись такие озарения, но, судя по всему, их мечта была куда скромнее. Характерные для ранних украинофилов настроения отразил поэт Амвросий Метлинский — по собственному определению, «последний бандурист», который тихо напевает «песнь прошлого» на «умирающем языке». Что бы ни думали о себе эти украинские первопроходцы, по своим последствиям для Украины то, что они сделали, оказалось подвигом.

Многие считают, что, по большому счету, подвиг Котляревского и его последователей состоит в том, что они стали предтечами Тараса Шевченко. Можно даже сказать, что Шевченко превратил их в своих предтеч.

Что такое государственная декларация независимости? Это громогласное объявление всему миру: государство Имярек, которого доселе не было, отныне есть. В условиях бездержавности Украины шевченковский «Кобзарь» стал декларацией бытия украинского народа. Устами Шевченко украинский народ объявил всем, кого это касается: «Я есть».

Народ можно признать существующим лишь в том случае, если людей, составляющих этот народ, удерживает и соединяет сознание своей отдельности и обособленности от других народов, рядом с которыми он живет. Национальное сознание украинцев начала XIX века до Шевченко было сознанием «малороссов» — ветви общерусского племени. «Кобзарь» донес до своих читателей совсем другую мысль: они украинцы, дети Украины. Украина Тараса Шевченко это, с одной стороны, реальная территория, а с другой — Мать, Судьба, Воля, Потерянный Рай (наподобие града Китежа), идеальное отечество, которого пока еще нет, но которое грядет:

Роль Шевченко в национальном самоопределении украинцев не сравнима ни с кем до него и после него. Он не только «главный» украинский поэт, но и создатель украинской государственной идеи. Своими стихами Шевченко узаконил слово «Украина» как единственно возможное название нашей родины (и будущего государства!), и, что не менее важно, узаконил слова «украинец» и «украинцы». Мы видим в Тарасе Шевченко пророка, сумевшего «расшифровать» Божий замысел об Украине, Божье послание о ней.

Может быть, и не ставя перед собой такую задачу, Шевченко создал абсолютно необходимый любому возрождающемуся народу миф о собственном золотом веке. Он заронил в миллионы душ не только сказку о блаженстве времен гетманщины, но и мечту возвратить эти времена. Парадоксально, но украинское государство помогли возвратить к жизни стихи, оплакивавшие невозможность возврата:

Конечно, говоря так, я допускаю, с высоты сегодняшнего дня, известное упрощение и «спрямление» хода исторических событий. Даже Шевченко не был волшебником. Чтобы перестроить психологию людей, требуется время. К тому же, невозможно перестроить психологию всех людей. И тут надо сказать об исключительной роли таких «будителей» национального сознания, как народные учителя. Преподавание в сельских народных школах и в воскресных школах для неграмотных крестьян вполне официально велось на «малороссийском» языке (в год смерти Шевченко на книжном рынке предлагалось шесть разных украинских букварей), и именно учителя таких школ стали передовым и самым действенным отрядом украинского патриотизма.

Во всей своей силе преобразующее воздействие Шевченко раскрылось после его смерти (напомню, он умер в 1861 году). Уже и XIX век приближался к своей последней трети, а в Украине все еще не было своей литературы. То есть были писатели и поэты, но не было литературного потока, не было профессионалов, живущих литературным трудом. На фоне богатства русской литературы украинская выглядела бедной родственницей. Легко ли было в таких условиях утверждаться украинскому языку, как универсальному средству коммуникации всего украинского народа, всех его слоев и сословий? Легко ли ему было в таких условиях обрести способность выражать всю совокупность знаний и представлений о человеке и о мире, овладеть всем богатством оттенков подобных представлений, да хотя бы обрести некую норму, а не быть произвольной совокупностью областных диалектов?

Был и еще один фактор. Как только имперская Россия увидела ту угрозу, которую таило для нее утверждение и развитие украинского языка, она сразу же приняла целенаправленные меры по его принижению.[69]

Остается лишь изумляться, что поставленная в такие условия украинская культура в Российской империи сумела продолжать свое развитие. Школу выживания она окончила на отлично. Даже в годы гонений на украинское слово она выдвинула плеяду первоклассных писателей и драматургов, таких как Иван Нечуй-Левицкий, Панас Мирный, Михаил Старицкий, Иван Карпенко-Карый, Марко Кро-пивницкий, Михаил Коцюбинский, Леся Украинка, она выдвинула выдающихся этнографов-украиноведов, языковедов, лексикографов, историков, публицистов, театральных режиссеров. Запрет на украинский театр был снят в 1881 году, на все остальное — лишь в 1905-м.

Семьдесят лет, с момента ареста Тараса Шевченко и его товарищей по Кирилл о-Мефод невскому обществу и до революции 1917 года, развитие украинской культуры было развитием «вопреки», развитием «в ответ на». И без того зажатая в тисках времени, вынужденная догонять, украинская культура пребывала в Российской империи в постоянно неравных условиях по сравнению с русской культурой. Население главных городов, в отсутствие полномасштабной национальной школы, было на практике почти сплошь русскоязычным. К тому же в этих городах, по разным причинам, было сравнительно мало украинцев. Аудитория украинской культуры все время оставалась искусственно ограниченной.

Я не склонен демонизировать политику царской России по отношению к украинцам. Она была ощутимо мягче политики, проводившейся в те же годы Францией в провинциях Прованс и Бретань. Люди, ответственные за российскую культурную политику (а среди них было много украинцев по происхождению), верили в «единый русский народ», придуманный киевским архимандритом Гизелем в 1674 году. Они не сомневались, что за украинским движением стоит польская, австро-немецкая или ватиканская интрига или, по слову Солженицына, «подтравка». Циркуляр 1863 года опирался на мнение выдающихся профессоров-украинцев Кулжинского (учителя Гоголя в нежинской гимназии) и Гогоцкого. Вдохновителем «Эмского указа» 1876 года тоже был украинец, историк Михаил Юзефович. Все это сегодня, целую эпоху спустя, не столь важно. Важно лишь то, что все эти люди ошибались. Они не могли понять, что украинский народ был реальностью. А реальность имеет привычку побеждать.

Упрекать, хоть и с запозданием, надо не империю (империя — она и есть империя) и не тех, кто преданно и открыто ей служил, а «передовую», «святую и чистую» дореволюционную русскую интеллигенцию. Украинцы вправе были рассчитывать на ее поддержку или хотя бы сострадание. Или, уж на самый худой конец, на интерес к украинской проблематике. Русская интеллигенция убеждала всех (и саму себя), что ей ненавистно имперское угнетение, любое подавление свободы, любая несправедливость. Но при этом она, в подавляющем своем большинстве, осталась глуха и слепа к Украине.

Уж на что были поклонниками свободы и всех либеральных ценностей кадеты («конституционные демократы»), но и их главный идеолог Петр Струве «сломался» на украинской тематике. В газетной полемике 1911 года он доказывал, что развивать надо не украинскую культуру, а «общерусскую», и что языком культуры в Киеве был и останется русский.[70] Следует прямо признать: если не считать исключений, просвещенная Россия не подала руку Украине, а утверждение украинства воспринимала с тайной или даже явной ревностью и недоброжелательством. Это порождало встречные крайности. Их кульминацией стал подрыв боевиками Украинской народной партии памятника Пушкину в Харькове в ночь с 30 на 31 октября 1904 года.

В отличие от кадетов, большевики — партия до 1917 года малочисленная и не влиятельная — еще задолго до революции во всех своих декларациях отмежевывались от идеи единой и неделимой русской нации и провозглашали право наций Российской империи, включая украинскую, на самоопределение. Подобные заявления делал и сам Ленин. Трудно сказать, что было бы, если бы в 1917 году к власти в Российской империи пришли кадеты. Они были против украинской независимости, даже вышли из Временного правительства, объявив его соглашение с Центральной Радой неуместным в тот момент. Но, в отличие от большевиков, они все же были партией европейского типа, отстаивали с думской трибуны право украинцев обращаться на родном языке в органы власти у себя дома и использовать украинский язык в суде. Правда, уж на что европейскими были партии, например, в Британии, а ирландцам свою независимость пришлось завоевывать. В общем, хорошо известно только то, каким «самоопределением» обернулся для Украины захват власти Лениным со товарищи.

Бросок

С чем же пришла Украина к 1917 году, какой она была тогда? Украинцы составляли менее трети городского населения. Чем крупнее был город, тем более сильной оказывалась степень его обрусения. Так, в 1917 году лишь 16 % киевлян считали украинский язык родным (для сравнения: в 1874 году таковых было 60 %, а в 1897 — 22 %). Города омывались 30-миллионным украинским крестьянским морем. Украинцы оставались крестьянской нацией, а крестьянство — это главный «народохранитель». Однако задача национальной революции традиционно лежит не на крестьянстве, а на буржуазии, исключений из этого правила в истории христианских народов не было. Крайняя малочисленность национально мыслящей украинской буржуазии страшно замедляла процесс пробуждения. Но и это еще не все. Крестьяне, с одной стороны, были практически не русифицированы, а с другой, как напоминает профессор Роман Шпорлюк, долгое время возглавлявший Институт украинистики Гарвардского университета (США), значительная часть из них еще не успела осознать себя украинцами. Нескольким тысячам энтузиастов украинского движения противостояла государственная система образования и сложившаяся культурная инфраструктура империи. Правда, несколько тысяч человек, сплоченных единой идеей — это совсем немало. В моменты исполинских потрясений, подобных революциям, несколько тысяч решительных и целеустремленных людей составляют ту критическую массу, которая способна развернуть общество. В мировой истории всегда так и было. В рутинные же времена они могут лишь накапливать силы и ждать.

Период 1905–1917 годов был временем относительной свободы (очень относительной, с возвратами репрессивной политики в 1910 и 1914 годах), но украинская культура не смогла за столь короткое время отвоевать себе заметный всем и каждому плацдарм на собственной земле. Зато невидимые глазу процессы взросления Украины шли в народной толще благодаря деятельности просветительских организаций («просвіт»), украинских обществ («громад»), народных домов, местных земств, клубов, читален, кооперативов, народных и воскресных школ, благодаря представлениям украинских трупп и все новым изданиям «Кобзаря». Давно уже сказано: чтобы стать материальной силой, идея должна овладеть массами. И этот процесс шел без остановок. Последующие события показали, что фундамент, заложенный усилиями героических бессребреников, оказался несокрушимым.

Мы никогда не узнаем, каким способом в Украине победило бы украинское начало на путях эволюции. Оно победило бы в любом случае, но события резко ускорил 1917 год. Одной из главных задач Центральной Рады стало восстановление исторической справедливости. А это требовало осмысленной культурной и языковой политики. Полное доминирование русской культуры в течение двухсот лет создало такой исполинский культурный перекос, что просто ввести украинское делопроизводство, уравнять украинскую школу с русской, создать украинские гимназии и ввести преподавание на украинском в университетах было если и осуществимо (а на самом деле нет: не хватало кадров), то недостаточно. Нужна была продуманная и тактичная украинизация Украины. Готовых рецептов, как это сделать в условиях демократического государства (а Центральная Рада начала строить демократическое и социальное государство), не было. Выработать соответствующую политику за короткое время оказалось невозможно. Особенно если вспомнить, что это было за время.

Да, Центральная Рада начала государственное строительство тогда, когда еще не завершилось формирование украинской нации. Об этом иногда говорят так, словно в столь неблагоприятных условиях она не должна была затевать дело. Но разве всегда бывает так, что тот или иной народ получает свой исторический шанс в самое удобное для себя время, как мы — в 1991 году? Разве французские короли приступили к государственному строительству лишь после того, как сформировалась французская нация? Научиться плавать можно только в воде. Так считал Владимир Винниченко, возглавлявший правительство Украины в 1917 году, а позже — Директорию. Свою книгу об этом времени он назвал «Возрождение нации». Читая ее, я отчетливо вижу: возрождению нации (название очень точное) во многом помогли именно усилия тогдашних руководителей Украины в области государственного строительства — пусть многие и считали эти усилия преждевременными. Я говорю это как руководитель Украины, решающий зачастую сходные задачи.

Оценивая деятельность Центральной Рады и своих товарищей-государственников Украины первого призыва, Винниченко написал: «Воистину мы были подобны богам… пытавшимся создать из ничего новый мир». Мало кто поймет его слова о «новом мире» из «ничего» так же хорошо, как я.

При этом Центральная Рада была настолько озабочена тем, чтобы ее культурная политика была безупречно демократической, что в тяжелейших, а лучше сказать чрезвычайных условиях пошла на предоставление культурно-национальной автономии всем национальным меньшинствам Украины. Грушевский и Винниченко все время опасались, что их обвинят в перегибах или в украинском шовинизме.

Удивительной выглядит и фигура гетмана Павла Скоропадского. Людей Центральной Рады он разогнал. Его кабинет состоял наполовину из русских, мало того — в основном из кадетов, да и весь правительственный аппарат пестрел русскими (включая обрусевших украинцев). Многие чиновники совершенно не скрывали своей антипатии к украинской государственности. Вместе с тем, за семь с половиной месяцев гетманского правления было напечатано несколько миллионов экземпляров украинских учебников, украинский язык введен в большинстве школ, основано полторы сотни украинских гимназий — втрое больше, чем при Центральной Раде. Были учреждены Академия наук (ее возглавил Владимир Иванович Вернадский), Национальная библиотека, Национальный архив, открыт украинский университет в Каменец-Подольске.

Наш выдающийся политический мыслитель Вячеслав Липинский утверждал, что гетман сделал огромное дело, а именно приучил к украинской государственности важнейшую и влиятельнейшую часть общества: обрусевшую элиту Украины, и не только приучил, но и привлек к осуществлению этой цели. Если бы гетман удержался, он, по мысли Липинского, смог бы вырвать идею украинской государственности «из-под монополии идеологической секты» (так Липинский называл украинскую национальную интеллигенцию). То есть, согласно Липинскому, строительство национального государства — слишком важная задача, чтобы поручать ее националистам.

Директория, сменившая гетмана, продержалась слишком недолго, чтобы можно было говорить о ее культурной политике. Тем не менее, Директория формально восстановила национально-культурные автономии, отмененные Скоропадским.

До полного утверждения советской власти летом 1920 года большевики трижды на некоторое время занимали Киев и часть Украины. Первый раз — на месяц в начале 1918 года. Этот месяц стоил многих лет. Красные охотились в основном на царских офицеров, но при этом могли запросто расстрелять человека за документ на украинском языке (раз на украинском, значит, имеет отношение к «контрреволюционной» Раде). Большевистский комиссар Дубненского уезда на Волыни запретил пьесу «Сватання на Гончарівні» Квитки-Основьяненко, которая не встречала препятствий даже во времена действия Эмского указа. «Играть можно, — объяснил комиссар, — но только не на контрреволюционном языке».

Второе пришествие большевиков произошло в январе-феврале 1919 года и длилось до августа. Советское правительство Украины возглавил Христиан Раковский, личность в высшей степени неоднозначная. В некоторых книгах и учебниках он подан как живой символ большевистского «интернационализма», слепого и глухого к любой народной душе. На первый взгляд, все выглядело именно так: румынский подданный, но при этом болгарин, изрядно (как считалось) обрусевший и не знавший украинского языка. Много раз цитировались следующие его слова: «Декретирование украинского языка в качестве государственного — дело реакционное». А в своем выступлении на III Всеукраинском съезде Советов Раковский сказал даже: «Мы покончили с национальными различиями».

Но Украина кое-чем обязана Раковскому, и уже поэтому не стоит упрощать его фигуру. Главная заслуга Раковского такова: в 1922 году он сумел убедить Ленина в том, что сталинский план включить Украину (и другие республики) в состав РСФСР на правах «автономии» абсолютно неприемлем. У нас еще будет речь об этом.

Раковский был сыном болгарского помещика. После войны 1877 года та часть Добруджи, где находилось имение его отца, отошла к Румынии. Раковского нельзя назвать «обрусевшим»: доскональное владение русским языком было среди верхов болгарского общества в конце XIX — начале XX веков само собой разумеющейся вещью, но, как просвещенный европеец, он свободно говорил еще на нескольких языках. В 1917 году социалист Раковский по идейным соображениям стал большевиком. Большевики отрицали само понятие «государственный язык», что, конечно же, обернулось полной демагогией. Но в первые годы после революции еще далеко не все было ясно.

Раковский оставался главой правительства советской Украины до лета 1923 года. Его культурную политику не сведешь к двум процитированным заявлениям. Она была неоднозначной и достаточно гибкой. Репрессиями против украинской интеллигенции «заведовал» в 1919 году в любом случае не Раковский, их осуществляла Всеукра-инская чрезвычайная комиссия.

7 июля 1919 года по приказу главного чекиста Лациса был расстрелян 67-летний ученый-филолог, украиновед Владимир Павлович Науменко. Хотя он был расстрелян за то, что был заместителем председателя Центральной Рады (всего месяц!), а позже — министром просвещения при Скоропадском (всего три недели!), для украинской интеллигенции это стало зловещим символом. Все помнили, что именно Науменко выступал экспертом, когда российская Академия наук в 1905 году наконец признала, что украинский язык не диалект русского, а отдельный и самостоятельный язык. Под его руководством в «Старой громаде» велась работа над «Словарем украинского языка». Временное правительство назначило Науменко попечителем Киевского учебного округа (еще одна контрреволюционная должность!), он составил и издал «Руководство для изучения украинского языка в русской школе». Какой бы ни была чекистская мотивировка, украинская интеллигенция не могла не воспринять это злодеяние иначе, чем целенаправленный удар по украинской культуре и украинскому языку.

Когда 1 сентября 1919 года большевиков в Киеве временно (на четыре месяца) сменили деникинцы, переменилось почти все, но политика по отношению к украинскому языку переменилась достаточно мало.[71]

В чем-то белые пошли дальше большевиков. Они не поленились издать специальный приказ о снятии во всех присутственных местах портретов Тараса Шевченко.

В третий раз большевики вошли в Киев в декабре 1919 года. На этот раз они попытались меньше настраивать против себя национально мыслящих украинцев. В резолюции «О советской власти на Украине» VIII партконференция большевиков в ноябре 1919 года постановила «стоять на точке зрения признания самостоятельности УССР». В резолюции было даже записано: «Члены РКП на территории Украины должны на деле проводить право трудящихся масс учиться и разговаривать во всех советских учреждениях на родном языке, всячески противодействуя попыткам искусственными средствами оттеснить украинский язык на второй план». Впрочем, усердие большевиков на этом направлении не стоит преувеличивать. Председателем Всеук-рревкома (законодательная и исполнительная власть сразу) стал Григорий Петровский, незадолго перед тем заявивший в печати, что «украинство поддерживается кулаками и проходимцами» (сам Петровский был украинец). В начале 1920 года последовал запрет использовать украинский язык на железных дорогах Украины. Руководство почтовой службы издало такое распоряжение: «Все деловодство и служебные сношения вести только по-русски».

6 мая 1920 года Киев занимают поляки, в душе готовые к восстановлению Речи Посполитой в границах 1772 года и к новой полонизации края. Но никаких шансов удержаться у них не было. Пилсудский имел под ружьем 700 тысяч человек, и основная часть Украины оставалась под надежным контролем большевиков, создавших 5-мил-лионную Красную Армию. С военной точки зрения, польский бросок на Киев был актом отчаяния. Через месяц большевики возвращаются, уже «всерьез и надолго».[72]

Череда потрясений 1918–1920 годов породила у простого человека страх, как бы от того или иного языка ему не было беды. От простых людей трудно требовать идейного подвижничества.

Культурная и языковая политика советской власти не поддается упрощенным оценкам. Уже с 1920 года советская власть начала внедрять в школах УССР украинский язык и бесплатное обучение. Это было необходимым и неизбежным шагом на пути к полной ликвидации неграмотности. В течение 10–12 лет под лозунгом «всеобуча» (всеобщего обучения) постепенно была ликвидирована также неграмотность среди взрослых. Громадным социальным завоеванием (уже 30-х годов) стало обязательное школьное образование для детей до 16 лет. Высшее образование также стало бесплатным, студентам еще и платили стипендию. Молодежь из народа ценила это.

Украинизация советского типа, о чем часто забывают, имела один общий знаменатель с украинизацией в УНР и Украинской Державе Скоропадского, а именно — дерусификацию. Но советская украинизация преследовала более важную цель, «коренизацию» власти. Коренизация проводилась во всех республиках, входивших в 20-е и 30-е годы в СССР, а также в ряде автономных. На национальных языках должны были говорить и вести делопроизводство служащие государственного аппарата, в том числе госбезопасности (как бы она ни называлась в тот или иной период). Национальная школа и национальная государственность были лишь довесками к коренизации. Национальная государственность значила в условиях диктатуры партии гораздо меньше.

При любом отношении к происходившему в 20-х годах, надо признать, что, если бы не проведенная в то время украинизация школы, нашей сегодняшней независимости, возможно, не было бы. Массовая украинская школа, пропустившая через себя десятки миллионов человек, оказалась, как выявило время, самым важным и самым неразрушимым элементом украинского начала в Украине.

Хочу быть правильно понятым: я не ставлю советскую власть в пример Центральной Раде, гетманату Скоропадского или Директории. Эти три версии украинской государственности были тверды в своей решимости сделать Украину Украиной. А вот большевики вполне могли повернуть все иначе. Скажем, секретарь ЦК КП(б) Украины Дмитрий Захарович Лебедь (украинец, из крестьян Екатеринославской губернии) развил целую теорию о том, что в Украине идет борьба двух культур — русской (пролетарской и передовой) и украинской (крестьянской, мелкобуржуазной), и большевики Украины должны быть на стороне русской пролетарской культуры. Правда, пленум ЦК КП(б) Украины эту «теорию» отверг, но ведь мог и не отвергнуть. В большевистской среде сходные теории имели хождение все 20-е годы. Похожие мысли высказывал такой крупный деятель ВКП(б), как Чичерин.[73]

Большевикам вообще не очень хотелось (а многим из них совсем не хотелось) возиться с национальными языками и культурами, высшие советские руководители постоянно обсуждали эту тему в своем кругу.

После окончания Гражданской войны украинцы составляли только 24 % среди членов Коммунистической партии Украины (при 80 % населения и 50 % рабочего класса). В других республиках разрыв был еще больше. Крепко подумав, большевики сочли за благо возглавить процессы, сделать их управляемыми, вместо того чтобы ожидать неприятных сюрпризов от союзных и автономных республик. В апреле 1923 года XII съезд партии большевиков принял постановление о «коренизации», которая фактически уже повсеместно шла.

Аппарату в Украине следовало начинать коренизацию с себя. Но поскольку удельный вес украинцев в нем в 1923 году не превышал 35 %, начался тихий саботаж постановления. Что представлял собою типичный советский чиновник в Украине 20-х годов? В подавляющем большинстве случаев это был уроженец Украины, проживший в ней всю жизнь, но оставшийся чуждым ее языку и ее народу. Такой человек не испытывал никакого дискомфорта от того, что не мог общаться с посетителем-украинцем на его языке. Да и сами посетители, люди, как правило, не слишком уверенные в себе, редко ставили под вопрос такое положение дел. А кто-то и боялся, что «пришьют петлюровщину» — время было лихое. И постоянно звучали доводы, хорошо знакомые нам сегодня: люди, мол, к этому привыкли, зачем эта искусственная ломка, так уж исторически сложилось и так далее. «Сложилось» — глагол безличный. Такая фраза содержит в себе скрытое утверждение, что все сложилось само, никто «исторически» не «складывал». Члены партии, в теории защищавшей интересы народа, не ощущали своей вины перед народом.

Все изменил, как ни странно, московский «варяг», хоть и уроженец местечка Кабаны на Киевщине, Лазарь Каганович, ставший генеральным секретарем ЦК КП(б) Украины весной 1925 года.[74] Каганович не знал украинского языка, но в ударном порядке выучил его, чем подал пример всему аппарату. Он организовал массовый прием украинцев в партию и более чем в полтора раза повысил долю украинцев среди советских служащих. Уже в скором времени большая часть книг, журналов и газет в республике издавалась на украинском языке. Поверив коммунистам, в Украину вернулись из эмиграции видные ученые (в том числе Степан Рудницкий — чтобы сгинуть в ЗО-е годы на Соловках; что касается М. С. Грушевского, он вернулся раньше, в 1924 году), деятели культуры и искусства, писатели. Украинский язык внедрялся в школах командного состава и некоторых красноармейских частях. Уже по состоянию на 1927 год на украинский перешли большая часть техникумов и свыше четверти институтов Украины, и это было только начало. В 1930 году численность школьных заведений с преподаванием на украинском языке составляла 85 %.

Во многом вся украинизация носила признаки партийной кампании, но ограничиться таким выводом было бы неверно.[75] Особая заслуга в том, что официальный курс московского ЦК на коренизацию удалось максимально использовать в интересах украинского культурного возрождения, принадлежит украинским «национал-коммунистам» во главе с Николаем Скрыпником, видным участником Октябрьской революции. Но Скрыпник смог сделать так много лишь потому, что пользовался поддержкой Кагановича, а Каганович верой и правдой служил Сталину, а Сталин в то время боролся за власть и нуждался в поддержке такой силы, как партийно-советское чиновничество Украины.[76]

Сталин победил довольно быстро, так что яркий период возрождения украинской культуры продолжался недолго. Тем более удивительно, как многое было за это время сделано и как многое оказалось уже неистребимым.

Объявить украинизацию ошибкой было для властей идеологически невозможно. Противодействие процессам национального возрождения стало вестись негласными методами. В 30-е годы это были чекистские методы — людей обвиняли в принадлежности к несуществующим террористическим организациям, в шпионаже, в измене родине. В этом был особый чекистский цинизм: обвинить в измене родине человека, больше всего на свете любящего свою родину.

Но именно потому, что прекращение украинизации официально не провозглашалось, очень многое из сделанного осталось. Никакие последующие откаты, никакая обратная русификация (которая тоже не могла быть объявлена открыто) не смогли отменить главного. Миллионы людей, получивших среднее образование на украинском языке, стали залогом и гарантией того, что Украина состоялась. Исторической важности бросок вперед совершило в предвоенные годы и украинское высшее образование. Конечно, новая национальная интеллигенция по своему уровню не могла сравниться с людьми, которые были душой украинской революции 1917–1920 годов, но зато эта новая интеллигенция исчислялась сотнями тысяч, а в послевоенное время — уже миллионами человек. Очень важным было развитие языка. Украинские ученые разработали недостававшие виды научной, технической, административной, военной, правовой, да и любой другой специальной терминологии.

Один из творцов украинской государственности Владимир Винниченко, находясь в эмиграции, оказался зорче всех. Во времена самого жестокого тоталитарного режима в СССР он не сомневался, что «украинская государственность в Украине есть». Она (писал Винниченко в своем дневнике) живет, накапливает силы, которые скрыто содержат в себе идею самостоятельности и в благоприятное время взорвутся, чтобы осуществить ее. Теперь мы хорошо видим, насколько он был прав. Эти силы были во многом порождены украинизацией 20-х годов, проведенной тоталитарной рукой. Или, как было сказано выше, с помощью «тоталитарной прививки».[77]

Проблема украинизации вернулась к нам буквально с момента провозглашения независимости Украины. Перемены есть, но пока слабые. Если в 1990 году лишь 20 % книжной продукции (это хорошая лакмусовая бумажка) в Украине выходило на украинском языке, то сегодня, на двенадцатом году нашей независимости, соответствующий показатель колеблется между 29 % и 33 % (источники не вполне согласны между собой). Для государства, называющегося Украиной, это, согласимся, неправдоподобно мало. Вдобавок и совокупный тираж книг уменьшился за 1997–2000 годы на 20 %. Уже одно это говорит о том, что проблема украинизации еще долго будет стоять на повестке дня. Естественно, что демократическое государство не может и никогда не будет действовать большевистскими методами. Но оно не может и бездействовать.

Украинизация — это восстановление справедливости. Подчеркиваю: справедливости. Значит, действовать мы должны (и стараемся!) справедливо. И никогда не будем действовать иначе. Но я рассчитываю и на чувство справедливости тех, кто все еще выступает против государственной политики защиты и поддержки украинского языка. Хорошо ли с их стороны забывать о неравенстве условий бытования двух языков на протяжении жизни нескольких поколений, по совести ли — игнорировать это неравенство? Как может русский интеллигент делать вид, что все было в порядке — просто одна культура оказалась, мол, сильнее и жизнеспособнее другой?

К сожалению, уже ушли из жизни практически все, кто в 20-х годах был в полностью сознательном возрасте и мог бы сегодня поделиться воспоминаниями о «большевистской украинизации». Но осталось достаточно мемуарных свидетельств. Они убеждают нас в том, что даже при тоталитарной власти украинизация не сопровождалась подавлением русской культуры. Была некоторая доля бестолковщины, присущей любой партийной кампании, были мелкие нелепости (Остап Вишня отразил их в сборнике своих юмористических рассказов «Украинизируемся!»), но в целом шел максимально разумный (снова и снова оговариваюсь: максимально разумный в условиях тоталитарного режима) и, главное, вполне здравый процесс восстановления исторической справедливости.

Звучали споры, сталкивались мнения, было непонимание — читайте комедию Мыколы Кулиша «Мина Мазайло», обратите внимание на персонаж по имени Тётя. И в те далекие времена, совсем как в наши дни, далеко не вся русская и обрусевшая интеллигенция проявила понимание происходящего или даже простое великодушие, были насмешки — например, у переселившегося в Москву писателя Булгакова. Сегодня, когда в печать и эфир может попасть практически любая глупость и грубость, эти насмешки уже кажутся почти пустяковыми, почти детскими, но тогда они наверняка задевали и возмущали украинцев.

Какое-то время назад я попросил помощников ознакомить меня с обзором высказываний российской прессы о положении русского языка в Украине сразу за большой период. Может быть, нужен был еще больший период, потому что мне не встретилось ни одного объективного суждения. Российские авторы, освещавшие тему, видели лишь одну ее сторону и совершенно не видели другую. Никто не написал хотя бы вводную фразу или даже половину фразы вроде: «Спору нет, вековая несправедливость в отношении украинского языка должна быть исправлена, однако…» Или: «Да, я понимаю, что в аппарате независимой державы может употребляться только государственный язык этой державы, и вместе с тем…» То есть даже такая, почти ритуальная малость не встретилась ни разу. Газетные заметки оставляли впечатление, что украинское государство при поддержке «патологических галицийских русофобов», во-первых, взялось изгонять язык Пушкина и Толстого, а во-вторых, делает это единственно из чувства неприязни к его носителям. Я встретил множество упоминаний о сокращении числа русских школ, но ни одного — о том, что русские родители теперь хотят, чтобы их дети получали образование на украинском языке, потому что этим детям жить в Украине, потому что Украина — это уже бесповоротно.

Чего оказалось в изобилии, так это шуток и шуточек. Одна была даже смешная. Вот она, пожалуйста: «Начальник спасательной станции на Днепре извещает купающихся, что в связи с объявлением украинского языка государственным крики о помощи на других языках рассматриваться не будут». Все остальные были удручающе глупыми. Причем, я боюсь, что в атмосфере негативной информации об Украине кто-то мог воспринять всерьез даже шутку о спасательной станции.

И ни в одной статье не прозвучала мысль, что именно украинский язык и украинская культура по-прежнему нуждаются в защите. Может быть, эта мысль не кажется очевидной и кому-то из моих читателей. Поясню ее на примере книгоиздательства и книготорговли в Украине. Книжный рынок очень показателен, ведь мы — читающий народ. Ради книг многие наши люди, как известно, способны экономить на еде.

Я уже приводил цифры, показывающие, что лишь около трети выходящих в Украине книг издается на украинском языке. Мне скажут: но ведь в 1990 году они составляли только одну пятую, прогресс налицо. Если и дальше их удельный вес будет возрастать на 1 % в год, то не пройдет и сорока лет (всего-то!), как доля книг на украинском совпадет с долей украинцев в населении. Боюсь, не все так просто. Книги, которые издаются в Украине на украинском и русском языках, в Украине же и продаются. Но на книжный рынок Украины вливаются многотысячные тиражи книг из России и Белоруссии. Все они на русском языке, так что истинное соотношение языков на книжном рынке другое. Самое обидное, что львиная доля здесь принадлежит чтиву такого качества, от которого надо защищать в равной степени и украинцев и русских.[78]

Я вообще не очень люблю сравнивать проценты. Гораздо нагляднее сравнить физические объемы издаваемого в Украине и России. Тогда картина окажется много печальнее. В 2000 году на душу населения в Украине издавалось 0,36 книги, тогда как в России — 3,2, в девять раз больше. Наши интеллектуалы горько шутят: «В Украине одна книга, как поллитра, на троих». У нас значительным считается издательство, выпускающее в год больше 20 названий.

И теперь пусть справедливый и объективный человек ответит: кто больше нуждается в помощи и защите? Книжного голода русско-читающая публика у нас совершенно не испытывает. Метрополия русского языка находится в России, так что с русским языком у нас по определению не может случится никакой беды. Что же касается украинского языка, его живая жизнь ограничена пределами Украины. Только здесь его можно защитить и ему помочь. И никто, кроме украинского государства, сделать это сегодня не в силах. Нет у нас пока таких меценатов и благотворителей, нет богатых общественных организаций. Когда-нибудь все это будет, но еще не завтра.

В течение 70 советских лет русская культура в Украине воспринималась скорее не как этнически русская, а как советская культура на русском языке. В те времена национальное самоотождествление всех народов СССР самыми разными мерами оттеснялось на периферию их общественного сознания. Особенно легко было оттеснить его на периферию русского общественного сознания, как наименее уязвленного. Вот почему многим русским сегодня так нелегко понять украинца, грузина, латыша, молдаванина.

Понемногу взрослеем

Когда я слышу (а слышать приходится нередко), что после развала СССР оказались разорванными все связи, было расчленено дотоле единое информационное и культурное пространство, у меня сразу возникают некоторые сомнения. Пространство русской, точнее, русскоязычной масс-культуры ничуть не разорвано. Более того, оно никогда не было столь прочным и цельным, как сегодня.[79]

Но стоит лишь затронуть тему о мерах государства в поддержку украинской культуры и языка, о налоговых льготах для их поддержки, как сразу начинаются разговоры о неравных условиях, о двойных стандартах и о новых кормушках для чиновников. Можно не сомневаться, что любая вынужденная мера украинского государства по защите национальной культуры немедленно будет объявлена дискриминационной.

Российские журналисты, которые заявляют об угнетении русского языка, могли бы для полноты картины упомянуть и о том, что в нашей Верховной Раде есть депутаты, принципиально выступающие только по-русски. (В США огромный процент испаноязычных, но в конгрессе все выступают на государственном языке.) Нежелание пользоваться украинским языком демонстрируют и некоторые местные руководители на востоке и юго-востоке страны. Такая демонстративность ранит душу многих украинцев, отсюда их эмоциональные перехлесты. Эти перехлесты затем становятся любимым объектом цитирования части российской прессы и поводом для малопросвещенных комментариев. Могут ли читатели этой прессы иметь объективное представление о жизни современной Украины? В свою очередь, в Украине всегда найдется несколько газет, готовых радостно перепечатать эти комментарии в доказательство неизлечимости империи.

Думаю, что во многом благодаря российской прессе искаженные представления о нашей действительности проникают и на уровень российского политического руководства. Дело дошло до ноты в адрес Украины, направленной Министерством иностранных дел России 9 февраля 2000 года. В ноте утверждается, что некоторые силы в Украине «намерены создать невиданный доселе в Европе феномен — сделать родной для подавляющего числа населения язык по сути изгоем, свести его до маргинального уровня, а возможно — и вообще выдавить». Нота завершалась зловещим пророчеством: «Подобного рода действия в такой чувствительной области как язык обычно имеют тяжелые последствия». Жаль, это не принято в дипломатии, а то бы можно было пригласить авторов ноты проехаться в качестве частных лиц по Украине, погулять по улицам наших городов, вслушаться, какой язык по-прежнему преобладает в толпе на Крещатике (не говоря уже о Сумской улице в Харькове), посмотреть, какая периодика, какие книги и кассеты продаются на лотках, и лишь после этого делать вывод о том, находится ли русский язык в Украине под угрозой.

Очень характерным для российского понимания наших проблем было и заявление вице-премьера правительства России Христенко летом 2001 года. Отвечая на вопрос какой-то газеты, он сказал дословно следующее: «Двуязычие не есть формула инновационная, это просто, что называется, исторический факт. Это символ дружбы наших народов и в определенной степени это залог сотрудничества и исторического партнерства. И я вообще убежден, что высоким целям наших двусторонних отношений отвечало бы придание на Украине русскому языку статуса официального». Даже если пропустить мимо сознания (на этих страницах) несомненный факт вмешательства в наши внутренние дела, тут есть что сказать и по существу заявления Христенко. Думаю, что в России (да и в Украине) многие подписались бы под словами Христенко о двуязычии, посчитав их за самоочевидную истину. А ведь это не истина. Действительно, двуязычие старо как мир. Но на картах зоны двуязычия — это обычно относительно узкие полосы в областях контакта языков.

Я готов согласиться с Христенко, что сегодня двуязычие символизирует дружбу наших народов, поскольку такая дружба есть. Дружба народов — это не дружба каждого с каждым, это особое отношение большинства украинцев к русским и большинства русских к украинцам. Это особое отношение людей, надеюсь, со временем станет фундаментом «особых отношений» государств («особые отношения» официально провозглашены между Англией и США, США и Канадой, и нам стоит изучить этот опыт). Но как «исторический факт», двуязычие — это еще и наследие очень долгого неравенства языков. Большинство россиян как-то совершенно не ведает об этом, но для многих украинцев это болезненное воспоминание.

Более того, многие россияне почему-то считают наше двуязычие всеобщим и само собой разумеющимся. На этой почве порой возникают неловкие недоразумения. Приведу один пример. Я бы его не приводил, но он уже фигурировал в российской печати. Несколько лет назад в Киеве проходила российско-украинская конференция по вопросам культурного сотрудничества. Среди российских делегатов был знаменитый правозащитник Сергей Адамович Ковалев, тогдашний председатель Комитета по правам человека российского парламента. Выступающие с обеих сторон говорили в основном по-русски, но кое-кто из украинцев говорил на родном языке. На второй день заседания Ковалев вдруг перебил докладчика, пожилого галичанина, и стал ему выговаривать: о каком, дескать, культурном сотрудничестве может идти речь, когда уже не первый участник, владея общепонятным языком, намеренно, с целью уесть присутствующих россиян, говорит на языке не общепонятном! В повисшей тишине кто-то из президиума, тоже в прошлом диссидент и сосиделец Ковалева по пермскому или мордовскому лагерю, сказал: «Сережа! Не забывай, что кому-то просто легче говорить по-украински. Не все здесь хорошо владеют русским языком». Тут Ковалеву впору было промолчать, но он не удержался: «Может быть, и ты плохо знаешь русский? В лагере с конвоем на каком языке говорил?» И тогда один из присутствующих ответил за всех: «С конвоем мы всегда говорим на языке конвоя».

Нам часто ставят в пример Финляндию, где наряду с финским есть второй государственный язык — шведский. Но такое уподобление фактически неверно. Начать с того, что финский и шведский языки не имеют между собой ни малейшего сходства, а значит, не может возникнуть финско-шведский «суржик», не может происходить почти неосознанное вытеснение, благодаря сходству, одного языка другим. Когда вводилась эта система, шведский язык был в Финляндии языком господствующего меньшинства и языком части населения на побережье. Двуязычие нашего типа (то есть массовое владение двумя языками) в стране не было типичным, простой народ искони говорил по-фински. Сегодня высшие и средние государственные служащие должны знать оба языка. В любой общине Финляндии, где количество шведскоязычных граждан превышает определенный (очень небольшой) процент, названия улиц, вывески и прочее должны быть на двух языках. Два языка повсеместны на транспорте и на почте. Это тщательно формализованное уравнение языков. Но в одноязычных финских общинах (я специально интересовался) и врач, и полицейский, и муниципальный служащий вполне могут не понимать по-шведски. Это другое двуязычие.

Теоретически нечто подобное может быть введено и у нас. Но лишь тогда, когда украинский язык преодолеет свое нынешнее ослабленное состояние, когда весь управленческий аппарат будет состоять из людей, думающих по-украински — во всех смыслах. А это произойдет еще не скоро.

Если полностью уравнять украинский и русский языки уже сегодня (как нам порой рекомендуют в Европе), десятки, а то и сотни тысяч чиновников у нас сразу и с облегчением перейдут на русский. Не потому, что они совсем лишены патриотизма, а потому что им так привычнее. Тем более, если это можно будет сделать на законных основаниях. На практике это будет политика узаконенной русификации Украины.

Наверное, наша нынешняя языковая политика не вполне совершенна, и ей следует быть более гибкой. Государственное устройство нашей страны позволяет гражданским движениям самых разных взглядов добиваться изменения этой политики цивилизованными способами — через суды, через политическую деятельность, воздействуя на процедуру законотворчества, инициируя поправки и дополнения к законам. Что они, собственно, уже и начинают делать, и я считаю это серьезным прогрессом, потому что до недавнего времени дело ограничивалось достаточно грубой взаимной перебранкой в прессе. В этой перебранке участвовали депутаты разных уровней, представители региональных органов власти, лидеры общественных движений. Хотя перебранка не совсем смолкла, все же мы понемногу взрослеем.

Язык не существует сам по себе, язык — это всегда соответствующий пласт культуры. Это страшно чувствительная область, в ней никогда нельзя перегибать. XX век научил нас, что конфронтации в области языковых предпочтений рано или поздно ведут к конфронтациям социокультурным и политическим. Одним из главных результатов нашей независимости я считаю то, что нам удалось избежать «полноценных» конфронтаций и понизить градус потенциальных.

Украинская нация (нация-государство) формируется сегодня не как этническая, а как политическая и гражданская. Что значит «формируется»? Это значит, что в ней идет процесс консолидации, необходимым этапом которой является социокультурная консолидация. Но нет ли здесь нестыковки? Не сломается ли вся затея на языковом вопросе? При неукоснительном соблюдении прав и свобод всех групп общества и при разумной культурной политике этого не должно произойти.

Говорят, опыт одного человека ничего не доказывает, и тем не менее поделюсь выводом, к которому я пришел на основании именно собственного опыта. Великое множество раз я замечал, что принадлежность людей к Украине в их глазах выше и важнее их этнической и языковой принадлежности. Если говорить обо всех известных людях, ограничусь примером Виктора Михайловича Глушкова, создателя и директора Института кибернетики Академии наук Украины; десятки и десятки других имен, известных мне, просто ничего читателю не скажут. Я не раз задумывался над этим и пришел к такому выводу: большинство «украинских русских» (особенно принадлежащих уже не к первому поколению жителей Украины) по своему характеру, по восприятию мира, поведенческим чертам и еще по множеству почти неуловимых черт ближе к украинцам, чем к москвичам или томичам. Ученые называют подобные черты сходства «интегрирующими этно-социокультурными признаками». Очень помогает и то, что обе наши культуры далеки от жесткого прагматизма.

Вспоминаю инженера из Новосибирска, его перевели к нам в КБ «Южное». Он снял квартиру, совершенно пустую, но заваленную комплектами журнала «Всесвіт» («Весь мир», украинский журнал того же типа, что и «Иностранная литература» в России) чуть ли не за все время его существования. Он их читал в свободное время несколько лет подряд. Первый месяц половину не понимал, потом втянулся. Года через три-четыре он сказал мне, что художественную литературу ему проще читать на украинском, он на украинском все как-то лучше чувствует, а техническую — на русском. Был он сибиряк, безо всяких украинских корней. Это пример того, как близость наших языков и культур облегчает их взаимодействие (тут надо добавить по-научному: в едином социальном пространстве). Поначалу — например, у приезжего — эта близость порождает, наоборот, противодействие. Близкий язык всегда ощущается искажением своего собственного. Но потом эта близость начинает смягчать то, что именуется этнокультурным отталкиванием. Я не раз замечал, что, попав в иную культурную среду, человек с годами внутренне преображается.

В большинстве случаев русское и русскоязычное население Украины идентифицирует себя именно с Украиной, а вовсе не с какой-то «русской диаспорой». Болеют они исключительно за украинские футбольные команды (проверял это на многих и не помню исключений), а принимая родню из России, нахваливают им «наш Львов», «нашу Софиевку», живут украинскими новостями (и скандалами!) и так далее. Кто-то скажет «пустяки», но именно так и происходит стихийная консолидация народа Украины независимо от этнической принадлежности людей.

Не раз слышал истории такого рода: человек, по советскому паспорту русский, уроженец Украины, полностью сформировавшийся здесь (вариант: проживший в Украине достаточно долго), в возрасте, скажем, сорока лет переезжает в Россию и сразу начинает чувствовать себя там неуютно. Отношения, привычки, стереотипы, реакции, даже выговор людей — ему все кажется другим. Потому что они и в самом деле другие. А ведь это и называют «дискомфортом заграницы». Нередкий финал подобных историй таков: человек меняет планы и возвращается в Украину.

Этнографы уже давно отмечают, что на востоке Украины появляется все больше людей, которое относят себя в равной степени и к украинцам, и к русским. Может быть, в этом одна из разгадок того высокого уровня терпимости (стучу по дереву), который все эти годы устойчиво демонстрирует Украина? У социологов есть свое объяснение, по сути, близкое. Они выявили, что у людей, свободно владеющих и русским, и украинским языками, конфликтный потенциал существенно ниже, чем у «моноязычных».

Так и кажется, будто отсюда следует: пусть будет двуязычие, тогда исчезнут конфликты. Но это был бы поспешный вывод. Владеть двумя языками «свободно» не значит владеть ими одинаково. В большинстве случаев языки работают (порой даже помимо воли самого их носителя) ситуативно, у каждого языка появляется своя социальная функция. Определяется язык ведущий и язык ведомый. В полном смысле одинаково владеет двумя языками на самом деле меньшинство. Для большинства людей такой уровень двуязычия и недостижим, и, главное, не нужен. Поэтому не стоит ориентировать общество на цель дорогостоящую и неосуществимую.

Совершенно другое дело — добровольное двух-трехязычие на индивидуальном уровне. Не зря говорят, что человек столько раз человек, сколько языков он знает. Но это дело добровольное. Знать языки интересно и даже почетно, но решение, какой язык (или какие языки) вы хотите (или не хотите) добавить к своему родному, можете принять только вы сами. Совершенно исключено, чтобы двуязычие было государственной целью. Точно так же, принцип современного мультикультурализма не требует, как иногда думают, поголовного приобщения всех и вся к нескольким культурам. Он подразумевает свободное функционирование культур, свободу доступа к ним, свободу их взаимовлияния и синтеза. Но именно свободу.

К «особым отношениям» на межгосударственном уровне Украине и России еще предстоит прийти. Прежде чем стать «особыми», они должны стать «очень хорошими». Пока они только-только достигли отметки «хорошие», и украинская сторона сделает все от нее зависящее, чтобы улучшение продолжалось. Что же касается особых отношений в культурной сфере, они существуют с тех времен, когда наши предки еще даже не знали подобных слов. Скажем, киевские былины, сохранившиеся и записанные на берегах Онежского озера (и практически более нигде) — разве они не являют собой пример культурного синтеза? Самый яркий образец культурного синтеза — творчество Гоголя. Украинцы внесли слишком большой вклад в русскую культуру, чтобы она могла быть для украинцев чужой.

Со времен Котляревского читатели украинской литературы в Российской империи в большинстве случаев были по совместительству читателями русской литературы. В Украине постепенно рос и продолжает расти удельный вес читателей прежде всего украинской литературы, но пройдет еще немало времени, когда это будет выглядеть так же естественно, как то, например, что подавляющее большинство читающих поляков — это читатели прежде всего польской литературы и периодики.

Эту главу я начал с итогов последней советской переписи. В декабре 2001 года в Украине была проведена своя перепись населения — первая за годы независимости. Предыдущую проводили в 1989 году, когда многим казалось, что страна стоит на пороге новой, но, в общем, советской и в этом смысле старой, привычной жизни. Такие события, как перепись населения, не могут не становиться темой оживленных политических разговоров, не могут не использоваться в политической, идеологической, даже литературной борьбе. Каждая партия должна высказаться просто потому, что этого ждут от нее прежде всего ее сторонники, ждет общество. Первой, естественно, высказалась «русская партия» и, стало быть, первое, что мы услышали, было то, что украинская власть ставит своей задачей «искусственно уменьшить количество русских в Украине». С другой стороны, последовало и не совсем обычное обвинение: один из видных деятелей «Просвиты» усмотрел в готовящейся переписи «огромную угрозу украинскому языку».

Моя позиция такова: не надо, друзья, мудрить и лукавить. Пусть каждый ответит себе на вопрос — знает ли он такого украинца или «колеблющегося» (или слышал про такого украинца или «колеблющегося»), который в 1989 году записал себя русским не по велению сердца, а на всякий случай — чтобы угодить власти, советской власти? Ответ, если это честный ответ, звучит так: знаю, или слышал, или легко допускаю, что такие люди были, потому что жил вместе с ними не на Луне, а на Земле, в той ее части, которая называлась Советской Украиной. Да, в 1989 году доля таких людей была чуть ниже, чем десятью годами раньше, в предыдущую перепись — национальное самосознание уже крепло, — но их все равно было достаточно, чтобы повлиять на процентные итоги переписи. И второй вопрос: считаете ли вы этого «русского» таким непрактичным, что он и сегодня, в несоветской и независимой Украине, когда даже генералы советского времени перестали стесняться говорить на всю страну по-украински, вновь открестится от своего украинства? Ответ тоже очевиден. Вот вам и прогноз итогов предстоящей переписи, говорил я, когда заходила речь о том, в каких коварных антирусских замыслах нас упрекают. Перепись наверняка покажет уменьшение числа конъюнктурных русских, вот и все. Только ради этого затевать столь дорогостоящее мероприятие не имело бы смысла. Оно было необходимо исключительно по тем причинам, по которым переписи проводят во всем мире — для выяснения социальных параметров страны.

И вот первые итоги. Население Украины в конце 2001 года — 48 миллионов 457 тысяч человек. Из них 77,8 процента — украинцы, их удельный вес по сравнению с переписью 1989 года вырос на 5,1 процента. Удельный вес русских сократился на 26,6 процента, они составляют 17,3 процента — 8 миллионов 334 тысячи 100 человек, на 4 миллиона меньше, чем в 1989 году. Противники нашей государственности с этими цифрами наперевес называют нашу политику «геноцидом русских». Это такой же «геноцид» русских в Украине 2001 года, каким был «геноцид» украинцев в Украине 1989 года! Одни русские уехали, другие — их, конечно, подавляющее большинство среди «исчезнувших» четырех миллионов — просто вернули себе «украинское первородство». А кто-то из русских (по зеркальному примеру иных украинцев 1989 года!) записал себя в украинцы.

Еще раз скажу. Достаточно было стоять на земле, а не витать в облаках, чтобы и до переписи быть уверенным, что украинцев объявится больше, чем в советской Украине. Человек ищет свою пользу, старается приспособиться к новым обстоятельствам, уловить, что понравится власти, и было бы нелепо предполагать, что в условиях украинской независимости носить «лычку» украинства будет менее выгодно, чем в 1989 году. Люди перестали бояться заявлять себя украинцами — вот о чем, если смотреть правде в глаза, говорят итоги переписи. Критики опросного листа уверены, что картину изменил бы вопрос: на каком языке вы говорите дома? По-моему, подлинную картину этот вопрос не изменил бы, а только запутал. Точно известно, что многие украинцы, говорящие дома по-русски, все равно записали бы себя украинцами, более того — назвали бы своим родным языком украинский! Это люди, которые понимают, как вышло, что их домашним стал не их родной язык, и что в норме, которую они желают своим детям и внукам, домашним языком украинцев должен быть украинский. Так что русских в Украине не стало меньше, говорю я своим русским собеседникам и в Киеве, и в Москве. Стало меньше украинцев, которые объявляют себя русскими. Чтобы установить это, не надо было устраивать перепись — просто знать, повторяю, природу человека, знать жизнь, свою страну, знать, что такое был «интернационализм» по-советски, какие неприятности ожидали в советской Украине «щирого» украинца…

…Мне-то, говоря откровенно, в первых итогах украинской переписи сразу бросились в глаза другие цифры, другая пропорция — пропорция, окрашенная не национально, а социально-экономически. 67,2 граждан Украины — горожане, 32,8 — жители села. Причем это соотношение с 1989 года не изменилось. Таким образом, Украина на треть — страна сельская. В двадцать первый век Украина входит на треть сельской страной — не фермерской на американский и западноевропейский манер, а сельской по-нашенски, с весьма глубокими следами патриархальности и в отношениях, и в технологии. Это не то обстоятельство, которое может вызывать ликование. Это то обстоятельство, которое побуждает задуматься — задуматься глубоко и надолго. И, пожалуй, нет более важного обстоятельства для государственного деятеля, который стремится работать с открытыми глазами, хочет понимать, что откуда берется, что чем объясняется, что с чем связано…

Мир движется от патриархального села (из села!) к городу, в город. Чем больше в стране города, чем больше город, тем содержательнее жизнь, разнообразнее — профессии и занятия, тем больше творчества, тем раскованнее люди, тем больше свободы, тем реальнее народоправство, демократия. Город — это прежде всего демократизм, демократия. Демократия рождается в городе, демократия нужна городу, демократия исходит из города, завоевывая, втягивая в себя окружающее его пространство. Можно скучать по деревне, можно умиляться деревней — сама деревня предпочитает город, все городское, городскую жизнь. Городская жизнь в сельской местности — это прежде всего и главным образом не сельская, а именно городская жизнь. Образование, наука и техника, промышленность, искусства — это все городское. Чем более городская страна, тем она богаче и свободнее, пригоднее к достойной жизни.

Можно долго рассказывать о трудностях становления нашей демократии, о бедности, о грубости нравов, особенно чиновничьих, о неправом суде, о вялости «гражданского общества», о том, почему само это выражение приходится по справедливости брать в кавычки, об истоках и причинах всего этого, а можно просто сказать: что вы хотите, дамы и господа, ведь мы с вами на целую треть все еще сельская страна, — и если не все, то многое станет ясно. А если еще учесть, что это не просто сельское, а вчера еще колхозно-совхозное население с его особыми песнями и приговорками («И все вокруг колхозное, и все вокруг мое», «Кто в колхозе не вор, тот дома не хозяин»…), то ясно, например, откуда влияние коммунистической партии, почему сельская часть Украины — это и самая «красная» часть…

О чем говорит тот факт, что, как показала перепись, соотношение городского и сельского населения за послесоветские годы не изменилось? О том, что в городе не появилось столько новых рабочих мест для сельских жителей, чтобы это заметила статистика. Более того, часть горожан, пусть тоже едва улавливаемая статистикой, перебралась в село. Страна в известном смысле взяла паузу, она как бы остановилась: не для передышки, нет, жизнь не дает нам останавливаться, а для того, чтобы сделать своеобразную инвентаризацию, разобраться в советском материальном наследстве, с тем чтобы приступить к процессу, который называется структурной перестройкой: избавиться от ненужных отраслей и производств, прекратить выпуск ненужной продукции и наладить производство нужной, то есть находящей сбыт. Это все очень всегда болезненно даже в странах с более благоприятной судьбой.

С другой стороны, «сельской третью» Украины можно во многом объяснить, почему эти процессы, вообще все трудности после-советского времени не оказались катастрофическими, почему они оказались большими, огромными, но не смертельными, говоря по-житейски. Будь страна более городской, структурные проблемы могли ее раздавить. Наша промышленность, напомню, была особая промышленность — промышленность плановой экономики, по существу, искусственная, она выросла не из потребностей жизни, не в результате многовековой хозяйственной самодеятельности людей, а во исполнение произвольных чиновничьих, нередко фантастических предначертаний. Эту махину не могло не затрясти, как только она оказалась предоставленной самой себе, как только рухнули системы «планового» снабжения и сбыта, разорвались неестественные хозяйственные связи в масштабах Советского Союза. Для образования новых, естественных связей, для приспособления искусственной промышленности к естественному спросу, к требованиям свободного рынка требуется время, очень много времени и жертв. И вот в этих условиях «сидящая на земле» треть населения смогла прокормить, во-первых, себя, а во-вторых — немалую часть горожан, ведь почти у каждого — родственники в городе. Город перешел на содержание села, минуя торговую сеть: приезжает человек погостить к матери — возвращается в свой Харьков или Одессу нагруженным картошкой, мясом, банками с «консервацией». Это выручало людей в советское время, а в послесоветское многих просто спасло и продолжает спасать.

Большинство сельских жителей ведет натуральное или почти натуральное хозяйство, в этом хозяйстве участвует весьма заметная доля горожан. Это сказывается на умонастроениях, на психологии. Товарное хозяйство рождает одну психологию, натуральное — другую, это разные миры. «Товарный» человек легче усваивает демократические понятия и ценности, он более подвижен, предприимчив, более требователен к законности, больше ценит организованность, четкость в работе, он менее склонен верить посулам, больше рассчитывает на себя, не боится ответственности. Короче: без такого высокого удельного веса сельского населения независимой Украине пришлось бы испытать больше трудностей, но с таким высоким удельным весом сельского населения она не сможет должным образом развиваться, — стало быть, надо ожидать роста городов.

Когда думаешь обо всем этом, сидя над итогами переписи, то, конечно, видишь, насколько наивны, поверхностны, легковесны предположения захваченных политическими страстями людей о ее подлинных целях — о том, что она нам потребовалась будто бы затем, чтобы «искусственно увеличить количество» украинцев, или для чего-то столь же «хитроумного». Жизнь вообще-то хитроумнее нас.

Не стоит забывать, например, что заметный удельный вес сельского населения — это заметный удельный вес бытовой украинской речи, это сельский базар, куда Иван Нечуй-Левицкий посылал молодых украинских писателей учиться родному языку, особенно у женщин, особенно слушайте их, — наставлял он. Перетекая, уже в условиях независимой Украины, в города, эта часть населения не будет так легко и охотно расставаться с родным языком, как в имперские времена…