Украина — не Россия - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Леонид Данилович Кучма (Глава третья Об украинском и русском характерах) #4

Глава третья Об украинском и русском характерах

Нам абы гроши

Раз уж мы разные народы, то и характеры у нас должны быть разные. Обойти эту тему невозможно, но она довольно сложна. Как человек науки и техники, я привык к тому, что любой объективно существующий параметр можно измерить. Национальный же характер — вещь неуловимая, приборным замерам не поддающаяся, а то, что нельзя измерить, строго говоря, нельзя считать и объективно существующим. Нас уверяют, что с помощью тестов, анкет и статистики национальный характер со временем удастся выявить научно, но произойдет это не скоро. Если я правильно понял, исследователи еще много лет будут заняты согласованием терминов и методик. Сами они, впрочем, пока суд да дело, продолжают описывать исследуемый предмет с помощью словесных характеристик — то есть по старинке, заведомо приблизительно и ни на чем не настаивая. Значит, и остальным не запрещено поступать точно так же.

Не буду пытаться обрисовать национальный характер, украинский или русский, как целое. Для этого понадобилась бы еще одна книга, может быть даже вдвое толще. Да и не мое это дело, я не психолог и не социолог. Моя задача скромнее.

Придя к твердому убеждению, что украинец и русский не тождественны (а материал для сравнения имелся в изобилии: 90 % людей, с которыми мне довелось общаться в жизни, были либо украинцами, либо русскими), я время от времени пробовал мысленно — для самого себя — уловить и сформулировать разницу между ними. Встречал я обсуждение этого вопроса и в книгах. Не могу сказать, что мне все стало ясно и я пришел к окончательным выводам, но все же…

Лет тридцать назад, если уже не больше, я прочел в журнале «Вокруг света» заметку, которая поначалу меня поразила. В ней рассказывалось, как шведский продюсер дал в шведской газете объявление, что для съемок фильма ему нужны сорок «типичных шведок». Соискательниц явилось в двадцать раз больше, и все они были шведки. Поскольку их было такое количество, можно не сомневаться, что в своей массе они вполне исчерпывающе представляли шведский женский тип во всех его разновидностях. Однако авторы будущего фильма отобрали из всей этой женской толпы… одну «шведку с типичной внешностью». Они продолжали работу с новыми и новыми группами, и за неделю отобрали еще десять статисток, после чего продюсер решил, что остальных придется поискать за границей.

История очень поучительная. Продюсеру был нужен на самом деле крайне редкий типаж, который он в своих мыслях возвел в идеальный (или, наоборот, в уничижительный, из заметки не было ясно) образ. Гениально поданный, такой образ может быть воспринят зрителями как действительно типичный, в него уверуют вопреки очевидности.

Слыша в случайных разговорах, что такой-то — типичный русский (поляк, армянин и так далее), я всегда вспоминаю эту заметку. В общественном сознании живут устоявшиеся понятия о «типичном» характере и «типичной» внешности представителей разных народов, никак не соответствующие действительности. В эти понятия люди почти неосознанно вкладывают свои симпатии и антипатии. Соответственно, «типичным» может оказаться то писаный красавец, то какой-нибудь неприятный хмырь скопческого вида, то обаятельный простак, то порочный проныра. В связи со сказанным прошу иметь в виду, что мне глубоко симпатичны оба народа, характеры которых я пробую сопоставить.

Помимо эмоционального отношения есть еще стандартизованное. О каждом народе накоплен запас стереотипов. Стереотип тоже всегда ошибочен, но, в силу предельной упрощенности, он хотя бы внутренне непротиворечив. Любопытно, что образ украинца, каким его видят многие русские, так и не сложился в стереотип. Если англичане, значит чопорные (что бы это ни означало) и консервативные. Французы — бабники и едят лягушек. Итальянцы легкомысленны, громогласны и постоянно жестикулируют. Японцы трудоголики и обожают фотографироваться. А что получается со стереотипом «украинец»? С одной стороны, он человек вроде бы крайне хитрый и себе на уме, с другой же — исключительно упрямый («хохол упертый»). Вот уже и противоречие. Хитрец никогда не бывает упрямым, хитрец действует гибко, а упрямец действует напором, это две разные тактики поведения. Далее, украинец, согласно сложившемуся в России мнению, это службист со склонностью к буквоедству, въедливый, придирчивый и довольно черствый. Теория о службисте подкрепляется тем фактом, что бессчетное число украинцев избрали военную или морскую службу, многие на ней выдвинулись и прославились. С этим не поспоришь. Не буду ворошить Гражданскую войну с ее порой случайными выдвижениями. Вспомню более поздние имена, такие как министры обороны Малиновский и Гречко (а перед войной — нарком обороны Тимошенко), маршалы Кулик, Еременко, Рыбалко, Москаленко, Федоренко, Судец, Кошевой, Толубко, Батицкий, Ло-сик, Скрипко, Руденко, Кожедуб, погибший в 39 лет генерал армии Черняховский (дважды Герой Советского Союза, кавалер ордена Богдана Хмельницкого), начальник Генштаба Штеменко, главком сухопутных войск Павловский, адмиралы Головко (стал адмиралом в 38 лет), Басистый, Левченко, Чабаненко, — когда начнешь перечислять, трудно остановиться.

Целый ряд украинцев сделали выдающуюся духовную карьеру. Мне говорили, что были такие периоды, когда большинство кафедр митрополитов Московского Патриархата занимали украинцы. Да и среди архиепископов и епископов их доля всегда была много выше, чем доля украинцев в православном населении Российской империи и СССР. Я не очень сведущ в таких делах, но мне представляется, что религиозное служение — поприще суровое, близкое к военному.

В подкрепление взгляда на украинца-служаку я и сам могу добавить, что мои соотечественники — хорошие технологи, а хороший технолог, как и инженер по технике безопасности, никогда ничего не делает на глазок, на авось, «с точностью до двух вареников». Обязанность технолога — добросовестно и тщательно, без отклонений и импровизаций, выполнять все требования производственного процесса, он тоже службист.

Ну хорошо, пусть будет службист. Но дальше противоречия усиливаются. Мне приходилось слышать от русских друзей, что, по их наблюдениям, украинский характер — сплошь и рядом мечтательный, склонный к перепадам настроения. Возможно. Но как это сочетается с упрямством, хитростью, черствостью, карьеризмом и буквоедством? Карьерист, служака всегда держит ухо востро, ему не до настроений и грез. И как сюда вписывается украинская склонность к самоиронии (кстати, черта сильных людей)? Один мой земляк, всегда добивавшийся своего, любил повторять, глубоко пряча улыбку: «Ми люди бідні, ми люди темні, нам аби гроші та харчи хороші».

Тот, кому по душе хвалебные оценки, с удовольствием перечитает слова Гоголя: «Сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом, и как нарочно каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой, — явный знак, что они должны пополнить одна другую. Для этого самые истории их прошедшего быта даны им не похожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характеров, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве». Разве не приятно прочесть про нечто совершеннейшее в человечестве, зная, что это относится как бы и к тебе самому? Призываю не брать эту похвалу слишком легко на веру (так же, как и слова о слиянии воедино), а обратить внимание на то, что, согласно Гоголю, характеры и «истории прошедшего быта» наших народов полностью несхожи.

Новое время — новые песни. Через полтора века после Гоголя современный украинский культуролог Андрей Окара сравнивает украинцев с русскими совсем по-другому. Он пишет: «Многие русские философы, характеризуя русский дух как анархистский, писали о “вечно бабьем” в русской душе. Но по отношению к Украине это системное начало. Россия относится к Украине примерно так же, как романогерманский Запад к самой России. Рядом с европейцами русские кажутся искателями Истины, а сами европейцы — приземленными материалистами. Аналогично украинцы на фоне русских — чуть ли не “народ Божий”, пребывающий в недеятельном созерцании, а русские — нация купцов, капиталистов, нефтегазовых олигархов, стремящихся “приватизировать” Украину». Привожу эту цитату не потому, что согласен с ней. Скорее как еще одно любопытное мнение.

Об украинском характере написано за последнее время довольно много удивительного. Те авторы (украинские!), которые попадались мне, рисуют немного странное существо. Оно сентиментально, чувственно, склонно к меланхолии, ему присуща эмпатия (не знаю, что это такое), терпимость к другим культурам и религиям, анархический индивидуализм, верховенство эмоций над волей и разумом, стремление к личной свободе, пониженная стойкость, нелюбовь к организованности, дисциплине и к агрессивной активности.

Кто может стоять за подобной характеристикой? Так и кажется, что это «лишний человек» из школьного сочинения, «юноша бледный со взором горящим». Ничего подобного. На самом деле, если верить нашим этнопсихологам, имеется в виду соль украинской земли, сельский житель, крестьянин, хуторянин, хлебороб. Он подсознательно поклоняется (прямо язычник!) Матери-земле. Возможно, такие былинно-декадентские хлеборобы и существуют, но если бы они все были такими, Украина быстро осталась бы без хлеба. Что удивительно, такой образ, во-первых, не нов, во-вторых, довольно устойчив. Оказывается, еще деятели Кирилло-мефодиевского общества находили своих земляков «мечтательными и нежными».

Полностью согласен с тем, что любовь к природе, к цветам, музыкальность, вышитые платья, рубахи и рушники, склонность постоянно белить хату, украшать свой быт и жилище говорят о том, что украинец — не законченный рационалист и сухарь, что прекрасное что-то да значит для него. И все-таки, когда я читаю, что для украинца приоритетны в первую очередь «индивидуалистический код ценностей», культурно-исторические ценности Украины, свободолюбие, «мотивация достижений», стремление к личной независимости, уверенности, автономности, к опоре только на собственные силы и даже «стремление к чистоте крови»(!), я начинаю опасаться, что речь идет не о статистически достоверном украинце, а о таком, которого хотели бы видеть, а может быть и выковать, сами авторы подобных описаний.

Не буду с ними спорить. Я гораздо больше люблю живого человека, пусть и с недостатками. Пусть даже у него мало эмпатии, хромает индивидуалистический код ценностей и он совершенно не озабочен чистотой крови.

Конкретные примеры лучше абстрактных рассуждений, но поскольку неизвестно, как чувствуют себя живые люди, когда их приводят в качестве образчика, то обращусь к историческим персонажам.

Я не могу без улыбки и вместе с тем без восхищения читать о депутации запорожцев во главе с войсковым судьей Антоном Голова-тым к Екатерине Второй в 1792 году. Дело в том, что незадолго перед тем запорожцам предложили для заселения Таманский остров, отделяемый от остальной суши протоками и рукавами устья Кубани. Но когда войсковой есаул Мокий Гулик с командой осмотрел предложенное место, то нашел его недостаточно большим. Заодно он заприметил земли получше. Вооруженный точным знанием, чего именно следует добиваться, Головатый с товарищами отправился в Петербург для «исходатайствования прав на вечно спокойное потомственное владение» той землей, какую себе выбрали казаки. Головатый скромно попросил царицу об отдаче войску во владение Таманского острова «с окрестностями», а окрестности эти в тридцать раз превышали самый остров.

Депутация блестяще выполнила данное ей наставление. Антон Головатый пустил в ход и знакомство с сильными людьми (с Безбородко, Разумовскими), и украинскую песню, и бандуру, и свое преувеличенное чудачество. Этот замечательно умный и ловкий человек настолько успешно довел до конца возложенное на него дело, что все главнейшие желания войска «были занесены в жалованную грамоту в подлинных почти казачьих выражениях».

Я знаю, сегодня симпатии многих украинских историков находятся всецело на стороне других запорожцев — не смирившихся с тем, как Екатерина обошлась с Запорожской Сечью и ушедших за Дунай, чтобы образовать там Задунайскую Сечь. Возможно, эти историки скривят губы по поводу приведенного мною примера. Паясничал, дескать, этот Головатый перед проклятой царицей, вместо того чтобы бросить «сучей дочке» в лицо все, что о ней думал. Признаюсь, мне неизвестно, что он о ней думал. Более того, я уверен, что люди прошлого не всегда думали и рассуждали так, как считается политкорректным приписывать им сегодня. А вот о чем Головатый не мог не думать, так это о своей ответственности за судьбы тысяч запорожских семейств.

Чего добился этот человек? Он добился для казаков воистину райской земли по правому берегу Кубани. По левому жили черкесы и адыгейцы, а правый был незаселен, не считая редких кочевников. И не надо думать, что для Екатерины это были бросовые земли, которые не жаль отдать кому угодно. Ей было кому их отдать, но Головатый уломал ее отдать эти земли запорожцам. Кубанские земли, обильные дарами природы, сильно напомнили казакам их прежнюю Сечь. Место Днепра здесь заняла столь же широко разливавшаяся по весне Кубань. Так же, как на Днепре, берега Кубани представляли собой бесконечные плавни, царство камыша, ольхи и ракит. На берегах Азовского моря их ждали лиманы, частью с морской водой и большими осадками соли, частью с пресной. Кубань и лиманы кишели рыбой, да какой! Тут ловились осетры, севрюга, белуга, рыбец, кефаль, камбала. В камышах и лесах водились кабаны, олени, дикие козы, лисы, фазаны, тетерева. Черноземы же, 9 миллионов десятин, были еще тучнее, чем в приднепровских степях. Здесь бывший запорожец находил приволье и для привычного скотоводства, которым он занимался дома, и для земледелия, которым стал промышлять в последние десятилетия перед упразднением Сечи.

Но и это еще не все, и даже не главное. «Поскольку жалованная грамота, — пишет историк, — начертала только общие контуры войскового управления, войско воспользовалось этим и уложило в них свои старые запорожские порядки». Жалованная же грамота писалась, напоминаю, под диктовку Антона Головатого. Что же она дала казакам?[13] На новом месте им удалось во многом воспроизвести прежнее запорожское устройство — куренные поселки с их самоуправлением и ежегодно обновляемую администрацию округов, свой суд, свое духовенство, свои формы землевладения. Современному человеку трудно себе даже представить, насколько это было важно для казаков, считавших правильным и разумным только такое общественное устройство. Кроме того, Черноморское войско сохранило свободную внутреннюю торговлю и вольную продажу вина на войсковых землях; было подтверждено употребление регалий Запорожской Сечи — знамен, литавр, булав, перначей. Конечно, восстановление полной независимости казаков — той, что была при Богдане Хмельницком, — было нереально, и Головатый не мог это не понимать. Не ставя перед собой недосягаемую цель, он добился максимума достижимого.

Добиваясь своего, Антон Головатый, скорее всего, внутренне потешался над теми, кто видел в нем простака, не понимая, что это маска.

Наверное, он мог прожить жизнь по-другому. Будучи войсковым судьей, он, безусловно, имел авторитет, и мог, к примеру, увести часть земляков за Дунай. Теоретически говоря, он мог бы даже поднять их на восстание против ликвидаторов Запорожской Сечи. И даже двинуть их на Петербург — вряд ли с успехом, но в этом случае он умер бы героем (особенно в глазах современных историков). Он действовал иначе. В отличие от Горбачева, он не знал старого изречения: «политика — это искусство возможного», но владел этим искусством, на мой взгляд, лучше того, кто это изречение так часто на нашей памяти употреблял.

Мне практически ничего не известно об Антоне Головатом, и я надеюсь не разочароваться, узнав больше. Он для меня (в пределах того, что мне о нем известно) — одно из воплощений украинца. Упрямство в нем совершенно непротиворечиво сочетается с гибкостью, хитрость — с умом, чувство долга — с прагматизмом, реализм — с целеустремленностью, талант дипломата — со здоровым цинизмом (который можно назвать знанием человеческой натуры), природное чувство юмора — с артистизмом. То, что миссию в Петербург возглавил именно он, — не игра случая. Восстановление (в пределах возможного) Сечи было целью его жизни. Историки сообщают, в частности, что пятью годами раньше, в 1787 году, он (вместе со старшинами Сидором Белым и Захарием Чепегой) подавал соответствующую петицию царице в Кременчуге.

Минувшие века полны как раз такими украинскими деятелями — и решительными, и умными, а вместе с тем по-хорошему хитрыми и упорными. А вот в советское время, особенно после чисток 30-х годов, главным свойством коммунистической элиты Украины сделалась ловкая податливость. Умение в дождь прошмыгнуть между каплями… Для Москвы иметь дело с такими легко управляемыми людьми было одно удовольствие. Я кратко коснулся этого вопроса в книге «О самом главном», и кое-кто обиделся на меня на следующие слова: «Большинство украинских чиновников [в советское время] умели только говорить “Слушаюсь!” в ответ на команды из Центра. Более послушной элиты, чем украинская, в Советском Союзе не было». Как хотите, а я не готов отказаться от этих слов, ибо они соответствуют действительности.

За все послевоенные годы мне известно лишь одно яркое исключение — Петр Ефимович Шелест. Он обладал как раз теми «гетманскими» качествами, которые я перечислил: был умен, решителен, хитер, упрям, болел душой за свое хозяйство и свой народ. Наверное, его карьера закончилась сравнительно рано именно потому, что он был сыном своей земли в большей степени, чем это допускали номенклатурные приличия. Конечно, занимая те посты, какие он занимал, он не мог быть без греха. Я не раз слышал, что в 1968 году на заседаниях политбюро ЦК КПСС он буквально требовал от Брежнева скорейшей оккупации Чехословакии, что он поддержал травлю романа Олеся Гончара «Собор». В этих и подобных вопросах он стоял на позициях идейного коммунизма. Зато в том, что касается экономических интересов Украины, Петр Ефимович был тверд как скала. Мало того, как «верный ленинец», он пытался реанимировать отдельные направления довоенной политики украинизации, отойти от чрезмерного «интернационализма». Именно для него Иван Дзюба написал свое исследование «Интернационализм или русификация?». Шелеста отправили на пенсию в 65 лет, хотя для членов политбюро не существовало верхней возрастной планки. После этого он прожил еще 23 года, причем пять последних — когда уже существовала независимая Украина.

По тождеству имен мне вспоминается еще один Головатый, Ферапонт Петрович, из-под Пирятина, что на Полтавщине, личность, как говорили в старину, неизъяснимая. О колхозах я знаю не понаслышке, сам до 17 лет был колхозником. Постичь, как этот колхозник умудрился во время войны, да еще дважды (в декабре 1942-го и полтора года спустя, в мае 1944-го) пожертвовать суммы, достаточные для постройки боевых самолетов, мне не по силам. Это как же надо было организовать хозяйство пасеки, чтобы в условиях войны и отсутствия платежеспособного спроса заработать такие страшные деньжищи! Но не зря, во-первых, его предку дали прозвище Головатый (башковитость иногда передается по наследству), а во-вторых, не зря он был нашенский.

На самом деле, такой уникальный человек не может быть типичным нигде, и я наверняка не вспомнил бы Ферапонта, не будь он однофамильцем Антона. Согласен, украинцы имеют хозяйственную жилку, да вот беда: между этой жилкой и налаженным доходным хозяйством настолько большое расстояние, что до сих пор его преодолели немногие. Согласен я и с тем, что украинцы скорее бережливы, чем расточительны, но, как показали последние годы, это все же не самая ярко выраженная наша черта. Даже хозяин собственного дела, которому сам Бог велел как можно скорее переходить на энергосбережение, на экономию во всем, сплошь и рядом сохраняет технологии, оставшиеся ему от времен почти бесплатной электроэнергии и дарового тепла.

Те, кто недолюбливает украинцев (такие люди есть, и это удивляет — ведь мы выражение положительная нация, не так ли?), стараются найти у нас побольше недостатков. Но громадного успеха эти поиски не имели. Самое «страшное», что мне попалось, — это эпизод из книги одного политзаключенного хрущевских времен, который вспоминает, как его сосед по нарам, украинец из Проскурова, получая посылку, товарищей по несчастью не угощал, а ел присланное по ночам и чуть ли не под одеялом. А я и не спорю: есть среди нас скупые, как не быть. Интересно только, где их нет. Найдется ли такое место на земле?

Впрочем, я встретил и совсем уж нелестную оценку украинских национальных качеств, но это не была оценка извне. Наш политический мыслитель Вячеслав Липинский советовал восемьдесят лет назад пригласить на киевское гетманство представителя какого-нибудь почтенного европейского королевского дома, ибо, считал он, «необходима какая-то цивилизующая сила» для преодоления «первородных грехов украинства — анархии и предательства». Не больше и не меньше. Фигура Липинского сегодня окружена пиететом, но главное — он «свой». Когда подобное слышишь от «своего», это можно стерпеть и обсудить (чтобы затем, я уверен, обоснованно отвергнуть), а вот от чужого — увольте. Так уж устроен человек.[14]

Что до идеи Липинского, она не совсем умерла: и сегодня слышатся предложения пригласить на высокую должность в нашем правительстве какого-нибудь замечательного украинца из-за рубежа — человека, уже сделавшего солидную административную или политическую карьеру в США или Канаде. Примеры таких карьер были и есть, но едва ли бы я поддержал такую идею. Я вижу в ней глубоко засевший в современных древлянах и полянах синдром призвания варягов. Спасибо еще, никто сегодня не повторяет доводы Вячеслава Липинского.

Но вернусь к вопросу, затронутому этнопсихологами: что же все-таки преобладает в украинце — чувства или рациональное? У меня есть своя гипотеза. Ни в одной книге я почему-то не столкнулся даже с упоминанием о таком несомненном нашем свойстве, как легковерие. Да, наш человек, особенно сельский житель, постоянно опасается подвоха и обмана, он крайне скептичен и недоверчив, он даже несколько бравирует своей недоверчивостью. Но на что направлена его недоверчивость? На предметы и обстоятельства более или менее обычные и приземленные. А вот в вещи немыслимые он способен поверить с легкостью и даже с радостью. Какой просвещенный украинец не знает, например, что шурин Богдана Хмельницкого, наказной гетман Иван Золотаренко был волшебником? Удивительно ли, что у нас в Украине в любой данный момент практикует сразу несколько пророков и мессий? У всех на памяти Белое братство, не совсем забыта и Мария-Дэви-Христос. Про обычных ворожей, предсказателей и звездочетов и говорить нечего.

В другом месте этой книги я говорю о том, что именно доверчивость украинца сыграла с ним такую злую шутку в период революции и гражданской войны. Он прельстился обещаниями большевиков и еще много десятилетий потом продолжал верить в них. Украинец потому так и напирает на свой якобы скептицизм, что знает за собой слабость противоположного свойства.

Я предполагаю, что это легковерие есть частное и боковое следствие какого-то более широкого и универсального явления. Наверное, можно сказать так: большинство или значительная часть жителей Украины где-то на подсознательном уровне постоянно готовы к чуду, они уверены, что в этом мире возможно все. Нашим людям откуда-то известно, что мир устроен не так просто и очевидно, как выглядит. Откуда это берется? Не знаю, но вера Украины в загадочное сквозит во множестве жизненных историй, воспоминаний, она буквально пронизывает наше народное творчество. Может ли это быть случайным?

Напомню, именно Украина породила совершенно особый талант Гоголя. Неизвестная нам мистическая изнанка жизни открылась ему в родной Васильевке, в Диканьке. Она не закрылась для него и позже, в Петербурге, — повесть «Портрет» это ясно показывает. Совсем не удивительно и то, что автор «Мастера и Маргариты» тоже родом из Киева. Но Карпаты и Полесье полны тайн не меньше, чем Полтавщина, Поднепровье или Волынь — читайте наших классиков.[15]

Читаю у Ивана Франко: «Мне рассказывали, что в Нагуевичах когда-то разрыли могилу упыря и, открывши гроб, нашли мертвеца, который лежал на боку и курил трубку». Очень спокойная фраза. Поставив точку, Иван Яковлевич переходит к чему-то другому.

Мы поэтичный и артистичный народ, это не заслуга, это данность. Мы склонны к преувеличениям, метафорам, гиперболам, мы еще не окончательно утратили чувство единения с природой. Вместе с тем украинец в значительной степени обращен в себя. Ему надо в себе понять еще так много, что это надолго.

По контрасту

По контрасту, русские больше обращены вовне. Психологи говорят, что русские скорее экстравертны, а украинцы скорее интровертны (оба словечка звучат, прямо скажем, одинаково неприятно — но такова научная терминология, с ней не поспоришь). Среди русских вряд ли получит широкое распространение психоанализ по Фрейду — это когда персона, озабоченная своими проблемами (обычно дама) исповедуется специалисту по неврозам, рассказывая ему то, что не расскажет никому. Русские дамы прекрасно исповедуются друг дружке, им психоаналитик без надобности.

Среди русских я чаще, чем среди украинцев, встречал людей, тяготившихся своим делом и потому делавших его плохо. Не от неумения делать хорошо, а из отвращения. Зато такой человек почти всегда имеет какое-нибудь хобби. Это старое явление, читайте Лескова: «Он был чиновник какого-то отделения, и по русской привычке свое дело считал за неинтересное, а любил заниматься тем, что до него не касалось».

Многие русские, особенно среди простого народа, не очень высокого мнения о формальных законах, считают их бездушными. Отсюда полное отсутствие среди них того трепетного отношения к Закону (с большой буквы), какое присуще, например, немцам. И отсюда же убеждение, что надо жить «по понятиям» — то есть опираясь на голос совести и на здравый смысл. «Понятия», дескать, во всех случаях жизни подскажут путь к разумному и справедливому решению, а законодательные дебри хороши исключительно для крючкотворов.

«Революционное правосознание» и упрощенное судопроизводство времен революции, гражданской войны и последующих лет было ярким воплощением жизни «по понятиям». Но все это наблюдалось и до революции, причем в самых неожиданных сферах. Скажем, отречение Николая Второго от престола было поступком, невозможным юридически. Он не был вправе отречься даже за себя (такое не было предусмотрено российскими законами), не говоря уже о том, чтобы отрекаться за сына, он не был вправе передавать престол брату Михаилу. Николай Второй исходил из целесообразности, как он ее в тот момент понимал, он отрекся потому, что так ему подсказало его нравственное чувство. То есть он поступил по понятиям.

Не стану утверждать, что подобное отношение к закону не свойственно украинцам. Очень даже свойственно, но, как мне видится, все же в ощутимо меньшей степени, чем русским. У украинцев как-то больше почтения к порядку и законной власти, это видно даже по тому, что в украинском селе священник и учитель (люди, поставленные властью) всегда были почитаемы больше, чем в русском.

Истина, что украинцы и русские — разные народы, для многих все еще не очевидна. Мой совет — пойдите в этнографический музей. Вы убедитесь, что внутренние различия между русскими и украинцами выражены во внешних различиях практически всех форм быта. Внутри одного народа такие различия были бы невозможны. Согласен, двадцатый век сильно сгладил их, да пожалуй, отчасти и девятнадцатый, но они остались, и они несомненны. В восточном направлении эти различия ослабевают, в западном — усиливаются. В общем, посетите этнографический музей. Вы убедитесь в несхожести народной одежды — русская женщина носила сарафан, украинская — плахту; у нас не знали косовороток, а в России — широких украинских штанов. Украинец зимой носил высокую коническую шапку из овчины, именуемую «кучма», летом — соломенный «брыль»; русский ходил зимой в меховой ушанке-треухе, летом — в похожем на цилиндр валяном «трешневике». Замужняя женщина у нас прятала волосы под «намитку», потому что домовой, ухватив за выбившиеся волосы, мог утащить ее на чердак. Русские женщины тоже прятали волосы, но другим манером. Наши женщины не носили русский кокошник и рогатую «кичку»; нарядным головным убором украинок служили совершенно иные на вид «очипок» и «кораблик».

Оказывается, мода на высокие шапки московских бояр имеет хо-резмийское происхождение, высокие головные уборы боярынь подражали митрам, которые московское высшее духовенство вывезло из Византии. Зато к нашим запорожским казакам их шапка (шлык) с кисточкой на свисающем конце пришла из Венгрии, а «чемерка» (вид блузы со сборками по всей талии) наших прапрабабушек имеет итальянское происхождение. Иногда не понять, кто у кого и когда заимствовал, и заимствовал ли. Карпатские украинцы давным-давно обзавелись широченными кожаными поясами со многими карманами на них, с полудюжиной пряжек и прочими живописными подробностями, находками для современного модельера. Вид у этих поясов кинематографически-ковбойский (хотя появились они, когда еще никаких ковбоев в Америке не было), аналогов таким поясам у русских нет.

За всеми этими несходствами — века и века раздельного бытия русских и украинцев, несовпадающие культурные связи и влияния, разные исторические судьбы. Взять, к примеру, лапти, которые не проникли к украинцам дальше Полесья. Лапти (как и русская баня) говорят, по мнению ученых, о долгой жизни русских рядом с народами финского происхождения. Некоторые из этих лесных народов (мурома, заволочская чудь) полностью растворились в русских. Русское дворянство вобрало в себя очень значительный татарский элемент, многие известные дворянские роды берут свое начало от татарских мурз, переходивших на службу к князьям Северо-восточной Руси. Со своей стороны, в украинский народ влилось немало кочевников Дикого Поля (еще во времена Киевской Руси наши предки умыкали «красных девок половецких», набеги за женщинами совершали затем и запорожцы; они же принимали в свои ряды всякого перешедшего в православие), вливались переселенцы из Оттоманской империи, особенно с Балкан, поляки, венгры, румыны, молдаване.[16] Зная все это, вправе ли мы, хотя бы теоретически, ожидать, что украинцам и русским может быть присущ одинаковый характер и образ жизни?

Еще более, чем в одежде, полны смысла различия во внешнем облике наших сельских строений. Хата очень мало похожа на избу. Уверен, что эти два жилища отражают два национальных характера. Вид белостенной хаты под соломенной четырехскатной крышей — на мой вкус, одно из самых прекрасных зрелищ на свете. А если еще возле нее садок вишневый… Даже бревенчатые стены украинец непременно обмазывал глиной снаружи и внутри, и потом эти стены бессчетно белил. А как был живописен окружавший хату плетень, как красиво свисали связки лука и сушеных груш! Может быть, этнографы посмеются над таким предположением, но мне все время кажется, что хозяин хаты смотрел на ее эстетическое предназначение с той же ответственностью, что и на практическое.

Русский бревенчатый дом может быть очень внушительным, особенно северный, на подклети, с резьбой и петушками. Но дерево быстро сереет, и дом довольно скоро приобретает не самый веселый вид. К тому же редкий деревянный дом не покосится со временем. И вот из-за этих покосившихся сизо-серых, а иногда и почти черных стен даже зажиточное русское село выглядит беднее, чем оно есть. Что уж говорить о менее удачливых деревеньках? Я не могу это доказать, но думаю вот что: никто в этом не виноват, так уж сложилось, что русская деревянная деревня самим своим обликом не очень воодушевляет жителей, не настраивает их на хозяйственную неуемность, на изобретательные бытовые хлопоты. Может быть, именно этим можно объяснить запущенность многих жилищ и огородов в России. Хозяева словно бы махнули на все рукой. Их украинские собратья опускают руки много реже — эстетика места не позволяет. Сельские дороги в лесостепной и степной зонах у нас нередко обсажены картинными старыми деревьями, что очень украшает местность. В России это редкость — зачем, мол, и так лесу вокруг прорва.

Конечно, свой былой, «этнографический» вид ни украинские, ни русские села не сохранили и не могли сохранить, а многие из них (в России больше, чем в Украине) исчезли совсем. Исподволь идет и другой процесс. Нравится нам это или нет, но и хату, и пятистенку теснят дома из кирпича — больше из силикатного, но кое-где и из красного. Дома, как правило, ни красивые, ни безобразные — никакие, но жить в них, бесспорно, удобнее. И украинское, и русское село возродятся уже более похожими друг на друга. Но одинаковыми они не станут все равно.

В своей книге «О самом главном» я слегка затронул тему об украинском образе жизни, и в связи с этим написал: «Большевистский проект не достиг бы своей цели, если бы не просчитал наших ценностей и особенностей национального поведения. Украинцы в конце концов, после страшных репрессий, раскулачиваний, выселений, все же смирились с колхозным строем. Смирились, поскольку он отвечал, пусть и в крайне извращенной форме, их национальным ценностям. Эти ценности — коллективизм, причем в основе своей не производственный, как, допустим, в России с ее сельской общиной и совместным землепользованием (в производственном, хозяйственном смысле украинец всегда был индивидуалистом), а чисто человеческий: дружба, взаимовыручка, потребность в постоянном и интенсивном общении на всем жизненном пространстве».

Позже мне говорили, что здесь стоило быть более точным: в Украине крестьянская община тоже была повсеместным явлением. Правда, «община» — ученое слово, сами крестьяне такого слова не знали. У русских ее называли «миром», у нас — «громадой» (а кое-где тоже «миром»). Широко распространено у нас было и общинное землевладение: на моей родной Черниговщине «общинники» составляли до революции половину крестьянских хозяйств. Сельская община владела землей, как ЖСК владеет кооперативным домом, а крестьяне своими участками — как жильцы квартирами в этом доме. Ни украинцы, ни русские не знали совместной обработки земли. Но была и разница. Во многих великорусских общинах в среднем раз в десять лет происходил передел и «поравнение» участков в зависимости от изменения числа едоков в семьях. В Украине переделы были редкостью, у нас крестьянский двор пользовался своим участком как собственностью, хотя вся земля и принадлежала общине. Результат понятен: в Украине крестьянин мог бесконечно улучшать свой участок, зная, что он достанется его сыну. Был ли стимул у великорусского пахаря десять лет подряд унавоживать свой участок, если на одиннадцатом году сельский сход мог «приговорить» этот участок (во имя справедливости!) другой семье?

Эта «маленькая подробность» сильно повлияла на жизненную философию крестьян и их потомков. У русских более сильная приверженность идеалу справедливости оборачивалась пренебрежением к обустройству жизни в целом и в частностях. В Украине же отсутствие в общине «земельно-регулируемого типа отношений» (как выражаются ученые) формировало индивидуалистические натуры, вырабатывало такую особенность украинского характера, как ориентация на накопление. Я уже писал однажды, что это тоже одна из наших национальных ценностей. В этой ориентации нет ничего постыдного, как нам пытались внушить в советский период. Процитирую сам себя: «Мы умеем работать, умеем зарабатывать и умеем так распорядиться заработанным, чтобы оно послужило укреплению того уклада, который является основой нашей жизни».

Украинцы всегда, во все времена, нуждались в среде общения, лучше всего чувствуя себя в большой семье друзей, соседей, земляков. Они находили эту среду повсюду: в родном селе, на базаре (настоящий украинский базар — нечто совершенно особое; считаю, что каждый должен хоть раз побывать на ярмарке в Больших Сорочинцах), в царской, а затем и в советской армии. В армии они нередко держались землячествами, помогая друг другу выжить и утвердиться, пользуясь языком химии, «в агрессивной среде». Но украинские землячества — совсем не то же, что землячества кавказских или среднеазиатских народов. Недавно наши социологи исследовали жизнь украинцев Петербурга. В этом городе живут 150 тысяч украинцев, но выявить здесь украинскую этническую общину в какой бы то ни было форме не удалось. С одной стороны, это, конечно, говорит и о том, что украинцы не чувствуют себя некомфортно в русской среде, но, главное, свидетельствует о нелюбви современных украинцев к любым формам стайного функционирования. Когда-то все это было — громада, мир, это не выдумка, но у современных горожан давно прошло. Об этом можно сожалеть, но это так. Украинцы сплачиваются по национальному признаку лишь в чужеродном или враждебном окружении.

Тем не менее, многим нашим людям присуща хорошая и достойная привычка — доверять «своему». Подразумевается, что если вдали от родных мест имеешь дело с земляком, особенно односельчанином, можно не опасаться подвоха или обмана. Русский же до самого последнего времени жил с ощущением, что на просторах «одной шестой» у него везде родина, поэтому, по моим наблюдениям, спокойнее смотрел на «своих». Вообще среди народов бывшего СССР русские были самым «необщинным» народом, что расходится со стереотипом. Я говорю о тех русских, каких знал и видел, а не о русских из книг народников XIX века. Удивляться этому не стоит. Даже вековые стереотипы способны меняться буквально за несколько десятилетий: еще недавно в католических Испании и Италии были самые многодетные — именно в силу своего католицизма — семьи в Европе, а сегодня в этих странах, наоборот, самая низкая рождаемость на континенте.[17]

Конечно, о нашем полном разрыве с прошлым говорить не приходится, этот разрыв носит какой-то выборочный характер. Прояснить причины такой выборочности, понять, почему народ отбрасывает то, но сберегает это, смогут лишь углубленные научные исследования. Нельзя отрицать, что общественный быт украинцев в течение веков складывался на основе почтения к опыту предков. Этот общественный быт становился самой настоящей материальной силой, помогавшей противостоять разнообразным невзгодам и слишком быстрым переменам. Приверженность к нему позволила сохранить до наших дней некоторые замечательные навыки и правила трудовой жизни и повседневного быта, многие формы межчеловеческих отношений, досуга и веселья — все то, что делало и делает украинцев легкоузнаваемыми среди других народов. Наверное, именно эту приверженность подметил депутат Государственной Думы РФ Вячеслав Игрунов. В передаче на российском телевидении, посвященной съезду российских украинцев (съезд происходил в Москве 8–9 декабря 2001 года), он поделился следующим наблюдением: «Украинцы более консервативны и менее анархичны, чем русские». Известный консерватизм в украинцах действительно сохраняется, и я считаю это положительной чертой. Что же до анархичности, если она и впрямь уменьшилась со времен крестьянской армии Нестора Махно, можно только радоваться.

По моим наблюдениям, русские — несколько менее оптимистичный народ, чем украинцы. Если случается что-то плохое или просто нежелательное, русский, скорее всего, подумает: «Так я и знал!», тогда как украинец решит: «Могло быть хуже!» Тем не менее, русские в основном придерживаются своей здравой поговорки (они же ее и изобрели, ни у кого не позаимствовали): «Глаза боятся, а руки делают», и, в конце концов, довольно часто осуществляют задуманное.

Вообще изучение пословиц и поговорок двух наших народов может прояснить очень многое. В чем еще так запечатлелся характер народа, как в его кратких изречениях на все случаи жизни? Кто-нибудь когда-нибудь подберет два примерно одинаковых по толщине тома «Прислів’я та приказки українського народу» и «Пословицы и поговорки русского народа» и подвергнет их сравнительному анализу — уверен, что соответствующая методика существует. Вот тогда могут вскрыться удивительные вещи — о разном отношении к Богу, к миру, к соседям, к общине, к семье и детям, к природе, к труду. Хотя, допускаю, что отношение может оказаться и достаточно близким. Но все равно, я уверен, какие-то различия проступят. Я, естественно, таким анализом заниматься не могу, а просто приведу пословицу: «Аби жив до жнив, а в жнива аби хто обідать покличе».

Русские более, чем украинцы, склонны решать даже самую сложную проблему «методом лобового эмпирического наползания» (выражение принадлежит одному днепропетровскому инженеру). Для более простых случаев такой метод именуется «методом тыка». Истинный русский — это тот, кому лень читать длинную инструкцию: едва распаковав сложный (и совершенно незнакомый!) прибор, он спешит включить его и осваивает уже на ходу, причем обычно дело, к ужасу иностранца, увенчивается успехом. Инструкцию раскроют лишь если что-то не заладится. Вообще-то она будет изучена, но позже.

Я не хочу сказать, что украинцы не поступают точно так же, поступают. В инженерной среде различия вообще предельно сглажены. И все же, если бы какой-нибудь психолог, описав такую модель поведения, спросил у меня, считаю ли я ее скорее русской или скорее украинской, я бы без колебаний ответил: конечно, русской.

В чем украинцы и русские совершенно не различаются, так это в любви к спорам. Поспорить — это наше. Мне не раз рассказывали, что, к примеру, англичане редко спорят, а когда услышат что-то, по их мнению, ни с чем не сообразное, не кидаются опровергать, а скорее пожмут плечами. Наверное, это отличительная черта более старой нации. Мы же с русскими — неизлечимые спорщики (в последнее время нередко спорим друг с другом), и это нас роднит.

Одна из основополагающих русских черт — нетерпеливость, она проявляется в тысяче мелких и крупных вещей. Русский писатель Юрий Трифонов не зря назвал свой роман «Нетерпение». Он показал, что к революционной катастрофе Российскую империю привела именно социальная и политическая нетерпеливость его соотечественников. В повседневной жизни эта нетерпеливость особенно заметна в том, как русские теряют интерес к задаче по мере приближения ее финала. Менее всего русские любят отделочные работы. Внешне дом выглядит готовым, так ведь нет — еще возись и возись. У украинцев же их любовь к своему дому, явно более выраженная, чем у русских, проявляется в том, что они готовы бесконечно заниматься именно отделочными работами, доводя все до совершенства. В какой-то мере просто из любви к процессу.

Разумеется, тут необходимо сделать множество оговорок. Без оговорок вообще невозможен такой разговор. Я соглашусь и с тем человеком, кто будет настаивать, что такой разговор вовсе не нужен, но люди так устроены, что им нравится, не заботясь о строгих доказательствах, судачить друг о друге и о целых народах. Русские достаточно неоднородны. Вологодские мало похожи на донских казаков и даже на географически более близких им поморов. В Сибири я встречал людей явно другого склада, чем в Новгородской области — более суровых и замкнутых (явных интровертов). Но то же самое относится и к Украине: различия между западными и восточными украинцами давно вошли в поговорку. Вдобавок, в наших восточных и южных областях живут миллионы людей, имевших в паспорте советского времени запись «украинец», но воплощающих в себе, если так можно выразиться, переходный тип к русским или от русских. У такого человека совершенно не обязательно расщепленное самосознание, он твердо знает, что он украинец, будучи по характеру достаточно выраженным русским. Налицо и зеркальное явление: в юго-западных областях России живет великое множество русских, которые по менталитету и характеру на самом деле скорее украинцы.

А если вспомнить, что, согласно опросам 90„-х годов, 33,4 процента (ровно треть!) жителей Украины имели близких родственников в России, а для Южной и Восточной Украины этот показатель равен 69,5 процента, придется признать, что взаимная диффузия Украины и России достигла беспрецедентного в мировой практике размаха. Для сравнения: только 8,2 процента жителей Украины имели родственников в других республиках бывшего СССР и 6,4 — в дальнем зарубежье. В мире сейчас нет другой пары стран, жители которых были бы связаны таким количеством уз не в переносном и патетическом, а в самом буквальном, бытовом смысле слова. Говорят, с каждой стороны по 22 миллиона родственников. Кроме того, в неразделенном, к счастью, состоянии, то есть внутри каждой из двух стран, живут, не ведая межнациональных проблем, не сотни тысяч — миллионы украинско-русских семей. И уж вовсе не счесть, сколько миллионов людей в двух наших странах объединяют дружеские и приятельские связи. Именно эта взаимная диффузия и порождает у многих заблуждения, побудившие меня написать эту главу.

Понятно, что украинцы и русские, которых я сравниваю, достаточно условны. Никакой прогноз поведения отдельных людей, опирающийся на подобные оценки, разумеется, невозможен. Объективно подтвердить или опровергнуть существование описанных черт характера можно будет лишь на основе тысяч примеров (на больших массивах, как говорят социологи). Мне самому было бы крайне любопытно узнать, подтвердятся ли такие стереотипы об украинцах, как наша знаменитая «хуторянская ментальность» (думаю, несколько преувеличиваемая), «атаманщина» (по-моему, вполне реальная), «склонность к раздраю» и (еще одно новомодное открытие) «пониженная способность к предпринимательству».

Культурная революция XX века, СМИ, кинематограф, мода и реклама внешне очень сблизили большинство даже отдаленных друг от друга народов мира, что уж говорить об украинцах с русскими. И тут легко впасть в ошибку. Пусть ее не сделают мои читатели: украинцы остались украинцами, а русские русскими. Более того, покинув Советский Союз, украинцы усилили свое украинство, а русские — русскость.

Когда мы сегодня видим на экранах своих телевизоров разные города мира, нас не покидает ощущение, что уличные толпы в Вене и Белграде, Брюсселе и Киеве, Берлине и Петербурге неразличимы и даже взаимозаменяемы. Однако это впечатление обманчиво. Некоторые черты народного характера остаются неизменными из столетия в столетие, не учитывать народный характер нельзя, особенно политикам.

В 1999 году мир убедился в этом на дорого обошедшемся примере. Не видя другого способа положить конец расправам над мирным населением Косова, Северо-Атлантический альянс, как все мы помним, решил продемонстрировать режиму Милошевича серьезность своих намерений и начал бомбежку военных объектов Югославии. В НАТО были уверены, что бомбежки не продлятся больше четырехпяти дней. Этого срока достаточно, чтобы сербы поняли: НАТО не шутит и не отступит от своих требований, а так как Югославии нечего противопоставить мощи НАТО, она благоразумно уступит требованиям альянса. Именно так, «рационально» и «прагматично», поступили бы и американцы, и англичане, и немцы, и итальянцы, и французы, и остальные члены этой военной организации. Югославия повела себя «неблагоразумно», «нерационально» и «непрагматично». Упрямство диктатора поддерживал практически весь сербский народ. Бомбежки затянулись на недели, потребовались лихорадочные закулисные импровизации, комбинации и торги, потребовалась челночная дипломатия (очень пригодилась хитрость Черномырдина), чтобы кое-как уладить дело. В итоге — огромные, неоправданные жертвы и разрушения, хаос на Балканах, главнокомандующий силами НАТО в Европе тихо отстранен от должности. Трудно усомниться в благих намерениях альянса, но он должен был с учетом сербского характера действовать как-то иначе, хотя это легко сказать…

Хорошо ли, плохо ли, но и украинцы, и русские, и белорусы также принадлежат к числу народов, склонных в ситуациях рокового вызова реагировать «неблагоразумно» и совершенно не прагматично. Достаточно вспомнить оборону Брестской крепости и Ленинграда, партизан Ковпака, Вершигоры, Сабурова, Заслонова, Украинскую Повстанческую Армию. Для сравнения: командование Красной Армии, вступившей в конце 1944 года на территорию Германии, ждало нападений немецких партизан в своих тылах и испытало громадное недоумение, узнав, что немецких партизан просто нет. Немцы — хорошие солдаты, но неорганизованную войну без шансов на победу они не считали разумным делом.

Сказанное не содержит в себе оценок и противопоставлений. Это констатация факта и напоминание о том, что не учитывать характер народа нельзя.

Россия чуть ли не с Ливонской войны привыкла быть одним из полюсов мирового противостояния, что, по-моему, крайне утомительно, но ей этого как-то все время не хватает. Но не будем обольщаться, уверяя себя, что мы, в отличие от русских, кроткий и совершенно не имперский народ: для украинцев достаточно традиционно отождествлять себя с великой державой. Это, конечно, пройдет, и уже проходит, но это не может пройти в одночасье. Кстати, уже Киевская Русь была империей с выраженной тягой к экспансии. Многим в современной Украине психологически недостает имперского размаха и имперского простора.

Украинский и русский народы сформировали два уникальных, не имеющих аналогов во всей мировой истории субэтноса — запорожское и донское казачества. Благодаря украинским казакам, еще в середине XVII столетия была создана национальная украинская гетманская держава с ярко выраженными демократическими чертами политического устройства и социально-экономических отношений. И украинские, и русские казаки — это люди подвижной границы, передовой отряд православия. Они покорили Сибирь, вышли к Тихому океану, создали славянские форпосты по кромке великой евразийской степи. Их вечно влекло за горизонт, они (а затем и их потомки) всегда ставили перед собой невероятные, непомерные задачи: освоение Сибири и Аляски, Дальнего Востока и Маньчжурии, Кавказа и Средней Азии, покорение Арктики, Мирового океана и космоса. Они не боялись жизни, они смеялись над трудностями. Судьба единоверцев за Дунаем или храма Святой Софии в Константинополе, бывало, заботила их больше, чем низкие мелочи повседневности. Где здесь кончается украинский характер и где начинается русский — не скажет, я думаю, никто.

Военные демократии казаков, их безумная смелость, их гордая независимость («С Дона выдачи нет!») — не выдумка позднейших писателей, в отличие от мифа о ковбоях. Вот характеры, вот цельность! Казачество, страж военных рубежей родины, уникальное сословие, «поголовно и на свой счет» состоявшее на службе государства, могло бы стать благодатным материалом для национального эпоса.

С конца XVIII века именно казачество — пример переходного русско-украинского субэтноса. Черноморское казачество, бывшие запорожцы, оказались на Северном Кавказе по соседству с «линейными» (донскими), терскими и гребенскими казаками. Они вместе участвовали в Персидском походе 1796 года (причем объединенными казачьими силами командовал известный нам Антон Головатый), в кавказских войнах и обороне Севастополя, а затем все вместе получили название кубанских. Российские власти исподволь, но вполне целенаправленно перемешивали «черноморцев» с «линейцами». Это привело к тому, что на Северном Кавказе воцарилось двуязычие. Герой Лермонтова в «Тамани» сразу замечает это: «Меня, однако, поразило одно: слепой говорил со мной малороссийским наречием, а теперь изъяснялся чисто по-русски». Большая доля украинцев была в составе Донского, Оренбургского, Уральского, Сибирского, Семи-реченского и Уссурийского казачьих войск.

Хотя Кубань начала утрачивать свой украинский характер еще до революции, двуязычие могло держаться здесь сколь угодно долго. Советская власть решила покончить и с этим. В декабре 1932 года под диктовку Сталина было принято постановление Совнаркома и ЦК ВКП(б) о хлебозаготовках на Северном Кавказе. Ряд пунктов постановления касался совсем не хлебозаготовок, а национальных вопросов. Украинизация почти половины районов Северного Кавказа, проводившаяся с первой половины 20-х годов, осуждалась в нем как «петлюровская». Делопроизводство уже украинизированных районов было вновь возвращено на русский язык как «более понятный для кубанцев», упразднялось украинское отделение Краснодарского пединститута, постепенно было свернуто и школьное обучение на украинском языке. Не знаю, добавило ли это кому-то счастья, но в итоге Кубань утратила значительную часть своего многоцветья, сделалась более одномерной.

А еще Кубань стала для украинцев грозным предупреждением о том, насколько быстрыми могут быть ассимиляционные процессы. Иной раз не только отдельные лица, но и целые общности могут даже забегать вперед в этих процессах. Не было более истовых турок, чем янычары славянского происхождения. Не было, по словам одного прибалтийского барона, в девятнадцатом веке в России больших русских, чем остзейские немцы. Один из первых и лучших русских писателей-деревенщиков Александр Николаевич Энгельгардт с большим чувством то и дело говорил: «Мы, русские…», «Только у нас, русских, пойдет такое дело, как коллективное сельское хозяйство», а его современница тем временем так отзывается о нем в дневнике: «Этот немчик». Язык кубанских станиц и хуторов до сих пор ближе к украинскому, чем к русскому, но и гордые станичники, и скромные хуторяне считают его настоящим русским, и нет, наверное, сегодня в России более имперского, воинственно-великорусского по настроениям региона, чем Кубань, заселенная потомками украинских «лыцарив».

Но это все, между прочим, значит, что можно не только надеяться, но и достаточно уверенно рассчитывать на успех обратного процесса, на «реукраинизацию», на возвращение «блудных сынов» Украины, а также на то, что примером для кого-то из них будут служить некоторые неэтнические, но вполне «щирые» украинцы — они есть, их не становится меньше.