Украина — не Россия

Украина и Россия. Разные стартовые условия

Российская империя пыталась сделать Украину частью себя. 1917–1920 годы показали, что затея не увенчалась успехом. 80 лет назад проект был возобновлен в новой редакции: сделать Украину невычленяемой частью СССР. Это тоже не удалось. Процесс политического обособления Украины, начатый в 1917-м, завершился в 1991 году, и мы уже больше десяти лет живем в условиях новой исторической реальности по имени независимая Украина.

Потомкам, наверное, будет казаться, что мирный и бескровный переход от УССР к Украине был легок, как все назревшее и само собой разумеющееся.

В действительности же он оказался поразительно, несправедливо тяжек с самых первых шагов. Новая Украина и новая Россия появились на свет одновременно, но как неравны были стартовые условия! В отличие от нас, каждый свой шаг в направлении преобразований, как и любую свою ошибку, Россия имела и имеет возможность оплачивать с помощью огромной, практически неиссякаемой сберегательной книжки с надписью «Природные ресурсы».

Раньше эта сберкнижка делала возможным само существование СССР. Только располагая ею, можно было семь десятилетий подряд ставить социальные и политические эксперименты, как это делало советское руководство, а расплата в виде экономического краха все не наступала и не наступала. Здесь, кстати, и объяснение того, почему коммунистический эксперимент не мог быть поставлен в бедной натуральными богатствами Европе. Парижская Коммуна, даже в случае победы над всеми своими врагами продержалась бы у власти от силы года три, много пять, и развалилась бы сама собой, от экономического паралича, без чьего-либо вооруженного вмешательства. Либо же «штурмующие небо» (попытку французских коммунаров создать принципиально новый общественный строй Карл Маркс назвал «штурмом неба») должны были подключить к своему социально-политическому эксперименту ресурсы многочисленных в то время французских колоний — дело было, напомню, в 1871 году.

Иное дело СССР. Выжить и закрепиться (через полвека после Парижской Коммуны) большевикам помогли лес и руда, уголь и золото, икра и меха. Позже к этому списку добавились цветные и редкие металлы, бокситы, апатиты, калийные соли, целлюлоза, алмазы, рыба, крабы и многое другое, но главное — нефть и газ. Возобновляемые и не возобновляемые природные ресурсы позволяли СССР производить современное оружие и выполнять космические программы, развивать образование и науку, вести какое-никакое жилищное строительство и довольно крепко стеречь рубежи. А еще они помогали довольно долго изображать эффективную экономику. В СССР не могло быть такого понятия, как невыгодный или не окупающийся объект. А Большая Сберкнижка на что? Во второй половине 70-х и первой половине 80-х годов СССР получил только от экспорта нефти более 170 миллиардов долларов («нефтедолларов»).

Но сырьевые богатства — опасная вещь. В 1973 году на развитые капиталистические страны обрушилось испытание, длившееся затем не менее восьми лет. Резкий скачок цен на нефть вызвал тогда тяжелый кризис в западной экономике. Этот кризис имел колоссальные хозяйственные и технические последствия, он, например, заставил перейти к энергосбережению, а оно открыло дорогу ряду новых технологических направлений. Выход из кризиса был, в конце концов, найден в структурной перестройке потребления топлива. В СССР же потирали руки. Семидесятые годы породили у советской верхушки чувство глубокого самоуспокоения. Кремлевским старцам стало казаться, что так будет всегда: по стальным бесшовным трубам большого диаметра из СССР будет бесконечно плыть нефть, все больше и больше нефти, а в СССР — по ним же — нефтедоллары, миллиард за миллиардом, так что оплатить можно будет все. В руководстве СССР перестали всерьез рассматриваться какие бы то ни было проекты внутренних реформ, способных модернизировать все более устаревающие «производительные силы и производственные отношения». Потребление энергии на каждую советскую душу за эти годы не только не уменьшилось, но, в противовес мировой технологической тенденции, безобразно, более чем вдвое, выросло к 80-м годам — с 3,16 до 6,79 тонн условного топлива. Мощные научно-исследовательские структуры, подчиненные развитию ВПК и космических программ, никак не делились своими достижениями с массовым производством. Массовое же производство, не подгоняемое конкуренцией, энергично отторгало любые нововведения. Оно твердо знало, что выбора у покупателя нет. Новшества отторгало вообще всякое мирное, гражданское производство.[32] Десяти-двенадцати лет блаженного нефтедолларового идиотизма оказалось достаточно, чтобы советская экономика стала полностью неконкурентоспособной. Запад же тем временем не просто сделал рывок вперед, он создал «новую экономику».

Как-то я задал себе такой вопрос: если бы у СССР к 70-м иссякли запасы нефти и газа, не стоял ли бы он скалой и сегодня? Брось он одновременно с остальным миром свои научно-технические силы на решение энергетической проблемы, не пошла бы мировая история другим путем? По зрелому размышлению я ответил себе так: не пошла бы. Главное отличие Запада от СССР заключалось не в худшей обеспеченности углеводородами, а в наличии хорошо отлаженной рыночной экономики. Запад черпал дополнительные силы из свободного рынка, о чем советские руководители, похоже, даже не догадывались.[33]

Когда пришло время сворачивать коммунистический эксперимент как анахроничный и уже окончательно не созвучный эпохе, выяснилось, что выход из тупика Великой Утопии, ликвидационные работы и налаживание жизни на совсем других началах — очень сложное и исключительно дорогое мероприятие. Я не хочу сказать, что России легче всех, однако ей определенно легче, чем Украине. Главная Сберкнижка осталась у России, и это дало ей большие стартовые преимущества. Убежден, что некоторое наше отставание от России в истекшее десятилетие объясняется исключительно этим фактором. Убежден я и в том, что, располагай мы энергетической базой на уровне простого самообеспечения, наши успехи были бы выше, чем те, которые сегодня демонстрирует Россия. Разумеется, я не буду этого доказывать, потому что пришлось бы написать отдельную книгу, которая все равно убедила бы только тех, кто захотел бы убедиться, кто и до этой книги думал как я.

Я желаю России добра и поэтому надеюсь, что она не будет откладывать решение своих проблем, уповая на то, что от любой проблемы можно, в крайнем случае, откупиться нефтедолларами. Большая Сберкнижка, чего доброго, может сыграть свою злую шутку еще раз.

Получив независимость, Украина с радостью обнаружила, что владеет весьма значительной долей промышленного потенциала бывшего СССР. Но радость была недолгой. Все значительные народнохозяйственные объекты, возведенные по воле Госплана на украинской земле, оказались как на подбор энергоемкими, чтобы не сказать энергопожирающими: металлургические комбинаты и заводы, машиностроительные и нефтехимические предприятия, судостроительные верфи, весь военно-промышленный комплекс. Энергоемкими были порты, магистральные трубопроводы, электрифицированные железные дороги, система водоподачи в Крым. Не привыкли ограничивать себя в энергопотреблении города и поселки и даже сельская местность. А между тем, некоторую часть энергии (особенно после чернобыльской катастрофы) и основную часть энергоносителей Украина получала из РСФСР. После распада Советского Союза цены на энергоносители сразу пошли вверх, и экономика Украины забуксовала. «Искусственная» энергия еще не изобретена, в связи с чем общий объем производства у нас в стране упал за эти годы более чем наполовину. Я восхищаюсь тем, что он не упал гораздо ниже.

Люди быстро привыкают к хорошему и перестают о нем помнить, зато плохое не дает себя забыть. Независимость давно воспринимается как должное, уже мало кто каждый день благодарит за нее Бога или щиплет себя, не сон ли это. Зато трудности повседневной жизни настраивают многих на злую хандру и неверие. К счастью, они плохо представляют себе, как много поводов для прямо-таки отчаянного неверия у них могло быть в 90-е, знай они тогда о нашей экономике то, что знал, например, я. Теперь, когда худшее позади, я поеживаюсь, вспоминая эти годы.

Мы бы, наверное, не отказались от Большой Сберкнижки, просто не удержались бы от соблазна. Но нам ее никто не предлагает, так что обойдемся. Когда-нибудь мы обязательно поблагодарим судьбу за это. Хочу еще раз подчеркнуть: многие по-настоящему развитые страны бедны ресурсами, в связи с чем их жителям приходится изо всех сил напрягать свое серое вещество. Надеюсь, и мы пойдем тем же путем, у нас просто нет другого.

Ямы и ухабы

Обретение независимости не сводится к ее торжественному провозглашению с трибуны Верховной Рады. Акт о независимости — лишь первый шаг на долгом пути к настоящей независимости, на пути от УССР к Украине. Акт о независимости — это еще и декларация о начале системной трансформации страны, готовой решительно преобразовать едва ли не все свое «нутро», хотя некоторые люди до сих пор считают, что независимость сводится к рыночной трансформации и рыночной трансформацией исчерпывается.

Зная это, не стоит задним числом сильно удивляться тому, что преобразовательная модель, избранная руководством Украины в 1991 году, была моделью одностороннего экономизма, а еще точнее — рыночного фундаментализма (кто-то сказал даже: «рыночного изуверства»). Самой слабой стороной трансформационной модели образца 1991 года был ее антиисторизм, забвение органической связи «прошлое — настоящее — будущее». Такая связь — объективная данность, не зависящая от чьего-то желания. Ее не обойти и не перепрыгнуть. Ее существование исключает создание новых институтов общественной жизни в виде простых копий чужого опыта, пусть и самого лучшего. Образцовые (или стандартные) модели обновления, рекомендованные многим странам постсоветского пространства, в том числе Украине, оказались неработающими. Механически, искусственно воспроизвести итог развития другой страны не удавалось нигде и никогда.

Открытие, сильно удивившее реформаторов первого призыва, состояло в том, что рыночные реформы — это лишь средство решения задач социального развития. Критерии оценки любых реформы должны включать вопрос: способствуют они гуманизации общества или нет? Никто не спорит о важности экономической сферы, но когда наши реформаторы очнулись от первого обморока рыночного романтизма, то внезапно выяснилось, что социальная составляющая, духовная жизнь, культура, нравственные ценности еще важнее. Некоторые из реформаторов (к сожалению, до сих пор еще не все) вдруг сделали открытие, хорошо известное до них — открытие, которое можно выразить словами: не человек для рынка, а рынок для человека. Но, как видно, не зря говорят, что чужие шишки ничему не научат, только собственные.

Наибольшие потери Украина понесла на начальном этапе реформ, которые разворачивались без какого-либо обоснования, не было даже примерного представления о том, как и в какой последовательности их осуществлять. Действовали по известному большевистскому принципу — сначала разрушить все «до основанья, а затем» начать строительство с нулевой отметки. В стране, которая больше семи десятилетий строила свою экономику на антирыночных началах, были сразу введены удивительно смелые рыночные новшества.

В начале реформ был принят ряд базовых законов рыночной экономики. Эти законы скопировали с иностранных аналогов, и большинство из них оказалось нежизнеспособными по очевидной причине — такой экономики у нас тогда не было. Украина одной из первых среди посткоммунистических стран (даже раньше Польши) ввела налог на добавленную стоимость, не имея для этого ни малейших предпосылок. Результат закономерен: был нанесен очень болезненный удар по финансам субъектов хозяйствования.

Открытость экономики той или иной страны может быть полезна лишь в том случае, если надежно обеспечена реализация ее конкурентных преимуществ. В противном случае открытость действует разрушающе. Не случайно Германия и Япония ввели конвертируемость своих национальных денежных единиц только в середине 60-х годов, то есть не раньше, чем были преодолены последствия военной разрухи. Мы же поспешили сделать это в условиях глубокого экономического кризиса, практически одновременно с переходом на мировые цены на нефть и газ — переходом, который сразу сделал у нас убыточными не только отдельные предприятия, но и целые отрасли. А разговоры об утверждении в экономике конструктивной конкурентной среды так и остались разговорами.

Преувеличенными оказались и расчеты на внешнюю помощь. К тому же финансовая поддержка украинских реформ предоставлялась, как правило, «в одном флаконе» с необоснованными оговорками и требованиями, ее сопровождали условиями, в том числе политическими, которые мало соответствовали реальностям момента. Этому есть свое объяснение. Западные партнеры рассматривали Украину, прежде всего, с точки зрения ее принадлежности к бывшей советской империи, дальнейшее влияние которой они считали нужным тем или иным способом ограничить. На другие посткоммунистические страны Центральной и Восточной Европы они смотрели иначе. В конечном счете, Украина каждый раз оставалась наедине со своими наиболее сложными проблемами.

Мы излишне старались копировать законодательство стран ЕС. Дело это, конечно, хорошее, но надо было понимать, что среда, в которой применяются законы в ЕС, мягко говоря, отличается от нашей. Для сравнения: Польша взялась за решение этой проблемы лишь на заключительном этапе своего присоединения к Евросоюзу. Нет смысла принимать законы, которые неминуемо будут отторгнуты не готовыми к ним общественными институтами и общественной практикой. Помимо прочего, это подрывает авторитет государства и не способствует уважению к законам вообще. В целом же несоответствие законодательной базы экономическим реалиям — это прямое приглашение к расширению сферы теневой экономики.

В Украине слишком рано, еще в 1991 году, и явно поспешно взялись за приватизацию банковской системы. Сравните: в ряде стран бывшего «соцлагеря» к этому подошли только сейчас, на продвинутом этапе реформ. Это еще один просчет той модели перехода к рынку, которой у нас придерживались. Приватизация банковской системы тогда, когда не было свободных капиталов, соответствующей законодательной базы и других необходимых предпосылок, стала приглашением к «законному» присвоению государственной собственности. Все наши «олигархические» структуры именно оттуда.

По причине такого нагромождения ошибок наши реформы начали быстро терять даже подобие конструктивной направленности. Их результатом стали ускоренная разбалансировка и частичный развал народного хозяйства, последствия чего мы не можем преодолеть и до сих пор. Рекордная гиперинфляция 1993 года (10 256 %) и обвальное 25-процентное падение ВВП в 1994 году (не уверен, были ли другие подобные падения в мировой практике, — разве что во времена войн) явились результатом именно структурной разбалансировки экономики.

Совершая прыжок в рыночную экономику, руководство Украины исходило не только из бесспорных истин, но и, как выяснилось позже, из некоторого количества мифов. Один из таких мифов заключался в убеждении, что свободное общество, к которому мы так стремились, должно придерживаться правила «Дозволено все, что не запрещено». В действительности это правило годится лишь для стран старого капитализма, где жизнь за века выявила все, что безусловно следует запретить. Мы же входили в рынок (говорю об Украине, но то же самое было и в России), располагая исключительно советскими законами, которые не предусматривали рыночных отношений и поэтому не содержали совершенно необходимых запретов. Зато эти советские законы прямо запрещали вещи, без которых рынок немыслим. Первопроходцам рынка приходилось двигаться как по минному полю, нарушая законы обоих миров. Неудивительно, что первую когорту бизнесменов составили люди наиболее дерзкие, в том числе и не склонные дружить ни с какими законами. Многие из них с тех пор так и продолжают жить за счет дыр и щелей в законодательстве (а таковые, увы, не переводятся). Другие, не отрицаю, стали респектабельными предпринимателями.

Рыночный романтизм украинских реформаторов первого призыва не только был страшно решительным, но и легко отступал. По этой причине украинская экономика на годы стала чем-то вроде улицы одновременно с право- и левосторонним движением. Во многих странах гармонично сосуществуют частные и государственные предприятия, под занавес советской власти в СССР тоже собирались строить «многоукладную» экономику (хотя никто не успел толком понять, что имелось в виду), но нет и не может быть «смешанной экономики». Правила игры для государственных и частных предприятий не могут быть взаимоисключающими, иначе это открывает ворота для бесконечных злоупотреблений.

В России в результате подобного развития событий, при всех сопутствующих социальных и политических потерях, была хотя бы решена задача «первоначального капиталистического накопления», у нас же не вполне решена и она. В России уже сложился крупный капитал, способный мобилизовать средства для решения серьезных хозяйственных задач, в Украине он пока относительно слаб. Слишком уж несоразмерны были с самого начала денежные потоки в двух странах.

Другим мифом, принятым как руководство к действию (точнее, к бездействию), стало утверждение, будто государство должно как можно скорее освободить экономику от своего присутствия. Авторы таких утверждений не знали, что государство может освободить экономику от своего присутствия только там, где сформированы и эффективно действуют полноценные рыночные механизмы. И — внимание! — только там, где оно, государство, есть.

В годы принятия самых ответственных экономических решений Украина, безусловно, располагала всеми необходимыми внешними государственными атрибутами, но государства в полном смысле слова еще не было. Не было организма с естественным иммунитетом ко всему, что противопоказано обществу в целом. Государственный аппарат долго не мог избавиться от психологии «союзной республики» — то есть, по существу, от психологии сотрудников некоего регионального подразделения или регионального управления.

Дееспособность государства нельзя считать достаточной и по сей день. Это продолжает оставаться главным препятствием на пути внятной экономической и социальной политики, мешает исправлять деформации прежних лет. В странах, к опыту которых мы присматриваемся, роль государства неизменно возрастала на наиболее сложных этапах развития. Вспомним времена мировой экономической депрессии 1929–1933 годов (а в США она продолжалась почти весь первый срок президентства Ф. Д. Рузвельта, до 1936 года), вспомним исключительные по глубине преобразования послевоенной Европы, вплоть до 60-х, а затем в кризисные 70-е годы. Особенности сегодняшней экономической системы развитых стран формировались именно в тот период. Они утвердились на основе государственного стимулирования экономического и научно-технологического прогресса, самого активного взаимодействия государства с частным капиталом и, что очень важно, с обществом.

Общественные противоречия, кризисы тяжелы и даже мучительны, но, только преодолевая их, страны и народы могут развиваться, иначе — застой, упадок, в иных случаях — прекращение исторической жизни. Для меня очень показателен кризис 1973–1981 годов, о котором я уже говорил. Этот кризис не только породил энергосберегающие технологии, но и открыл людям глаза на их расточительность, заставил намного больше уважать природу, дал толчок к возрождению лесов и водоемов. Воду в озере, на которой стоит город Чикаго, промышленные стоки превратили к концу шестидесятых в химический раствор. Говорили, что ночью можно было опустить в озеро отснятую пленку и через час вытащить ее проявленной. Двадцать лет спустя озеро стало доступно купальщикам. В леса, загаженные мусором, первыми отправились школьники. Учителя рассказывали им, как важно содержать свою родину в чистоте. И Америка постепенно стала чистой страной. Меня очень вдохновляет этот пример эффективности гражданского общества. Но я не забываю о том, что, не будь в Америке, помимо гражданского общества, еще и сильного государства, поддержавшего эти начинания, экологическое движение страны не смогло бы решить поставленную задачу.

Очень хорошо, что нас увлекает идея гражданского общества, но даже развитому гражданскому обществу не все по плечу, тем более в исторически краткие сроки. Особенно такому гражданскому обществу, которое еще не сформировалось. Можно и нужно приветствовать тот факт, что наши люди учатся отстаивать личные и корпоративные права в судах, однако если мы решим, что именно таким путем Украина покончит с коррупцией, чиновничьим всевластием и произволом, боюсь, эта цель будет достигнута очень и очень нескоро. Решающее слово здесь должно принадлежать государству. Да, верно, все, что требуется от государства — это «не мешать» действию законов рынка, но это — от идеального государства и в идеальном обществе. В этом же смысле правильно и утверждение, что государство не должно взаимодействовать с частным капиталом. Проблемы и трудности в экономическом развитии возникают у нас сплошь и рядом из-за слишком медленного формирования национального частного капитала. В этих условиях особенно наглядна истина, что частный капитал, независимо от своей структуры и размеров, всегда нуждается в поддержке государства, рассчитывает на такую поддержку. Современная экономика обязана своими научно-технологическими достижениями в значительной мере тому, что мощь частного капитала и возможности государства на решающих, «прорывных» направлениях представляли собою как бы единый функциональный механизм. Авиация, космос, информатика, Интернет, военные технологии нового поколения развивались и развиваются во всем мире именно благодаря такому соединению.

Страны Юго-Восточной Азии совершили в своем развитии невиданный бросок от архаичных докапиталистических отношений к современной экономике через утверждение, уже на старте своих преобразований, не просто капиталистических, а, пользуясь марксистской терминологией, государственно-монополистических отношений.

Государство и частный капитал должны действовать сообща для формирования внутреннего рынка и его эффективного функционирования, увеличения платежеспособного спроса, для реализации других задач экономического роста, в том числе и социальных, для максимальной концентрации сил и ресурсов (в том числе экспертных) на развитии инновационной сферы. Другое дело, что государство не должно отдавать приказы частному бизнесу. Их взаимодействие — тонкая, деликатная, неустанная работа с обеих сторон.

Само собой разумеется, любая структура частного капитала, сотрудничающая с государством, работающая на благо страны, рискует быть объявленной олигархической. Самое простое, что говорится в подобных случаях — о сращивании Икса или Игрека с властью, с людьми власти ко взаимной нечистой выгоде. Это соответствует действительности, но не всегда, здесь большой простор для домыслов и социальной демагогии, которая усиливает напряженность в обществе. Я смотрю на это как на разновидность «налога на свободу». Главное, что все-таки на свободу.

На заре рыночных реформ с увлечением рассуждали о том, что будущее украинской экономики связано с приоритетным или даже исключительным развитием мелкого и среднего бизнеса. Люди завораживали себя цифрами, показывающими, что в передовых странах все держится чуть ли не исключительно на малом предпринимателе. Невольно рисовался бескрылый образ Украины как страны мелких лавочников и ремесленников, страны домиков под черепичными крышами и множества магазинчиков. Такому, не устремленному в будущее, предпринимательству порой умиляются те самые люди, которые призывают каленым железом выжигать из украинцев «психологию малоросса» — психологию второсортности.

Сразу подчеркну: я лично всячески содействую и буду содействовать малому и среднему предпринимательству. Этот сектор в Украине пока что представлен преимущественно торгово-посредническими фирмами и предприятиями сферы услуг, постепенно растет и внедренческая составляющая. Но я не забываю, что наиболее успешным и доходным во всех без исключения странах Запада оказывается такой малый и средний бизнес, который развивается в связи с крупным. Не тот, что возник сам по себе, а тот, что был вызван к жизни появлением гигантов. Он выполняет функцию связующих и промежуточных структур, занимая те ниши в экономическом пространстве, которые крупные предприятия занимать не могут и не должны. Чем оживленнее такой бизнес, тем ощутимее ускоряются экономические процессы и оборачиваемость средств. Это, в свою очередь, подталкивает прогресс технологий, оптимизирует использование рабочей силы. Сам по себе малый и средний бизнес сделаться становым хребтом экономики не может. Но он успешно содействует росту интеллектуального потенциала общества, его финансовых и материальных ресурсов, а главное — помогает более полному удовлетворению потребностей и запросов людей, повышает индивидуализацию и «штучность» этих запросов.

Бессмысленно противопоставлять малый и средний бизнес крупному капиталу и крупным предприятиям. Нужно исходить из того, что основой независимой национальной экономики, ее несущей конструкцией может и должен стать крупный национальный капитал, работающий в союзе с малым и средним бизнесом.

Среди наиболее тяжелых последствий того, что мы входили в рынок очертя голову — теневая экономическая деятельность. Сегодня в тени вращается, по большинству оценок, 40, а по некоторым — до 70 процентов валового внутреннего продукта. Близкие оценки даются и для России. Теневая экономика обходится нам, как утверждают эксперты, в 10–12 миллиардов гривен; это деньги, которые идут мимо государственного бюджета. Самое опасное здесь — «ликвидность» государственного аппарата, превращение чиновников в активных деятелей теневой экономики.

Мировой практикой доказано: чем слабее государство, тем больший сегмент экономики уходит в тень. Отсюда требование: оздоровительные меры должны касаться в первую очередь самого государства, его дееспособности.

Естественным следствием расцвета теневой экономики является появление «олигархических» структур, их сращивание с государственным аппаратом. Слово «олигархия» происходит от древнегреческих слов «олигос» (немногие) и «архе» (власть) и означает «власть немногих». Уже из определения видно, что олигархия враждебна демократии, то есть власти большинства (буквально, «власти народа»). Термин «олигархия» не вполне точен, так как «немногие» могут быть не обязательно богачами, а, например, аристократами, и в древности словом «олигархия» обозначали именно правление знати. Более верным в случае Украины и России было бы слово «плутократия» («плу-тос» — богатство), да оно и в духе наших языков, ибо сразу рождает мысленный ряд: плут, плутни. Слово «плутократия» широко использовалось геббельсовской антиамериканской пропагандой, может быть, поэтому оно, по молчаливому уговору, в наши дни не употребляется.

Если капитал занят своим делом, нет причин объявлять его олигархическим. Но государство не сможет выполнять свои обязанности, если его политику в значительной степени будут определять, исходя из своих интересов и целей, отдельные могущественные лица либо группы, способные влиять на законодательные и правоохранительные органы, судебную практику, центральные и местные управленческие структуры, на средства массовой информации.

Массовое сознание не всегда ясно представляет, какие угрозы таит в себе мощное олигархическое давление на власть. К примеру, стране жизненно необходим какой-то закон, но в случае его принятия олигарх N будет недополучать, условно говоря, по семь миллионов долларов прибыли ежегодно. Осознав это, N с помощью всех имеющихся в его распоряжении тайных рычагов, включая подкуп, шантаж, интриги, компромат, срывает принятие закона. Ему совершенно неважно, что провал закона обойдется его стране в миллиарды. Свои миллионы ему дороже государственных миллиардов.

При отсутствии противовесов олигархическому капиталу начинается его расширенное самовоспроизводство, он становится всесильным и неуязвимым. Немало стран мира, не ощутив вовремя угрозу олигархического перерождения, надолго оказались на обочине современной цивилизации. Такое развитие событий стало бы роковым для Украины, и мы его ни в коем случае не допустим. Для этого нам не обойтись без дальнейшего повышения дееспособности государства. А чтобы ее повысить, мы должны оптимизировать государственное управление, продолжить административную реформу, решительно сократить управленческий аппарат, обеспечить реальное разграничение власти и собственности, создать по-настоящему независимую судебную власть.

Говорят, генералы всегда готовятся к прошлой войне. Наши реформаторы первого призыва, похоже, невольно готовили Украину к жизни в XX веке. Скажем, к жизни конца 70-х годов XX века (неплохое время, но оно не вернется). Похоже, например, что они не брали в расчет стремительные процессы расслоения мира.

Страны мира сегодня стало принято подразделять на три уровня: первый — страны постиндустриального развития или «новой экономики»; второй — страны традиционных индустриальных технологий и массового производства; третий уровень — страны доиндустриального развития. Для некоторых из моих читателей словосочетание «постиндустриальное развитие» остается все еще непривычным. В ряде стран, бывших и в прошлом лидерами экономического развития, в последние два десятилетия бурно складывается принципиально новая хозяйственная система, основным ресурсом которой становятся знания и информация. Благодаря новой хозяйственной системе эти страны восстановили динамизм своего развития, еще двадцать лет назад казавшийся безвозвратно утерянным, и находятся сегодня, по-видимому (о моих сомнениях чуть позже), в авангарде мирового прогресса.

Постиндустриальные государства «новой экономики» экспортируют в первую очередь информационные и наукоемкие продукты — компьютерные технологии, программное обеспечение, патенты и «ноу-хау». И, разумеется, сложное оборудование, лекарства нового поколения, системы оптоволоконной и спутниковой связи, дорогие микрочипы, сложные приборы — весь набор современного высокотехнологичного оборудования и техники. Возможности безграничного потребления информации и знаний, особенно с появлением Интернета, создали постиндустриальным государствам бесконечно емкий рынок во всем мире и обеспечили огромные доходы. Если я произвожу алюминий, то могу продать чушку алюминия только один раз, а если произвожу программные продукты, один и тот же «софт» я могу продать миллионы раз. Менее доходные производства постепенно перемещаются из этих стран в «третий мир». Более удачливые страны «третьего мира» становятся в лучшем случае сборочными цехами международных корпораций.

По всей планете идет своеобразный междууровневый обмен: продолжается перераспределение ресурсов в пользу первого уровня, складываются механизмы закрепления уровней. Эти механизмы почти исключают возможность вертикального перемещения, — такое возможно только для очень ограниченного круга. И это, кажется, понятно: получая большие и неоспоримые преимущества, постиндустриальный мир не горит желанием делиться ими. Рыночная конкуренция — это, к счастью, не социалистическое соревнование, но и она, как говорится, не без греха. Формируется (или уже сформировалась) своеобразная кастовая замкнутость самых богатых стран. В то же время в последние десятилетия нарастает неравенство, углубляется бездна между богатыми и бедными. Все это опасно усиливает нестабильность современного мира.

Финансовый кризис 1997–1998 годов прибавил энергии и красноречия тем, кто обличает «несправедливость» мирового порядка: слишком большой груз кризиса пришелся на страны, которые надеялись постепенно утвердить себя в качестве равноправных субъектов цивилизационного процесса. Деньги перетекли к сильнейшим, а слабые остались ни с чем. Проблема глобального неравенства обострилась в связи с тем, что за последнее десятилетие к числу бедных стран присоединились некоторые бывшие советские республики, в том числе Украина. Наша страна оказалась на втором уровне, и пока для нее не видно перспективы подняться выше в мировой иерархии — но, подчеркиваю, не видно именно в рамках той модели трансформации, которая, к несчастью, была нами избрана.

Я склонен согласиться с теми, кто видит в слишком четкой стратификации мира опасность и для стран первого уровня. Экономика таких стран представляет собой предельно открытую систему. Ее существование возможно только в условиях бесперебойного функционирования общепланетных финансовых, транспортных и информационных сетей. Если по каким-то причинам их работа будет нарушена, экономическая катастрофа наступит почти сразу Деиндустриализация, идущая сегодня в странах первого уровня, то, что они переводят всё возрастающие объемы производства в «третий мир», где дешевле рабочая сила, делает эти страны очень уязвимыми. Страны второго и особенно третьего уровня, случись что, выживут, но кто поручится за страны первого уровня?

Будущее слишком непредсказуемо, чтобы класть все яйца в одну корзину. Как человек, всю жизнь связанный со сложным производством, я вполне представляю себе экономику, которая дает возможность, в случае надобности, осуществить достаточно быстрый переход от высокотехнологичной продукции к более традиционной номенклатуре изделий и обратно. В идеале (не знаю, достижимом ли) я вижу Украину страной, где полнообъемная индустрия и массовое производство сосуществуют с постиндустриальным производством и с высокотоварным сельским хозяйством. Если здесь позволительна аналогия с классовой структурой общества, я бы предпочел, чтобы Украина пребывала в верхнем слое среднего класса, как более надежном, устойчивом и безопасном.

Есть еще одна причина, удерживающая меня от желания видеть Украину постиндустриальной страной в чистом виде (благо, такая возможность еще долго не появится на повестке дня). Населению стран первого уровня приходится все меньше бороться за поддержание достигнутого жизненного уровня; благодаря развитой (а то и гипертрофированной) системе социальных гарантий появляется все больше людей, которые не просто не желают работать, но и могут себе позволить не работать. Растет и число работ, которые жители этих стран не желают выполнять. Их места занимают выходцы из других стран, что заметно меняет демографическую и религиозную структуру населения и даже его облик.

Общий гедонистический крен жизни ведет к опережающему перетеканию рабочих рук в индустрию досуга и развлечений, к умножению числа людей, обходящихся без семейных уз и считающих таковые обузой (как и к умножению числа семейных пар, обходящихся без детей), к стремительному росту сексуальных меньшинств, к легализации наркотиков, к разрешению эвтаназии и клонирования (пока еще не человека целиком, но его «запчастей»). Рушатся тысячелетние табу, возникшие совсем не случайно. Либерализм грозит обернуться карикатурой на себя: уже разрешены однополые браки, и это, боюсь, только начало.

Упорный труд, кажется, утратил характер главной добродетели. Эпоха расслабленности чувствуется буквально во всем — вплоть до новейшей моды чиновников и менеджеров брать с собой в деловые поездки и на семинары жен (либо любовниц) и (или) детей. Никакой рост производительности и эффективности труда не сможет долго опережать действие этой расслабляющей психологической установки.

Так, к сожалению, всегда бывало у народов и стран, которые переставали ощущать, а то и просто не желали видеть бросаемые им вызовы. Вызов, между тем, давно брошен. Ошибаются те, кто полагает, что это произошло лишь 11 сентября 2001 года. Подобно огненным словам, засиявшим на стене в разгар валтасарова пира, террористическое нападение на США — лишь наиболее зримое в череде напоминаний об этом вызове. Я от всей души надеюсь, что столь страшное напоминание не будет в очередной раз забыто человечеством, заслоненное Олимпийскими играми, разводами кинозвезд и хит-парадами…

Увы, отвечать на вызовы невозможно без непопулярных шагов, а непопулярные шаги имеют очень слабые шансы на поддержку общества, привыкшего к ничем не стесненной жизни. Если постиндустриальные страны не найдут в себе силы измениться, я не исключаю, что они в конце концов окажутся в тупике.

Замечательный пример того, что иные пути развития возможны, нам показывает сегодня Индия, которую еще двадцать лет назад мало кто ожидал увидеть в клубе технологически развитых стран. Однако народы высоких древних культур обязательно несут в себе импульс нового развития. Индия это блестяще подтвердила, когда индийские компании вторглись на самый элитный рынок «новой экономики» — рынок информационных технологий. За 1994–1999 годы объем производимого и экспортируемого Индией программного обеспечения вырос на 55 % по сравнению с 20-процентным ростом в среднем в мире. В 2000 году доля Индии на мировом рынке «программных продуктов специального назначения» составляла 16,5 %. Индийцы намерены довести ее до 50 % к 2015 году. В 1999–2000 годах объем экспорта программного обеспечения из Индии достиг 4,05 млрд долларов. На начало 2000 года рыночная капитализация активов индийских компаний в промышленности информационных технологий составила 25 млрд долларов. Согласно оценкам экспертов, в 2001 году Индия должна была продать программных продуктов на 6 миллиардов долларов, а к 2005 году данная статья индийского экспорта прогнозируется в размере 35 млрд. Для решения этой задачи была разработана общегосударственная программа, созданы так называемые технопарки. По мнению специалистов, в основе индийского успеха лежит государственная политика, направленная на развитие оффшорного программирования (оффшорные льготы, предоставленные технопаркам, не универсальны, а касаются лишь одного вида деятельности) и экспортно-ориентированного сектора высоких технологий. Интересно, что до 65 % экспортируемого из Индии программного обеспечения направляется в США.

Индия убедительно показала, что в странах так называемого догоняющего развития могут возникать, успешно развиваться и выходить на ведущие позиции в мире целые отрасли «новой экономики». Экономика не обязательно должна развиваться «по всему фронту». До сих пор считалось, что новая экономика вообще не может быть «построена», а возникает в ходе естественного хозяйственного и общественного развития. Между тем, ее везде именно «строили» — где открыто, как в Японии, где с помощью непрямого, но достаточно последовательного государственного воздействия, как в США.

На Западе есть мнение, что инвестиции в украинские высокотехнологические производства вообще бесперспективны. Речь идет в первую очередь о наших попытках утвердиться на мировом космическом и авиационном рынках, а это, очевидно, не вписывается в известные пессимистические представления о нашем месте в мире. Правда, мы и сами не всегда используем «окна возможностей», особенно в совместных проектах. Достаточно вспомнить ситуацию, сложившуюся вокруг самолета Ан-70, который не имеет и еще долго не будет иметь аналогов в мире. Он получил высшую оценку экспертной европейской комиссии, его признали самолетом нового века. На 90 % он финансируется компанией «Авиалинии Антонова». Другими словами, Украина практически одна тянет этот проект, хотя его надо изо всех сил вытягивать нам вместе с Россией. Это прекрасный экспортный товар.

Недостатком принятой на старте реформ модели рыночной трансформации было то, что мы как бы согласились с общепринятой оценкой Украины как страны, не очень развитой в экономическом, научно-техническом и технологическом отношениях. Года три мы следовали модели, которая внедрялась или действовала — не знаю, как точнее сказать — на протяжении многих десятилетий (в большинстве случаев без заметного успеха) в Латинской Америке, Азии и Африке. Мы едва не смирились с сугубо сырьевой ориентацией развития экономики Украины. Выправлять создавшееся положение очень трудно. Произошло «съеживание» машиностроения. Его доля в структуре промышленности сократилась с 30,7 процента в 1990 году до 13,8 процента в 1999 году. Неоправданно сузился внутренний рынок. С 1993 по 1999 год доля нашего экспорта в структуре ВВП возросла с 26 процентов до 53. Это значит, что соответственно (с 74 процентов до 47) уменьшилась доля внутреннего потребления. Сократилось финансирование научных исследований и разработок, а также образования (в то время как в Польше, Чехии и Венгрии в течение 1990-х годов удалось сохранить соотношение этих расходов к ВВП без изменений). Инвестиции в промышленность, в том числе иностранные, не выходят за рамки непосредственно производства и почти не направляются, как я уже сказал, на развитие высоких технологий. Это главная черта той преобразовательной модели, к утверждению которой нас все время подталкивают пессимисты, если говорить о западных экспертах, и пораженцы, если об украинских единомышленниках. Украину завтрашнего дня видят средоточием сырьевых отраслей, вредных и тяжелых производств.

Никто не против того, чтобы экономика государств второго уровня интегрировалась в структуры международного разделения труда и внешних рынков, как того хочет Международный валютный фонд (МВФ). Того же хотят сами страны, прибегающие к займам Фонда. Но встает вопрос: кем их в этой интеграции хотят видеть? Что конкретно может принести такая интеграция Украине? Мы пытались убедить себя, что речь идет о нашей интеграции в качестве равноправного партнера. Однако из-за малой конкурентоспособности национальной экономики такое равенство фактически исключено. Гипотетично оно и в обозримом будущем. Пространство возможностей высокотехнологического развития, которыми располагает Украина, сужается, время работает против нас. Сужается и сфера применения наших высококвалифицированных кадров.

Украина ищет наиболее приемлемые для себя алгоритмы продолжения сотрудничества с МВФ. Система международных финансовых отношений построена таким образом, что без санкции МВФ у нас не будет доступа на рынки заемного капитала. В таком положении и другие государства — например, Россия. Нас не устраивает открытость экономики только в одну сторону. Сильные требуют от слабых все большей открытости, а сами отгораживаются от них всевозможными барьерами. Снижение торгово-таможенных барьеров на рынках высокоразвитых государств хотя бы наполовину принесло бы странам второго уровня от 110 до 140 млрд долларов в год, что значительно превышает размер кредитов МВФ этим странам.

С первых шагов в направлении рынка у нас исходили из формулы: сначала реформы, потом решение социальных задач. Это надо было понимать так: реформы за счет социальных задач. В ряде случаев были забыты даже те социальные достижения, которые в свое время были позаимствованы у СССР западными странами. Наша практика первой половины 90-х оказалась полной противоположностью тем реформам, которые осуществлялись, например, канцлером Эрхардом в Германии 60-х годов, а также в других странах послевоенной Европы. Разрыв доходов в Украине приблизился к тому, какой наблюдался в странах Западной Европы в последнюю треть XIX столетия, то есть в период формирования предпосылок социалистической революции. Другими словами, в Украине воспроизводилось преддверие большевизма. Сегодня мы на несколько шагов отошли от края, но контрасты в материальном положении различных слоев населения продолжают превышать порог социальной стабильности.

Если в Чехии, Венгрии и Польше доходы десяти процентов наиболее богатых семей превышают доходы десяти процентов наиболее бедных в 4,5–5,5 раз, то у нас между соответствующими группами наблюдается десятикратный разрыв. На самом деле он еще больше, ибо значительная часть доходов богатых скрывается в тени. Бедных, увы, тоже!..

Уравниловка — это паралич общества. Как известно из школьного курса физики, ток возникает лишь при наличии разницы потенциалов. Разрыв благосостояния в разумных пределах стимулирует трудовые и предпринимательские усилия. Но разрыв в доходах, в уровне жизни не должен быть безнадежным. Поляризация, к которой мы пришли, не только плохо стимулирует развитие, но и противоречит демократическим принципам. В таких условиях трудно рассчитывать на опережающий рост платежеспособного спроса и стоимости рабочей силы, на поддержание мотиваций к честному и производительному труду.

Эти мотивации, к счастью, все же сохранились и помогли нам превозмочь самое трудное время. Запас прочности в нашем обществе оказался больше, чем ожидали друзья Украины и надеялись ее недруги. То, что на стыке 1993 и 1994 годов не случилось разрыва большинства экономических цепочек и полной остановки нашей экономики, я как раз и считаю доказательством наличия y нac этого запаса прочности. Всякий кризис — это перелом болезни к выздоровлению. Только у людей кризис длится часы, а у стран — годы. Но и они проходят. От кризисов нации обновляются, возрастает их сопротивляемость и гибкость. Говорят, что китайцы не различают понятия «кризис» и «шанс», их обозначают одним иероглифом.

Я не без облегчения заканчиваю эту главку с печальным перечнем наших просчетов и неудач. Не такое уж это радостное занятие — вспоминать о самом тяжком. Моим российским читателям наверняка порой казалось, что речь идет не об Украине, а о России. Действительно, про обе наши страны в 1990-е годы можно сказать: «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок». Ошибок, похожих как две капли воды.

Но в одной сфере, энергетической, судьбы у нас были разные. Они просто не могли не быть разными.

Бремя энергетической зависимости

Что такое топливные проблемы, лучше всего показать на примере. В 1998 году нехватка горючего во время посевной кампании привела к тому, что больше 40 % площадей у нас остались незасеянными. Требуются ли еще какие-то слова?! Незадолго до этого, напомню, произошел резкий скачок мировых цен на нефть, и кто-то потирал руки, а кто-то рвал на себе волосы.

22 мая 1999 года Кабинет министров Украины принял постановление «О ценах на сжиженный газ для населения», закреплявшее цену 50-литрового баллона на уровне 10 гривен. Мера была, конечно, противорыночная, но надо было как-то поддержать людей. Дотируем же мы до сих пор коммунальное хозяйство. Когда фактическая цена баллона в 3–4 раза превосходит отпускную, естественно, выполнение программы дается с большим напряжением. Национальная акционерная компания «Нефтегаз Украины» несет большие убытки, и тут российские поставщики, пользуясь моментом, резко (до 50 %) поднимают цену на сжиженный газ, идущий в Украину. Мы понимаем, что на рынке никто никому спуска не даст, но иногда бывает обидно.

За 1990-е годы потребление нефти в Украине сократилось больше чем на треть от тех 62 миллионов тонн, которые потребляла в 1990 году УССР. У нас есть и собственная нефтедобыча, но она падает — месторождения очень старые, выработанные. Некоторые просто рекордно старые. Как-то дочка показала мне в энциклопедии Брокгауза и Ефрона за 1893 год заметку о том, что в Дрогобыче производится «выделка нефти из горного масла». Мало кто знает, что нефтеперерабатывающий завод в Дрогобыче — старейший в Европе. Естественно, сегодня это современное предприятие, формирующее до 10 % бюджета Львовщины, а о его возрасте я заговорил, чтобы напомнить: мы не новички в нефтяном деле. У нас очень развита нефтепереработка, общая производственная мощность украинских нефтеперерабатывающих заводов составляет 52,4 млн тонн, но загружены они хорошо если на четверть.

За счет собственной нефти Украина сегодня может обеспечить в лучшем случае 10 % своих потребностей. У нас принята национальная программа «Нефть и газ Украины». Если она будет выполнена, к 2010 году мы будем добывать 6–7 млн тонн нефти при минимальных внутренних потребностях страны на уровне 35–40 млн тонн. Мы зависим и еще долго будем зависеть от других, главным образом от России. Украина занимает шестое место в мире по потреблению природного газа (после США, России, Германии, Великобритании и Канады), хотя объемы потребления и снижаются. В последние годы мы обходимся 80–85 миллиардами кубометров, тогда как в 1990 году расходовали 120 миллиардов. Но упала и собственная добыча: в 1991 году она составляла 24,4 млрд куб. м, а в последние годы колеблется возле отметки 18 млрд куб. м. Мы рассчитываем удвоить этот показатель к 2010 году, но это не освободит нас от газовой зависимости.

В Донецком угольном бассейне еще в 1980-е годы были открыты крупные газоносные структуры, запасы которых могли бы не только обеспечить нашу энергетическую независимость, но и сделать Украину экспортером газа. Для разработки специфических донецких пластов требуется особое оборудование. Есть и другие надежды: за последние годы в Украине открыто шесть новых месторождений газа — Красноградское в Харьковской области, Кружиловское в Луганской, Верещицкое и Орховицкое во Львовской, Ульяновское в Днепропетровской и Северо-Казантипское на шельфе Азовского моря.

Большую часть необходимых нам нефти и газа Украина закупает в России. Украина — крупнейший из потребителей российского газа. Примерно 30 миллиардов кубометров мы получаем в счет оплаты транзита. Остальное, 30 миллиардов кубометров и больше, нам приходится покупать.

Самое обидное, что Украина могла бы обходиться тем газом, который она добывает уже сегодня, и тем, которым Россия расплачивается с ней за транзит. Но беда в том, что по душевому расходу газа Украина стоит на первом месте в мире (или на одном из первых), а по эффективности энергосбережения занимает одну из последних позиций среди индустриальных стран. Это значит, что мы сжигаем массу газа впустую и тратим непомерные деньги зря. Но парадокс состоит в том, что исправить положение можно лишь с помощью еще больших денег. Требуется, по сути, технологическая революция. Но как ее осуществить, когда Украина не может не затрачивать от 9 до 15 миллиардов долларов в год (в зависимости от колебаний цен) только на закупку нефти и газа?

Когда я вижу изображение скульптурной группы «Лаокоон», я каждый раз думаю, что одна из змей — это Углеводороды, а вторая — Электроэнергия. Опознаю я и людей, обвитых этими змеями, правда, они почти каждый раз другие. У нас большая текучка кадров, так что я не буду их называть.

Дефицит электроэнергии, опасное снижение напряжения, недостаточность регулирующих мощностей, способных компенсировать пики потребления днем и снижение нагрузок ночью, — только начни перечислять. В отличие от России, мы не унаследовали Братскую, Красноярскую, Усть-Илимскую, Богучанскую, Саяно-Шушенскую (и так далее, и так далее) ГЭС, не унаследовали производство ТВЭЛ (тепловыделяющих элементов для атомных электростанций, — сырой уран в ядерный реактор не загрузишь) и много чего еще. Зато мы унаследовали чернобыльскую беду.

Кроме того, нам достался крайне изношенный энергокомплекс: из более чем 100 тепловых блоков 82 % уже отработали расчетный ресурс, а свыше половины превысили предельно допустимый. У нас очень дорог мазут, у нас убыточен уголь. Затраты топлива на производство единицы электроэнергии растут, а кпд ТЭС снижается. Нам достался незамкнутый ядерный цикл, так что, имея свой уран, мы должны ввозить из России свежее топливо для своих АЭС и оплачивать вывоз отработанного. Мы должны поддерживать в безопасном состоянии объект «Укрытие» на Чернобыльской АЭС…

Но если бы наши энергетические проблемы сводились только к этому! Проблемы управления топливно-экономическим комплексом порождают не меньшую головную боль.

Правительства (особенно Павла Лазаренко) приняли около 2700 нормативных актов, регулирующих деятельность ТЭК, что создало полный хаос и простор для чиновничьего беспредела. Я говорил тогда и не отказываюсь от своих слов: «Чем больше заседаний в Кабинете министров, тем ситуация в энергетике хуже». Но это оказались только цветочки.

С приходом «молодых реформаторов» возникли разговоры, что вот-вот появятся крупные инвесторы. Вместо этого электроэнергетика стала эпицентром скандалов. Количество противоречивых указаний, решений, постановлений и циркуляров превысило все мыслимые пределы и фактически парализовало работу отрасли. Среди прочего, решили ввести расчеты на энергорынке исключительно деньгами, покончить с бартером и взаимозачетами. Это решение узаконила Верховная Рада, но вскоре Кабинет министров принял ряд постановлений, фактически вновь разрешивших бартер и взаимозачеты.

В таких условиях любой шаг участника рынка в любую сторону, любое его действие или бездействие может быть расценено как нарушение, а уж какие его ждут за это санкции, решит чиновник, потирающий руки от такого счастья.

Слава Богу, общая мощность энергокомплекса Украины — 55 000 Мвт — вполне достаточна для наших нужд. Достраиваются энергоблоки на Хмельницкой и Ровненской АЭС, завершается строительство Ташлыкского гидрокомплекса для Южно-Украинской АЭС. Начинается реконструкция Луганской ТЭС (ее энергоблокам от 32 до 40 лет) и Старобешевской ТЭС (здесь энергоблоки помоложе, им от 31 до 37). В разных стадиях разработки — проекты реконструкции Змиевской, Углегорской, Запорожской, Криворожской, Бурштынской, Приднепровской ГРЭС с привлечением кредитов международных финансовых организаций. (Многие из этих конденсационных электростанций относятся к крупнейшим в мире.) Чтобы над нами не висела тень новых Чернобылей, наши энергетики ведут необходимый ремонт и профилактику на АЭС. Так что еще несколько лет усилий, и мы сможем даже продавать свою энергию в значительных количествах.

К тому времени мы закроем убыточные шахты и угольные разрезы и введем в строй новые, прибыльные, такие как шахта «Белореченская-Новая», освоим новые месторождения урановых руд в Желтых Водах, которые способны обеспечить потребность всех украинских АЭС на сто лет вперед. В 1648 году победа Богдана Хмельницкого у Желтых Вод положила начало украинской независимости от Речи Посполитой. Пусть Желтые Воды еще раз послужат нашей независимости, теперь уже энергетической.

Я несколько раз упомянул здесь Чернобыль… Тяжело о нем думать, еще труднее говорить, и с годами как-то не легче. Когда я услышал о том, что на Чернобыльской АЭС произошла неприятность, я не был вхож в кабинеты, куда стекалась самая полная и достоверная информация. Как обычный советский человек, я был, однако, твердо уверен в двух вещах: во-первых, нам не скажут всей правды, во-вторых, преуменьшат вред и ущерб. Это для меня само собою разумелось. Сейчас я смотрю на дело чуть-чуть иначе, объективнее, как мне кажется. Конечно, советская власть на то и была советская, чтобы врать всегда и обо всем — как по необходимости, так и без всякой необходимости. Но сегодня я знаю, что правительство любой страны инстинктивно не любит огорчать население плохими новостями, мысль о спокойствии, стабильности — главная мысль, с которой встает и ложится руководитель и самого демократического государства, и не «самого». Если власть будет лишена этого инстинкта, тогда чем она будет отличаться от общественности, от печати, которая на то и существует, чтобы выведывать всю правду о происходящем в стране и бить тревогу, неизменно преувеличивая опасности?

Вот почему многие из политиков, на которых лежит конкретная государственная ответственность, часто предпочитают отделываться общими словами или говорить то, что говорят все, что не вызывает споров. Лучше пусть тебя осудят за скучную речь, за бессодержательные высказывания, за банальности, чем твое неосторожное слово вызовет нежелательные последствия. Всякому руководителю подчас приходится лавировать между правдой, здравым смыслом, личным мнением, интересами дела с одной стороны и предрассудками, ожиданиями, настроениями публики — с другой. Интересы и понятия управляющих и управляемых, власти и общества не всегда совпадают. Между ними идет постоянная борьба, «перетягивание каната». Постепенно выработались способы, позволяющие соблюдать равновесие, ограничивать, пресекать уклончивость одних и злонамеренную дотошность других. Я говорю о демократических законах, правилах, процедурах и обычаях, которые вынуждают управляющих всегда считаться с правом управляемых знать, как обстоят дела в стране.

За годы руководящей работы, особенно на посту президента, я привык, что люди думают: раз ты большой начальник, то ты обязательно знаешь об интересующем их вопросе что-то особенное, что-то такое, чего не знает никто, что-то очень страшное (не очень страшного ведь не скрывают). К аварии на Чернобыльской АЭС это относится в первую очередь. Об этой аварии и ее разнообразных последствиях говорить все еще исключительно трудно и рискованно, особенно политику, государственному деятелю, занимающему высокий пост. Слишком много людей, которые ждут того, что им хочется слышать, а слышать подавляющему большинству хочется в данном случае только плохое. Ответственное лицо, не пытающееся сгущать краски, а тем более решившее сообщить что-то утешительное, сразу оказывается под подозрением.

Так вот, сразу скажу: в отношении Чернобыльской аварии я разделяю то мнение, что самого важного, самого интересного и страшного не узнает никто и никогда, потому что узнать это невозможно в принципе. Ведь самое важное, интересное и страшное вот что: как люди могли одновременно совершить столько невероятных, невообразимых ошибок, таких чудовищных глупостей, которые просто не могли прийти в головы людям (тоже людям, таким же людям!), которые конструировали реактор и проектировали станцию?! И это самый главный научно-технический урок Чернобыля, а может быть и не только научно-технический, а философский — философский, но имеющий практическое значение: в таких делах надо предусматривать невероятное. От человека можно ожидать всего. Надо допускать, что люди могут вести себя, как вдрызг пьяные, будучи при этом трезвыми, как сумасшедшие, будучи при этом вменяемыми, как злоумышленники-самоубийцы, никому не желая при этом погибели и не собираясь гибнуть. Мы привыкли, что конструктор автомобиля не может и не должен предусматривать, что кто-то решит использовать это изделие в качестве парашюта, а отныне будем знать, что есть такие изделия, конструируя которые нужно иметь в виду и что-то подобное.

В начале 2002 года в печати появился отчет Научного комитета по действию атомной радиации (НКДАР) ООН «Человеческие последствия ядерного инцидента в Чернобыле». Этот отчет назвали сенсационным, поскольку в нем утверждается, что последствия аварии, в том числе отдаленные, сильнейшим образом преувеличены в массовом сознании, подпавшем под влияние панически настроенных специалистов, литераторов, журналистов и экологов-любителей. Отчет не явился для меня новостью. Все, что в нем обобщено, я до этого читал в разных документах, слышал от разных специалистов и политиков. С чем-то трудно было не согласиться, факты — упрямая вещь, о чем-то хотелось сказать: ну и что? Например: ну и что с того, что большинство людей пострадали и страдают не от радиации, а от страхов? Для государства, которое обязано им помогать, для человечества главное все-таки то, что они страдают, не так ли? Другое дело, если бы своевременно, сразу после взрыва, были приняты меры для предотвращения того, что академик Амосов назвал «проблемой, раздутой писателями и политиками». Те самые газеты, которые много лет подряд «раздували проблему», после публикации ряда научных материалов, в том числе и упомянутого отчета ООН, насчитали семь выдумок о Чернобыле, семь «мифов». Охвачено и оспорено все «самое плохое»: и рождение детей-уродов, и тысячи смертей от лучевой болезни, и то, что Чернобыльскую АЭС надо было закрыть во избежание нового несчастья…

В связи с этим я должен ответить — и людям, и себе — на ряд вопросов, которые прямо касаются меня, моей деятельности, моей личной причастности и ответственности: считаю ли я правильным закрытие Чернобыльской атомной станции, выделение больших средств на ликвидацию последствий аварии, в том числе на помощь ликвидаторам, усилия получить побольше «чернобыльских денег» от западных стран — в общем, все то, что некоторые специалисты и политики, а за ними и обыватели, теперь считают неправильным, лишним, необязательным. Но кому-кому, а политику должно быть хорошо известно, что «неправильное» и «ненужное» — не всегда одно и то же. Ненужное с экономической точки зрения может оказаться необходимым с политической точки зрения. Технически, экономически верное решение в условиях, когда люди не способны его понять и принять, когда оно способно вызвать разрушительное противодействие, тяжелые внешнеполитические последствия, — такое решение трудно счесть правильным. Это азбука демократической политики, да, в общем, и не только демократической. Так вот, и закрытие Чернобыльской станции и почти все, что предпринималось украинской властью в этой важнейшей сфере нашей внутренней и внешней политики, я считаю правильным прежде всего потому, что наши действия ожидались и воспринимались как правильные всем миром, населением планеты, а идти против такого течения обошлось бы намного дороже, не говоря уж о том, что береженого все-таки Бог бережет. Правда, когда мы сделали все, что от нас ждали, мы не получили того, что нам обещали, и это обидно, чтобы не сказать резче. Понятны трудности, с которыми сталкиваются западные правительства в отношениях со своей общественностью, чьи настроения переменчивы, как майский ветер, но так тоже нельзя, и мы будем продолжать это говорить нашим западным собеседникам.

Не знаю, всех ли устроит мой ответ насчет закрытия Чернобыльской АЭС и всей этой проблематики. С одной стороны, это уклончивый ответ, а с другой, согласитесь, — такой прямой, что прямее, по-моему, некуда.

На каком мы месте

Даже сегодня не очень просто понять, что из себя представляет экономика Украины — слишком велика ее теневая составляющая. В 1991 году это было и вовсе невозможно, но по другой причине. Первые месяцы независимости наше министерство промышленной политики занималось выявлением заводов на территории Украины. Ведь большинство так называемых режимных предприятий замыкалось на Москву, на разные союзные министерства, и существовали на украинской земле совершенно экстерриториально.

Как раз в это время, в конце 1991-го — начале 1992-го, в Москве шла своя чехарда, ликвидация и слияние министерств, война бывших союзных с бывшими республиканскими, и добиться информации по номенклатуре продукции этих заводов и схемам поставок было в большинстве случаев совершенно нереально. Наша судостроительная промышленность оказалась, фигурально говоря, обезглавленной, потому что соответствующие проектные институты остались в Петербурге (или он в то время был еще Ленинградом?). И все в таком духе.

Помню, как в 1990-м или в 1991 году на страницах многих наших газет мелькали какие-то лихие немецкие ребята, выдававшие себя за экспертов, и предрекали независимой Украине немедленный рывок пусть не на первые, но на достаточно почетные места в Европе по большинству социально-экономических показателей. Их пророчество подтвердилось лишь применительно к двум показателям: по территории и числу жителей мы действительно на лучших местах в Европе.

Выше я описал основные ошибки, допущенные в Украине при переходе к рынку, и основные неблагоприятные факторы нашего стартового периода. Как следствие, у нас сложились разбалансированная экономика, деформированная структура производства, искаженная по своей сути система отношений собственности — искаженная потому, что значительная часть этих отношений базируется на теневых, коррупционных началах, причем существует опасность закрепления такого положения вещей на долгий срок.

И тем не менее, повторюсь, не все так безнадежно. То ли в нашей экономике, то ли в самом нашем народе оказался заложен огромный запас сил самоисцеления и саморегуляции, и эти силы наконец начали действовать.

Сегодня долгий разрушительный кризис 90-х явно идет к концу, налицо процессы стабилизации. Со второй половины 1999 года в экономике началось и с тех пор без перерывов и заминок продолжается то, что Андрей Илларионов, советник российского президента, назвал «взрослым ростом». Правда, я считаю, что пока это еще не совсем заслуженный комплимент. В украинском машиностроении доля высокотехнологичной продукции составляет всего около 10 процентов. Слишком большая доля прироста промышленного производства достигнута за счет работы на экспорт нашей металлургической и химической промышленности. А это значит, что мы слишком привязаны к конъюнктуре внешнего рынка. Идеал народного хозяйства — обслуживать емкий и требовательный внутренний рынок, вот тогда возможен «взрослый рост».

Что такое «взрослый»? Если увеличение хозяйственных показателей вызывается счастливым скачком цен на сырье или первым шевелением отраслей, которые до того были скорее мертвы, чем живы (от нуля легко наращивать проценты), это не рост. «Взрослый» рост — это реакция промышленности на благоприятные и осмысленные изменения в налоговой, законодательной, инвестиционной, таможенной политике государства. Таких изменений у нас еще крайне недостаточно, тем ценнее та благодарная реакция промышленности, которую мы наблюдаем. Украина шла к этому долго и трудно — преодолев в 1998 году нижнюю точку падения экономического потенциала страны и жизненного уровня людей. Пока мы лишь в самом начале положительного процесса.

Рост промышленного производства в Украине в 2000 году составил 12,9 %, сельского хозяйства — 7,1 %. В первом полугодии 2001 года в Украине наблюдался наибольший рост промышленного производства среди всех стран СНГ — сразу на 18,5 % (в России, для сравнения, на 5,5 %). Причем не за счет сырьевой составляющей, которая у нас гораздо меньше, чем в России. В среднем же четыре года подряд (со второй половины 1999-го) наш ВВП растет быстрее всех в Европе, выше семи процентов. Этот рост нами обеспечен без западных вливаний, какими пользовались, например, Польша и Венгрия в годы экономического подъема в этих странах (сейчас там темпы роста — полтора-два процента). Оживление заметно и по косвенным признакам. Специализированные бизнес-сайты в Интернете отражают бьющую ключом деловую активность, выходят десятки газет деловых объявлений, некоторые толщиной в палец, повсюду строится великое множество индивидуальных домов, торговля стройматериалами процветает, автомобилей на улицах уже больше, чем хотелось бы. Иногда хочется поплевать через плечо…

По страницам печати гуляет много соображений относительно нынешнего состояния украинской экономики, много цифр и любительских «рейтингов». Одно из самых любимых увлечений нашей оппозиционной публицистики — помещать Украину в самый хвост мирового развития, куда-нибудь между вчерашними колониями из тропической Африки. Но, смею уверить, Украина не опускалась так низко.

Когда мы говорим, что в нижней точке спада наш экономический потенциал уменьшился наполовину и даже чуть больше, надо ясно представлять себе, от какого уровня происходил спад.[34] Спад не бывает одинаковым по всем позициям. В тех отраслях, где Украина была особенно глубоко вовлечена в общесоюзное разделение труда и где произошел обрыв производственных связей, спад превысил двукратный. В других же отраслях он был менее драматичен. Смертельно опасным было не само по себе сокращение производства, упавшего до уровня начала 60-х. Если бы дело было только в этом, можно было сказать себе: ну ведь жили же мы в 60-е, и песни пели. Сильнейшая социальная опасность проистекала из неравномерности распределения удара по разным группам населения.

То, что в Украине был сохранен социальный и этнический мир, я считаю главной заслугой ее руководства — кто бы ни стоял у руля страны — за все десять лет независимости. Это была работа, невидимая обществу. Иногда приходилось переходить на «ручное управление» экономикой и финансами. В теории это ненормально, но на практике спасало положение. Например, устранить огромную задолженность по пенсиям удалось только благодаря волевому решению нагрузить дополнительным налоговым бременем дорогостоящие потребительские товары, предметы роскоши. Тщательно все взвесив, я понял, что это единственный выход, и издал соответствующий указ.

Отказавшись от прямого государственного регулирования, украинское государство долгие годы не могло найти других рычагов воздействия на экономику — рычагов, пригодных в рыночной среде. Лишь в последние два года мы стали ощущать эту «обратную связь». Чтобы она действовала надежнее, важно понять, где мы сейчас?

В Австрии есть пользующийся мировым авторитетом Венский институт международных экономических сравнений (WIIW), он каждый год выпускает, среди прочего, тщательно подготовленные доклады об экономике посткоммунистических стран Европы. Меня заинтересовали его оценки внутреннего валового продукта (ВВП) Украины, поскольку независимая и грамотная оценка со стороны помогает увидеть то, что ускользает от «замыленного взгляда внутреннего наблюдателя» (это я цитирую одного обществоведа).

Внутренний валовой продукт — это обобщающий показатель экономической деятельности страны за год. Он рассчитывается по очень сложной методике и изобретен специально для того, чтобы стало возможно сравнивать хозяйственную мощь разных стран между собой.

Страны трудно сравнивать на основе данных о выпуске продукции: одна страна производит много чугуна, другая — много самолетов, кто кого обогнал? Но это еще не все: помимо товаров, в ВВП входят услуги. Как сравнивать прокат металлов в одной стране с прокатом автомобилей в другой? Ясно, что сравнения возможны только через денежный знаменатель. Но каждая страна рассчитывает свой ВВП в собственной денежной единице, и чтобы свести в одну таблицу сорок стран с сорока валютами, их приводят к одной валюте, чаще к доллару. Иногда это делают на основе обменного курса, что, как выяснилось, лишь вводит в заблуждение. Себестоимость любой продукции и цены в разных странах совершенно разные, поэтому сравнения приобретают смысл, только если их делают через паритет покупательной способности, рассчитанный для каждой страны отдельно.

По этому паритету, как рассчитали австрийские ученые, наш ВВП в пересчете на душу населения составлял в 2000 году 3680 долларов США. У России этот показатель равен 7780 долларам, у Польши — 9450, у Болгарии — 5640. Сходным образом оценивает наш экономический уровень и Всемирный банк, который ведет собственные расчеты и публикует их в ежегоднике «Показатели мирового развития» («World Development Indicators»). По оценке специалистов Всемирного банка, ВВП Украины на душу населения составлял в 1999 году 3360 долларов по паритету покупательной способности. Всемирный банк поместил нас, таким образом, в одну лигу с Китаем, чей показатель в 1999 году был равен 3550 долларам. Не такое уж плохое соседство.

Без пояснений все эти цифры непонятны. ВВП на душу населения — это не доход на душу населения. Было бы неплохо иметь в Украине такой доход, по 300 долларов в месяц на каждого, включая стариков и младенцев, но до этого пока далеко. Приведенные цифры кажутся большими только в отрыве от показателей более продвинутых стран. Скажем, в Соединенных Штатах ВВП на душу населения составляет 31190 долларов, в Люксембурге 41230, в Швеции 22150.

Возможно, кто-то из моих читателей уже умножил на бумажке приведенную выше цифру душевого ВВП Украины в 2000 году по данным Венского института (3680 долларов) на численность нашего населения и пришел к выводу, что истинный размер ВВП Украины (без учета теневой составляющей) равен 181 миллиарду долларов. А истинный ВВП России (и тоже без теневого приварка) зашкаливает за триллион (1130 миллиардов)!

Поинтересуемся в сводках украинского Госкомстата: каков наш ВВП по его оценке? Мы увидим очень близкие цифры — но в гривнах! В 2000 году наш ВВП составил 175 млрд гривен, в 2001 достигнет, видимо, 187 млрд гривен.

Понятно, что перерасчет нашего ВВП через паритет покупательной способности никого в Украине богаче не сделал. Зато стали корректнее сравнения с другими странами. Ведь сам этот показатель изобретен, напомню, ради того, чтобы такие сравнения оказались возможны. Нелепо думать, что по душевому ВВП мы отстаем от США в 50 раз — а ведь именно так выходит, если оценивать гривне-вый ВВП Госкомстата по курсу уличного обменника. Достаточно печально уже то, что мы отстаем от США почти в 8,5 раз и в 6 раз — от Швеции.[35]

Упрощая, можно сказать, наверное, и так: по ценам США в долларах стоимость нашего ВВП, грубо, впятеро выше, чем по украинским ценам в гривнах. Это лишний раз свидетельствует о том, что Украина в своей сути крайне соблазнительная страна для иностранных инвесторов. Только вот наши законодатели никак не решатся принять такие законы, чтобы инвесторы выстроились к нам в очередь. Пока этого не произойдет, Украина будет оставаться «непривлекательной страной для иностранных инвесторов по причине неадекватного законодательства, чрезмерного административного регулирования экономики и своеволия чиновников» (это я процитировал одного из зарубежных экономистов). Наверное, и моим русским читателям эта оценка показалась смутно знакомой.

Представление об истинных размерах нашего ВВП очень полезно. Это напоминание нам самим о нашем потенциале, и оно вселяет оптимизм. Я не сравниваю качественные параметры. Простор для их улучшения в Украине пока безграничен. В Украине все еще производится много такого, чего в США производить уже никто не станет, даже за хорошие деньги. У нас искусственно поддерживается на плаву немало устаревшего, и переломить ситуацию может только настоящий рынок. Нам еще предстоит научиться производить то, что продается, вместо того чтобы из последних сил продавать то, что производится. Но мы учимся этому гораздо быстрее, чем о нас думают. Конкурентоспособность украинской экономики выше российской по ряду важнейших параметров. У нас более открытая экономика: экспорт составляет почти 60 %, в России — до 25 %. В годы экономического подъема — 2000–2003 в России локомотивными отраслями были отрасли топливно-энергетического комплекса, который извлекал пользу из высоких мировых цен на нефть, а в Украине — отрасли машиностроения. За три года наш ВВП вырос на 20,9 %, а продукция машиностроения — на 52,5 %. Соответственно, в Украине сложилась и иная система накопления капитала. В России — за счет экспорта нефти, у нас — внутренние источники воспроизводства.

И, наконец, расчеты Венского института и Всемирного банка заставляют по-новому взглянуть на нищету нашего бюджета (и бюджетников). Эти расчеты подкрепляют уверенность, что новые собственники присваивают богатства в еще более неразумной пропорции, чем мы думали. Изменить такое положение дел может только сильное государство.

И Украина, и Россия (наши страны мало отличаются в этом отношении) одинаково виноваты в том, что дела сложились подобным образом. Пионеры наших реформ переоценили «невидимую руку рынка», которая, мол, все расставит по местам наилучшим образом. И в Украине, и в России государство более или менее выполнило главный завет молодого капитализма «не мешай!». Этот завет, вполне здравый в стране купцов, фабрикантов, заводчиков, банкиров, артелей и «товариществ на вере» образца 1911 года, был преждевремен в постсоветской атмосфере 1991 года. И в Украине, и в России государство разрешило «все, что не запрещено», отказалось от монополии на большинство средств производства, внутреннюю и внешнюю торговлю, большинство видов собственности и деятельности. Расчет был, да и остается, верным: в частных руках все обязательно заработает эффективнее и начнет, через налоговые каналы, наполнять казну более щедрым потоком, чем при социализме. Так оно и будет, но не при слабом государстве.

Обратной дороги ни Украине, ни России нет, Боже упаси нас от этого. Вновь отнимать и перераспределять Украина (во всяком случае) не будет. Мы одолели невероятной трудности перевал, надо идти вперед, укрепляя государство. В советское время, в условиях государственной монополии на все и вся, страна жила по схеме: «богатое государство — бедное население», точнее: «сперва нужды государства, а затем населения». В первой половине 90-х годов сложилась и очень прочно закрепилась другая схема: сперва богатеет население (не все к сожалению, а только те, у кого получается), а уж затем, как может — государство. Поэтому повторяю снова и снова: государство надо укреплять.

Ни венские экономисты, ни эксперты Всемирного банка не имели возможности сколько-нибудь достоверно оценить объемы теневой экономики Украины. Разброс мнений наших специалистов (40 %, 70 % и так далее) также говорит о том, что какие-либо достоверные представления о ней отсутствуют. Люди несведущие думают, что теневая экономика — это что-то вроде подпольных цехов советского времени. Но в том-то и беда, что «теневой» может быть продукция большого предприятия, имеющего вывеску и проходную. То, что произведено, но укрыто от учета и от налогов, то не попадает и в статистику. Особенно отвратительно, когда это происходит на предприятиях госсобственности. Низкая себестоимость неучтенной продукции обеспечивается здесь тем, что, помимо ухода от налогов, на себестоимость в этом случае не ложатся амортизационные отчисления и арендная плата, а порой и стоимость электроэнергии и даже сырья. Это воровство в чистом виде.

Мы не знаем ни объема «левого» строительства в Украине, ни масштабов «левых» перевозок, ни размаха «левой» горнодобычи, ни доходов «левой» фармацевтики или «левой» полиграфии. Налоговики, конечно, выявляют таких производителей, теневой сектор экономики будет неумолимо сжиматься, но от государства потребуются еще титанические усилия, чтобы заставить выйти из тени всех. Заставить — или побудить с помощью разумной политики. Теневая экономика не производит не пользующейся спросом продукции, а значит, заведомо оттянула на себя немало талантливых предпринимателей. Любой из них предпочел бы стать нормальным и уважаемым главой фирмы, а не просыпаться ночами в холодном поту.

Производители подпольной водки из тени, конечно, не выйдут, они просто закроют свое производство. Не выйдут из тени «обнали-чиватели» и другие продавцы криминальных услуг. Всех их со временем додавят наши правоохранительные органы. Я уверен, что «дете-низация» (как выразился кто-то) нашей экономики должна стать одной из основных задач украинского государства. Дополнительным призом для нас станет прирост экономических показателей: ведь выйдут наружу ускользающие ныне от статистики тонны, кубометры и гекалитры.

Вот сообщение с ленты новостей от 10 июля 2001 года: «В нынешней уборочной в Украине участвуют необычные комбайны — внешне они очень похожи на новенькие машины “Ростсельмаша”. Однако их подпольно собирают на небольших украинских заводиках из комплектующих, закупаемых преимущественно в Ростове-на-Дону Подпольные “Доны” в степях Украины появились с легкой руки мелких коммерсантов, которые прежде занимались поставкой запчастей для ремонта сельхозтехники. В какой-то момент выяснилось, что практичнее и выгоднее собирать из новых запчастей новые же комбайны, нежели латать старые, которые все равно очень скоро снова выходят из строя».

Я привел это сообщение не потому, что призываю порадоваться прибавке украинского парка комбайнов. Дела такого рода ведут к фактическому срыву нашего нормального сотрудничества с «Ростсельмашем» и поощряют появление новых криминальных цепочек. Однако на подпольную деятельность людей толкает не только алчность, но и наши неповоротливые законы. Крестьянину неважно, лицензионный комбайн или нет. Ему важно, чтобы комбайн работал в поле уже сегодня, и чтобы он мог этот комбайн оплатить. Мы имеем дело с системной задачей, решить которую будет непросто.

Я не без удивления в свое время узнал, что в послевоенной Западной Германии — Германии, которая для многих из нас просто синоним соблюдения законов, тоже процветала теневая экономика и «черный нал». Это было изжито постепенно, через подъем экономики и тщательное совершенствование правил ведения бизнеса. Теперь в Германии любой договор, контракт немедленно регистрируется — не помню где, ну, скажем, в Коммерческой палате — и ему присваивается код. До этого момента сделка недействительна. Контракт без кода Коммерческой палаты не является основанием для каких-либо действий — по нему не принимаются платежные поручения, не являются законными путевые листы и так далее. Сделано это для того, чтобы невозможно было заключить липовый договор, произвести какие-то действия — перевозки, поставку грузов и т. д., после чего обе стороны могли бы порвать каждая свой экземпляр или переписать его по-другому, и все шито-крыто. Регистрация не разрешительная, чтобы не создавать кормушку, а чисто уведомительная. Но строго обязательная. По государственной компьютерной сети можно проверить всю судьбу контракта, что обеспечивает полную прозрачность бизнеса. По-моему, это очень разумно.

Нам бы крайне помог опыт Польши, Венгрии, Словакии, Чехии. Все они имели и имеют дело с теми же проблемами коррупции и теневой экономики, что и мы, но справляются с ними явно успешнее. Наши антитеневики должны радикально расширить совместные действия с коллегами из России. Тем более, что их противники по обе стороны границы налаживают связи без малейших бюрократических проволочек.

Кстати о России. Для меня совершенно очевидно, что теневая экономика развита там гораздо больше, чем в Украине. Я делаю такой вывод на основании очень простого наблюдения. Для меня, как инженера, самый красноречивый экономический показатель — это производство и потребление электроэнергии. К тому же, данный показатель, как уверяют статистики, труднее всего фальсифицировать. Так вот, в 1990 году в РСФСР было выработано 1082 млрд киловатт-часов электроэнергии, а в УССР — 298 млрд. Обе цифры — максимальные в истории России и Украины. В 2000 году в России произведено 876 млрд киловатт-часов, то есть 81 % от показателя 1990 года. В Украине — порядка 165–170 млрд киловатт-часов, или 55–57 % от показателя 1990 года. Нет сомнений, что рост или падение энергопотребления соответствуют росту или падению ВВП (как учтенного, так и — что особенно важно — неучтенного).

Конечно, эта задачка не для школьника. Чтобы ее решить, надо отделить непроизводственную сферу, выделить потребление производственной сферы, вычесть экспорт электроэнергии и добавить импорт (обе статьи незначительны сегодня, но во времена единой энергетической системы СССР картина могла быть иной), но я не ставлю перед собой такую задачу. Для меня и навскидку ясно, что примерно одинаковое падение производства в двух странах должно было привести примерно к одинаковому снижению энергопотребления. Частично энергопотребление снизилось за счет экономии. В 1990 году работал затратный советский народнохозяйственный комплекс, электроэнергию никто особенно не жалел, расценки на нее были символическими. Тарифы же последних лет вызывают стоны товаропроизводителей, которые экономят вовсю и, хочешь не хочешь, начинают вводить энергосберегающие технологии. Это относится не только к Украине, но и к России. Там энергия тоже не дешева, никто ее не тратит «от пуза», вся производственная сфера жалуется и экономит.

Согласно статистике, в России, как и у нас, ужасные спады и провалы в целых отраслях — по металлорежущим станкам, самолетам, телевизорам и так далее, что ни возьми, — а затраты электроэнергии снизились всего на 19 %. Как это понять? Да не будь никакого спада, ее за счет одной экономии должно было бы тратиться сегодня на те же 19 % меньше! Ну, пусть на 15. Так велик ли спад, и есть ли он? Или, может быть, значительная часть производства просто перетекла в подпольные отрасли?

Помню, как «АвтоВАЗ» обвинили в выпуске 200 тысяч «левых» автомобилей. Я сейчас не о том, справедливо было это обвинение или нет. Гораздо интереснее, что никто не удивился. Общий отклик был такой: «А что? Вполне возможная вещь». И это очень показательно. Я предполагаю, что те огромные деньги, которые притекают в Россию (и так же легко утекают из нее) за счет продажи энергоносителей, создали там иную, чем у нас, деловую среду. Среду, где теневые проекты могут иметь размах, невообразимый в условиях Украины.

Это необыкновенно повышает для России опасность олигархического перерождения, но одновременно повышает для российского руководства и приз за вывод этого исполинского массива из тени.

Сравнительно большой разрыв между нами и Россией по душевому ВВП объясняется наличием у нашей соседки той самой большой ресурсной сберкнижки, о которой я говорил выше. Россия еще много десятилетий может извлекать из нее огромные суммы. Ей по плечу расходы, которые далеко не всегда можем себе позволить мы. Она даже имеет возможность создавать очень значительные, по любым меркам, валютные запасы. Однако надо помнить, что Россия — дорогостоящая страна сама по себе. Расходы на содержание такой исполинской территории поневоле крайне велики. Если пересчитывать на душу населения, в России много дороже обходится поддержание и развитие всех видов инфраструктуры, значительно выше расходы на отопление и обогрев, выше себестоимость сельскохозяйственной продукции. В России, по сравнению с Украиной, гораздо больше среднее расстояние, на которое перевозится единица груза. При правильной постановке дела все это не мешает, как показывает опыт Канады, наладить высокодоходное и конкурентоспособное хозяйство, но в России это произойдет еще не скоро. В настоящее время все перечисленные факторы работают в ней как понижающий коэффициент, и поэтому реальный разрыв между Украиной и Россией далеко не так велик, как может показаться. Но он все же есть и сомнению не подлежит.

А вот наш отрыв от Польши (в два с половиной раза, по данным Венского института) и от Болгарии (в полтора) — это уже ближе к отставанию в более чистом виде.

Хотя Украина и превосходит Польшу по площади и числу жителей, две страны все же вполне сопоставимы и даже симметричны друг другу, только Украина обращена на юг, к Черному и Азовскому морям, а Польша — на север, к Балтийскому. Близки они и по плотности населения, так что «расходы на поддержание территории», которые ложатся на каждого жителя (не знаю, есть ли такой термин у экономистов), должны быть в наших странах почти одинаковыми. Чего у нас не было на старте, в отличие от Польши (и от Болгарии, и от России), так это уже готовой государственности. Оказывается, это совсем не пустяк. Думаю, что отсутствие полноценного государства отняло у нас минимум три, а то и четыре года. Хотя нужно видеть и другое. Все эти годы Польша получала очень большие инвестиционные инъекции с Запада, были списаны почти все ее долги, мы же обеспечивали рост (в особенности в последние годы) только за счет собственных ресурсов. Не случайно внешний долг Польши по отношению к ВВП более чем вдвое выше, чем украинский.

Не способствовало нашим реформам и отсутствие доверия к рыночным институтам. Социологи говорят, что частным предприятиям доверяют все еще немногим больше 10 % населения Украины. До середины 90-х годов первое впечатление о рынке у нас (как, кстати, и в России) формировали всякого рода «трасты» и пирамиды, которые шумно лопались, оставляя обманутыми тысячи простаков. Из-за шумных скандалов отрицательное отношение к рынку у нас опередило появление настоящего рынка. Размеры случившегося несчастья трудно переоценить, ведь становление рыночных отношений — это новый путь, который Украина выбрала для себя навсегда; этот путь не должен был ставиться под сомнение буквально с самого старта. Менять неудачное и ошибочное впечатление о рынке придется долго, это тяжелая задача.

Даже если отвлечься от допущенных ошибок, переход к рынку вообще оказался для нас куда более сложным, чем для других стран Центральной и Восточной Европы. Обычно говорят, что дело тут в нашем более долгом пребывании в условиях тоталитарного режима. Это, конечно, верно. Но есть причина важнее. Странам бывшего соцлагеря коммунистический строй был навязан извне, его туда принесла Красная Армия, и население этих стран не могло не помнить об этом. Навязанное извне приживается плохо, будь оно даже самым распрекрасным на свете. Освобождение от навязанного — всегда величайшее событие, радостное потрясение. Его анестезирующее действие таково, что испытания и трудности первого периода почти нечувствительны. Уверенность, что можно вернуться в некий довоенный золотой век (был ли он на самом деле золотым, совершенно неважно), давала мощную психологическую установку на перемены, порождала доверие к реформам и реформаторам. Реформы олицетворяли независимость, реформы были пропуском в золотой век и одновременно в Европу.

В Украине дело обстояло не совсем так. Украина хотела независимости, но миф о золотом веке изобилия и счастья, в который можно вернуться, у нас отсутствовал. Что-то отдаленно похожее было в семи наших западных областях, но это неполные 19 % населения Украины. Рассуждая прагматически, можно сказать: если бы в Украине господствовало восприятие советского строя как навязанного извне, старт наших реформ оказался бы куда успешнее. Царило бы настроение: сжать зубы и перетерпеть, ради независимости будем есть лебеду, давайте нам все реформы сразу и поскорее. У нас же в 1991 году очень многие, горячо желая независимости, безотчетно представляли себе что-то вроде независимой УССР. Просто отделимся и будем жить. Причем жить сразу лучше, уж очень много нахлебников мы сейчас кормим.

Ситуация в России в чем-то совпадала с нашей, а в чем-то нет. 99 % русских не думали ни о какой независимости, потому что им и в страшном сне не могло присниться, будто Россия от кого-то зависит. Акт о суверенитете России, принятый Верховным Советом РСФСР 12 июня 1990 года, выглядел в глазах большинства россиян как некое чудачество либо еще один ход в хитрой политической игре, смысл которой ясен пока лишь самим игрокам.

Украину (до Каменец-Подольска и Шепетовки) и Россию объединяло тогда ощущение, что советский строй, если и был навязан, то своими же. Большинство русского народа, как и большинство украинского народа, привыкли считать этот строй, как бы он ни оказался плох, собственным изобретением — что, скорее всего, близко к истине. Социологические опросы показывают, что отношение к коммунистическому наследию в наших странах усредненно совпадает. Не случайна и постоянная близость процентов, набираемых коммунистами на выборах в Украине и России.