Украина — не Россия

64 месяца

Всю зиму 1989–1990 шла активная подготовка к выборам в Верховный Совет УССР — к первым почти свободным выборам в законодательный орган государственной власти Украины за 70 с лишним лет. Именно этому Верховному Совету предстояло провозгласить независимость Украины, о чем мы, конечно, тогда не догадывались. Верховный Совет предыдущего, XI созыва большую часть своего срока работал по старым правилам, установившимся еще со сталинских времен — то есть, собираясь на очень коротенькие сессии, изображал из себя парламент, не будучи им. Правда, в ходе своих последних сессий и этот декоративный орган стал меняться. В октябре 1989 он практически единогласно принял Закон Украинской ССР о языке, провозгласивший украинский язык государственным. Ну, а уж от нового Верховного Совета все ждали — кто с надеждой, кто со страхом — больших перемен для Украины. Выборы были назначены на начало марта 1990 года, а в феврале состоялся пленум ЦК КПУ, посвященный предстоящему событию. Выступая на этом пленуме (генеральный директор «Южмаша» не мог не быть членом ЦК КПУ), я высказался за то, чтобы новый Верховный Совет, не откладывая, принял закон о полном экономическом и политическом суверенитете Украины как государства. Подобную точку зрения разделили достаточно многие из выступавших. Для нас тогда же придумали прозвище «суверен-коммунисты».

А еще в том выступлении на пленуме я сравнил КПСС с капитаном корабля, который посадил его на мель и теперь не имеет другого выхода, кроме как обратиться к новым лоцманам. Надо ли говорить, что после этого выступления на меня ушла очередная «телега» в Москву?

Тревожные, насыщенные событиями полтора года между выборами в Верховный Совет УССР и великим днем 24 августа 1991 года кажутся мне теперь, когда я оглядываюсь на них, бесконечно долгими и томительными. В эти месяцы я уже не сомневался, что Украина придет к полной независимости от СССР. Было очевидно, что активная и сознательная часть нашего общества не согласится на меньшее. Она будет неустанно теребить равнодушных и пассивных (а таких в любой стране всегда большинство), стыдить их за отсутствие национального сознания и нерешительность. Она будет неуклонно расширять число своих сторонников, воевать с твердокаменными, и она победит. Победит, потому что права. Невозможно себе представить, чтобы 50-миллионный народ Украины[122] мог не разглядеть свой величайший исторический шанс, а разглядев — не использовать. Но как быстро это могло и должно было произойти?

Признаюсь: я не угадал сроков. Вплоть до августа 1991 года не я один был уверен, что процесс вызревания независимости займет многие годы, и думал об этих предстоящих годах с большой тревогой. Слишком много было в этом уравнении неизвестных, слишком непредсказуемы привходящие факторы, далеко не все зависело от самой Украины.

Выглядело очень вероятным, что будет подписан новый Союзный договор, и он превратит СССР в достаточно свободную (противники говорили: рыхлую) конфедерацию. Но на полный развод — так казалось — республики, в первую очередь дотационные, не решатся. Они пойдут в новый союз в надежде на восстановление тех связей, которые гарантировали саму их жизнедеятельность. Единая энергетическая система была в то время политическим фактором первой величины. Украина, правда, сама была донором (еще один довод за независимость), но экономическая привязанность к СССР у нее была даже больше, чем у остальных. В «обновленном Союзе» нас могла удержать и привычка большинства простых людей к жизни под общей с Россией государственной крышей. Нас связывали миллионы и миллионы человеческих уз, и, ко всему прочему, сохранялось подчинение коммунистического руководства республики Центральному комитету КПСС.

Пытаясь представить себе дальнейший ход событий, я полагал, что при свободной конфедерации — то есть в условиях, максимально приближенных к независимости — каждая из республик естествен-ним образом натопчет свои тропы на травке свободы, наладит новую систему связей, выдвинет новую национальную элиту и лишь тогда, без страха перед неизвестностью и неуправляемым хаосом, шагнет к полной независимости. За это время и Россия свыкнется с мыслью, что каждая из бывших республик СССР — отрезанный ломоть, что обратного слияния не будет, но это не помеха самым добрым отношениям. Привыкнуть к той или иной поначалу невыносимой мысли — великое дело.

По-моему, многие «суверен-коммунисты» видели наше будущее примерно так же. И конечно все мы опасались травматической и неадекватной реакции Москвы. Но стало происходить нечто другое. Как говорится, жизнь богаче.

Уже в 1990 году у Москвы пропало желание усиливать или хотя бы сохранять единство производственных комплексов и кооперационные связи Украины и России — то есть именно то, что могло, как тогда казалось, удержать нас от «государственного развода». Наоборот, руководство РСФСР само стало делать шаги к обособлению. Сегодня кому-то это кажется неправдоподобным. Постепенно стало принято думать, что российская сторона предпринимала все, чтобы СССР не распался. Но бывший премьер СССР Павлов, вспоминая 1990 и 1991 годы, утверждает (и правильно утверждает), что «наиболее активным и последовательным тараном сепаратизма выступало российское правительство во главе с Иваном Силаевым».[123]

Чем больше я думаю о событиях между чернобыльским взрывом и августом 1991-го, тем более поразительными кажутся мне эти 64 месяца. Это было время, когда происходили события, казалось бы, невозможные и не происходили, казалось бы, неизбежные. Верующим людям проще, они говорят: таков был промысел Божий. Люди циничного образа мыслей ищут объяснения происшедшему с помощью теории заговоров. Мол, если кто-то воспользовался тем или иным событием, значит, он сам же это событие тайком и подстроил. Мне самому куда ближе первое объяснение, но в такой редакции: время независимости пришло, и никакие силы на свете уже не могли помешать рождению новой Украины.

Но это сейчас нам легко рассуждать, а в то время все опасались большого кровопускания. Уже в апреле 1989 года спецподразделения Советской армии пролили кровь сторонников независимости в Тбилиси. Ужасным было начало 1990 года. На глазах у всего мира произошли сперва армянские погромы в Баку, а затем власть в азербайджанской столице перешла к комитету обороны азербайджанского Народного фронта. Едва это случилось, в город ворвались танки генерала Лебедя. Погибло много людей. В мою память врезалась 13-летняя девочка Лариса Мамедова. Она была убита вместе с отцом, водителем троллейбуса. Были разгромлены все азербайджанские национальные движения и партии, в том числе демократические, не имевшие отношения к резне армян. Словно бы всему СССР давался показательный урок: учтите, любые попытки захвата власти явочным порядком гарантируют именно такой финал.

Впрочем, это же подталкивало на путь легитимности или максимального приближения к ней. Имелась статья 72 конституции СССР, которая закрепляла за республиками право свободного выхода из СССР, имелись высшие законодательные органы республик, верховные советы. Коммунистической системе пришла пора платить по счетам за имитацию демократии.

Но сохранялась опасность провокаций с самых разных сторон. Тревогу внушали радикалы. Они появились на противоположных краях политического спектра. Радикал всегда готов умереть за святое дело, по крайней мере, на словах, и при этом не видит причин, почему бы и вам тоже не умереть за святое дело. Любая попытка отстоять свое право бороться за святое дело живым воспринимается как трусость и предательство. Замечу в скобках: тот факт, что кто-то готов отдать свою жизнь за некое дело, ни в коем случае не является доказательством того, что дело это святое. В ряде республик появились всякого рода «интердвижения», готовые сохранить СССР любой ценой. В России на той же позиции стояла депутатская группа «Союз». Стал набирать силу Русский национально-патриотический центр (его возглавил человек с исконно российской фамилией Лысенко — это он через несколько лет будет рвать украинский флаг на заседании Госдумы), баркашовцы, националистический Союз офицеров, в конце концов запятнавший руки кровью, и другие довольно многочисленные организации.

В начале лета 1990 года меня вызвал председатель Верховного Совета УССР и первый секретарь ЦК КПУ Владимир Антонович Ивашко. Мы хорошо знали друг друга: в 1987–1988 годах он был первым секретарем Днепропетровского обкома и сделал для «Южмаша» много хорошего. Разговор был, по-моему, в присутствии Станислава Ивановича Гуренко. Ивашко сказал, что хочет прямо завтра предложить Верховному Совету мою кандидатуру на пост председателя Совета министров. В то время подобные слова означали гарантированное премьерство. Хотя предложение было неожиданным, мне не надо было долго размышлять. Я поблагодарил за доверие и отказался, ибо твердо знал, что на посту предсовмина УССР у меня было бы меньше свободы и инициативы, чем у себя на «Южмаше».

Должность председателя Совета Министров УССР была политической только по форме — по содержанию это был чисто административный пост. По сути, в УССР не было государственной машины как таковой. Ее заменял управленческий аппарат, рассчитанный на управление регионом, пусть и огромным, но не государством. Да и экономика Украины была не более чем фрагментом экономики общесоюзной: в предшествующие десятилетия было сделано все, чтобы хозяйство УССР стало даже теоретически невычленяемым из хозяйства СССР. Масштабу аппарата соответствовал и масштаб украинского государственного деятеля до 1991 года. Когда Горбачев пригласил Ивашко на должность своего заместителя, тот немедленно согласился — Владимира Антоновича стала тяготить ответственность, вроде бы не предусмотренная его киевской должностью, но вдруг невесть откуда возникшая. Он не выдержал того накала политической борьбы, того давления, совершенно непривычного для деятеля республиканского масштаба, которое царило в Верховном Совете УССР в дни обсуждения Декларации о государственном суверенитете Украины.

Напомню, как это было. Верховный Совет УССР, избранный в начале весны, начал свою работу 15 мая 1990 года. Это был первый многопартийный Верховный Совет, хотя абсолютное большинство осталось у коммунистов. Декларация о государственном суверенитете Украины была принята 16 июля 1990 года, больше чем за год до Акта о независимости; она имела ограниченное политическое значение (ее даже называли «декларацией о намерениях»), но была очень важна психологически. В июле же, с 2-го по 13-е, в Москве происходил XXVIII и последний съезд КПСС, съезд раскола. Именно на нем из партии вышли Ельцин, Собчак, Попов, кто-то еще. В Киеве кипели не меньшие страсти. Нас подзадоривал пример россиян, уже провозгласивших декларацию о суверенитете РСФСР. Расклад сил показывал, что хотя наша Декларация не имеет шанса получить статус конституционного акта, она откроет возможность провозгласить верховенство законов УССР на украинской территории над общесоюзными. Предстояла настоящая битва, и вдруг, за три или четыре дня до голосования, мы узнаем, что первый секретарь ЦК КПУ и председатель Верховного Совета УССР оставляет обе свои должности и остается в Москве, поскольку утвержден заместителем генерального секретаря ЦК КПСС. Мне до сих пор жаль, что В. А. Ивашко поступил таким образом: я уверен, что он мог еще много сделать для Украины. На моей памяти случай с Ивашко — последний прецедент перекачки административно-государственного ресурса из Украины в Москву.[124]

Удивительно, но я не помню какой-то особой напряженности в летние недели перед путчем. Более того, было ощущение (или это теперь так кажется?), что она слегка пошла на убыль. Как-то приутихли и основные межнациональные конфликты. Новый Союзный договор казался делом решенным и воспринимался как меньшее зло по сравнению с неуправляемым распадом СССР. Полная независимость оставалась еще целью за далеким горизонтом.

Не ожидая особых потрясений по крайней мере до зимы, я решил, что могу себе позволить долгожданный отпуск, и отправился в Трускавец. Но наслаждаться отпуском довелось всего несколько дней. Рано утром 19 августа я услышал по радио обращение Государственного комитета по чрезвычайному положению и сразу подумал, что мы впредь будем делить нашу жизнь на «до 19 августа» и «после». Немедленно вызвал самолет и, по-моему, в конце того же дня был уже в Днепропетровске, на заводе.

Разумеется, не оставляло тревожное чувство. Если путчисты проявят упорство в своем желании вернуть нас в прошлое, для достижения этой цели им неизбежно придется прилагать самые большие усилия. Эти усилия все равно кончатся ничем, но дров будет наломано исключительно много. Украина за 3–4 года стала другой, и сделать ее прежней невозможно. Бетон невозможно превратить обратно в цемент, песок и воду.

Снова и снова я пытался представить себе возможную реакцию своих земляков — начиная от односельчан и кончая коллегами по работе. Странное дело, но даже хорошо их зная, я не взялся бы предсказать их решение в условиях свободного выбора: жить и дальше в СССР или рискнуть отправиться в независимое государственное плавание. Но я совершенно точно знал, какова будет их реакция на попытку навязать нам СССР силой. Мы, украинцы — упрямый народ, наше упрямство вошло во многие поговорки. Когда нас к чему-то принуждают, мы поступаем наоборот. Я вдруг ясно понял, что вопрос о нашей независимости решился в этот день окончательно и бесповоротно. Но что нас ждет в промежутке? Танки на улицах Киева и Львова? Чистки? Показательные суды? Каждого члена КПСС спросят за каждый его шаг и поступок в течение трех последних лет? Что ждет «Южмаш»? Восстановится союзное подчинение? Кто станет проводить чрезвычайное положение в жизнь? Наверное, такие люди выдвинутся повсюду, сверху донизу — и в Днепропетровске, и в Киеве, и в Москве, подобно тем «верным ленинцам», которые выдвинулись в Чехословакии в 1968 году. От вопросов пухла голова.

Я звонил в Киев и сперва получал уклончивые ответы. Я злился, но, как выяснилось, зря: позже стало понятно, в чем было дело. Оказывается, в 9 утра 19 августа в кабинет Л. М. Кравчука с требованием ввести чрезвычайное положение в Украине явились командующий Киевским военным округом генерал Чечеватов, первый секретарь ЦК КПУ Гуренко и прилетевший из Москвы генерал армии Варенников. Кравчук спокойно объяснил посетителям, что, согласно конституции УССР (он показал ее гостям), чрезвычайное положение может ввести только Верховный совет республики, а председатель Верховного совета подобными полномочиями не обладает. Вслед за этим, в телевизионном обращении, он призвал народ Украины к гражданскому миру, взвешенности и порядку, убеждал сохранять спокойствие, единство и сплоченность, а главное — не допустить кровопролития. Позже нередко приходилось слышать, что Кравчук чуть ли не поддержал путчистов. Это не так. Скорее можно сказать, что он усыпил их бдительность. Гекачеписты решили, что призывы Кравчука к сдержанности адресованы исключительно сторонникам независимости.[125] Леонид Макарович поступил мудро, напирая на необходимость соблюдать конституционную процедуру. Если бы он с порога заявил, что не позволит ввести чрезвычайное положение, командующий Киевским округом Чечеватов мог бы объявить военное положение. У него были соответствующие полномочия от министра обороны СССР Язова, а войска к Киеву уже были стянуты.

Секретариат ЦК Компартии Украины разослал в обкомы и в Киевский горком шифротелеграммы: «В связи с введением в стране чрезвычайного положения важнейшей задачей партийных комитетов является содействие Государственному Комитету по Чрезвычайному Положению в СССР… Необходимо руководствоваться Конституцией и законами Союза ССР [заметьте, не Украинской ССР! — Л. X.], документами, издаваемыми Государственным Комитетом по Чрезвычайному Положению… Всякие демонстрации, митинги, манифестации, забастовки должны быть исключены… Сегодня ключевым вопросом является сохранение Союза Советских Социалистических Республик… Любые действия, направленные на подрыв Союза, должны пресекаться… Принимаемые руководством страны меры отвечают настроениям подавляющего большинства трудящихся и созвучны с принципиальной позицией Компартии Украины». Коммунистическая верхушка настолько утратила всякую уверенность в своей правоте, что не отважилась обратиться к рядовой партийной массе. Ее полную импотенцию подчеркнуло и то, что даже в решающий для себя миг она ни на йоту не отошла от привычной лексики, не нашла ни одного живого слова.

В дни путча совершенно не было слышно о втором после Горбачева лице в КПСС, заместителе генерального секретаря Владимире Антоновиче Ивашко. Ожидали, что он вот-вот появится в Киеве, но он не появился. Лишь потом стало известно, что накануне событий, 18 августа, он был прооперирован по поводу щитовидной железы и все решающие дни провел в реанимационной палате.

Мало кто обратил внимание на одну подробность, но мы на «Южмаше» не могли не обратить. 20 августа по телеканалам прошло сообщение, что у Валентина Павлова гипертонический криз, в связи с чем исполнение обязанностей премьер-министра возлагается на его первого заместителя Валерия Догужиева. Получалось, что в ГКЧП уже два видных ракетчика — Бакланов и Догужиев. Валерий Хусейнович в 1988–1989 годах был министром общего машиностроения, причем как раз после Бакланова. К счастью, среди обвиняемых по делу ГКЧП Догужиева не было. А вот Бакланова, угодившего в «Матросскую тишину», мне было ужасно жаль. Это обаятельнейший человек. Уверен, что он оказался в ГКЧП просто в силу своей должности — как секретарь, курирующий оборонные вопросы, и как заместитель председателя Совета обороны при президенте СССР. Я достаточно тесно работал с ним, чтобы утверждать, что он никогда не лез в политику, даже в самый бурный период перестройки — как человек, слишком занятый проблемами военно-промышленного комплекса, ракетами, космическими аппаратами и так далее. Мне приятно добавить, что сегодня Олег Дмитриевич является одним из руководителей Общества дружбы и сотрудничества народов России и Украины и соучредителем российского Фонда содействия экономической интеграции с Украиной.

Попытка государственного переворота в августе 1991 года не стала трагической датой в истории отношений Украины и России благодаря мужественной позиции российской демократии. Уже утром 19 августа было обнародовано обращение руководства РСФСР «К гражданам России». Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП) был назван в нем самозванным и незаконным. Всякому, кто выступит против ГКЧП, Ельцин гарантировал «правовую защиту и моральную поддержку». Еще через три часа Ельцин, стоя на танке, подписал указ, где создание ГКЧП расценивалось как государственный переворот, его члены объявлялись государственными преступниками, а все распоряжения — не имеющими силы. Москва превратилась в центр сопротивления мятежу. Отпор, который получил ГКЧП в Москве, Петербурге, Нижнем Новгороде и множестве других мест, и та решимость, с которой сотни тысяч россиян встали на защиту демократии, воистину спасли честь России. Весь мир увидел ее новое лицо.

Зрелище подъемного крана, срывающего с постамента поздно вечером 22 августа статую Дзержинского, да еще в прямом эфире, стало «шоковой терапией» для душ и умов не одного миллиона людей. И я бы покривил душой, если бы сказал, что события 19–22 августа в Москве не оказали сильнейшего влияния на Украину. В Украине сторонники ГКЧП так, к счастью, и не отважились на сколько-нибудь резкие телодвижения. А не отважились, думаю, благодаря тому, что нынче телевизионный век. Уже вечером 19 августа они слишком ясно увидели заговорщиков в одинаковых костюмах, увидели их лица без признака уверенности в своей правоте и трясущиеся от страха руки «и. о. президента» Янаева.

Боюсь, правда, что эти трясущиеся руки породили слишком простые выводы, и я готов с этим выводами поспорить. Говорят, была какая-то оперетка, жалкие дрожащие путчисты, не имевшие никакой поддержки, так что и справиться с ними ничего не стоило. На самом деле все обстояло куда серьезнее. Думать, будто идея восстановления СССР в прежнем виде не пользовалась ничьей поддержкой (после 70 лет его существования!) просто нелепо. 19 августа были готовы к действию целые армии, тайные и явные, были готовы партийные структуры, МВД и КГБ республик и областей. В этот день напряглась бесчисленная молодая номенклатура, только-только подобравшаяся к главным кормушкам и не согласная так легко поставить крест на своих надеждах. Очень многие с восторгом предвкушали, как они будут громить ненавистных «демократов», устроят кровавую баню «народным фронтам» и «рухам», журналистам, националистам, кооператорам и прочим гнидам. Но устроят не иначе как по приказу, причем непременно письменному. Никто бы не кинулся делать это очертя голову — последние моджахеды коммунизма в СССР были истреблены еще во времена сталинских чисток, а новые в подобных условиях не рождаются.

Время шло, однако приказа не было и не было. ГКЧП не решался взять на себя страшную ответственность — ведь он с самого начала рассчитывал, что демонстрация силы заставит руководство республик отказаться от сепаратистских планов и склонит их к сохранению СССР. Но в самую первую очередь ГКЧП хотел запугать российское, ельцинское руководство. По мысли крючковых и Лукьяновых, укрощение демократической России испугало бы и привело к повиновению всех остальных. Что касается сил, их бы хватило. Генерал Ярузельский в декабре 1981 года, располагая не очень многочисленными надежными частями, за одну ночь парализовал огромную, разветвленную систему антикоммунистического профсоюза «Солидарность» и взял непокорную Польшу под полный контроль, тем самым, может быть, предотвратив ввод советских войск (представителем КГБ в Польше в этот момент был как раз Крючков).

Кстати, многие «на просторах родины чудесной» успели-таки испугаться. Даже крайне антимосковски настроенный президент Грузии Гамсахурдиа заявил, что готов к сотрудничеству с ГКЧП. Если бы Ельцин тогда сморгнул или предложил «переговоры», «взаимоприемлемый консенсус» или еще что-нибудь столь же жалкое, худо пришлось бы всем республикам. Но Ельцин ничуть не испугался, а сразу стал напористо наступать. Вот тогда-то у заговорщиков и затряслись руки. И все равно момент был исключительно опасный. Во время злосчастного эпизода в Москве, когда погибли трое молодых людей, кто-то из командиров вполне мог отдать приказ стрелять по толпе, у кого-то сдали бы нервы, покатился бы неуправляемый вал событий. Тогда и у нас какой-нибудь командующий военным округом (не обязательно Чечеватов — на территории Украины было три округа: Прикарпатский, Киевский и Одесский плюс Черноморский флот) мог решить, что пора и ему проявить небольшую инициативу, чего тянуть?

Все попытки «Народного руха Украины» и молодых демократических партий добиться, чтобы Президиум Верховного Совета УССР выступил с осуждением путча, ни к чему не привели. Большинство членов Президиума осторожничали, тянули время, выжидали. В этих условиях «Рух» призвал граждан «создавать организационные структуры активного сопротивления», а Союз украинских студентов в обращении к Верховному Совету заявил, что намерен начать «акции гражданского неповиновения». После несостоявшегося штурма московского Белого дома в ночь с 20 на 21 августа, когда стало ясно, что переворот провалился, спохватилось и руководство Верховного Совета УССР. 22 августа его Президиум решил созвать через два дня внеочередную сессию Верховного Совета. Я, как и все депутаты, получил вызов на сессию и, естественно, не медлил ни минуты. Начиная с этого момента у меня не было сомнений, что на предстоящей сессии будет провозглашена независимость Украины. Думаю, большинство депутатов рассуждали в эти дни примерно одинаково: «На этот раз пронесло, но почему судьба Украины и дальше должна зависеть от событий, происходящих за ее пределами?».

Историческая сессия Верховного Совета, на которой была провозглашена независимость Украины, описана уже много раз и многими людьми, так что я вряд ли смог бы добавить что-то новое. Могу сказать одно: я испытывал огромную гордость и чувство приобщения к истории. Не стану утверждать, что не было тревоги. Выходило как-то уж слишком легко и просто. Даже подозрительно просто — собрались, проголосовали, стали независимы и спустились в буфет. Хотелось себя ущипнуть. Как?! Освободительная война Хмельницкого, отчаянная попытка Мазепы, Гетманщина, Кирилло-Мефодиевское общество, государственность 1917—20 годов, декларация независимости Закарпатской Украины 1939 года, обреченная и трагическая борьба Украинской повстанческой армии, умиравшие в лагерях диссиденты, весь горький и страшный XX век… А в конце этого пути — ни единого выстрела, светлый торжественный зал, слегка взволнованные народные депутаты, никакого противодействия ниоткуда. За независимость подано 346 голосов (при конституционном большинстве 300), против — 4 голоса, остальные воздержались, все крайне просто. Чуть не сказал «буднично». Нет, буднично, конечно, не было: вся Украина собралась тогда у телевизоров и радиоприемников, шла прямая трансляция нашего заседания, толпа стояла и перед зданием Верховного Совета. Но все-таки.

У тогдашнего единогласия было много причин. Среди них называют даже такую: в 1991 году было немало членов КПУ, откровенно опасавшихся стремительно идущей по антикоммунистическому пути России Ельцина и надеявшихся путем выхода из СССР сохранить в Украине некий «коммунистический заповедник». Наверное, было и такое. Несомненно, имел место конъюнктурный страх оказаться в меньшинстве и тем поставить крест на своей дальнейшей политической карьере. Но я не согласен с теми, кто утверждает, будто таковы были мотивы большинства. За таким утверждением — попытка принизить и обесценить одно из важнейших событий нашей истории. Главная причина депутатского единодушия была в ясно осознанном всеми образе свободной Украины, до которой впервые оказалось — вот, рукой подать. Этот образ никого не мог оставить равнодушным. Все мы в этом зале были дети Украины.

На меня тогда произвела большое впечатление речь академика Юхновского, который представлял оппозиционный блок «Народная рада». Вполне допускаю, что если бы не те эмоциональные упреки в нерешительности, которые он адресовал коммунистам и лично Кравчуку, число воздержавшихся могло оказаться существенно больше. Воображаю, какой бы это был позор для нас, если бы Акт о независимости Украины не добрал один или два голоса до конституционного большинства. Я подумал в тот момент, что этот умеющий убеждать аудиторию физик вполне подходит на должность президента Украины. В 1945 году он был солдатом-подрывником, а 20 лет спустя стал доктором физико-математических наук. Я бесконечно уважаю таких людей. На первых в Украине президентских выборах я был доверенным лицом Игоря Рафаиловича Юхновского, кандидата в президенты Украины.

Эти выборы прошли 1 декабря, одновременно с референдумом, на котором каждый житель Украины мог выразить свое отношение к Акту о независимости. Почему недостаточно было принятия этого Акта Верховным советом? Верховный Совет — это замечательно, но Верховный Совет — еще не народ. 1 декабря за независимость проголосовал именно народ, единственный источник власти. Если бы наша независимость и дальше базировалась только на решении «номенклатурного» (в основном) Верховного Совета, избранного в условиях СССР начала 1990 года, ее законность оставалась бы уязвимой. Годы и десятилетия нам бы потом твердили, что это была импровизация, порожденная растерянностью, что мы не выражали волю украинского народа, и наша независимость, таким образом, не проявление исторической необходимости, а случайность.

После того как 90,32 % участников референдума — 28 миллионов 804 тысячи 71 человек[126] подтвердили Акт о независимости, подобные разговоры стали невозможны даже теоретически. «Момент истины», наступивший в августе 1991 года, открыл глаза миллионам и с небывалой силой, как никогда в истории, сплотил народ Украины.

Что касается президентских выборов, на них, как известно, победил Л. М. Кравчук, получивший 61,59 % голосов. Чорновил получил 23,27 %, Лукьяненко 4,49 %, Гринев 4,17 %, Юхновский 1,74 %, Табу-рянский 0,57 %. Третьего декабря 1991 года, сразу же после оглашения итогов референдума, Россия заявила «о признании независимости Украины в соответствии с демократическим волеизъявлением ее народа» и выразила надежду на скорейшее установление дипломатических отношений. Правда, Канада, Польша и Венгрия опередили Россию в признании Украины, но поскольку речь шла буквально о часах, мы не были в обиде. До проведения референдума формально уже вроде бы независимую Украину не признало ни одно государство мира. В течение декабря нас признали 68 стран.

Строго говоря, и день нашей независимости правильнее бы праздновать не 24 августа, а 1 декабря. Этот вопрос обсуждался. Во время дискуссии предлагалась и другая точка отсчета: 22 января 1918 года — день провозглашения независимости Украинской Народной Республики, и в этом было немало логики. Этот день вдвойне символичен, потому что год спустя, день в день, было провозглашено объединение Украинской Народной Республики и Западноукраинской Народной Республики. Эта дата напоминала бы нам, что не Сталин нас соединил в одно государство (да еще, как намекают некоторые, искусственно), что украинцы однажды, пусть и ненадолго, но сделали это своей волей и своим героическим усилием. Этот день, день Злуки, с не меньшим основанием можно было бы назвать днем Украины.

Я, помню, был за то, чтобы День независимости праздновался в тот день, когда это решение принял народ, а не в тот, когда это решение приняли 346 человек. Но кто-то из депутатов сказал: «Раз уж есть выбор, давайте выберем лето. Праздновать летом куда приятнее, чем в декабре или январе. Снег, дождь, слякоть или сильный мороз не настраивают на праздничный лад». В этом доводе тоже был свой резон, и он в конце концов перевесил.

То, что на президентских выборах за Юхновского проголосовало немногим больше полумиллиона человек, меня не удивило. Я почти сразу увидел, что шансов на победу у него нет, но поддерживал его по принципиальным соображениям, как лидера демократической парламентской оппозиции. Напоминаю об этом сейчас потому, что устал читать о себе, будто я всегда примыкал исключительно к «красным директорам». В 1992–1993 годах, когда я возглавлял правительство, Игорь Рафаилович был первым вице-премьером.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: наверное, все же хорошо, что в декабре 1991 года во главе Украины стоял Кравчук. Всего через неделю после своего избрания он сделал то, что, боюсь, едва ли бы удалось неискушенному в политике Юхновскому. Вчерашние партийные функционеры, как известно, куда легче понимают друг друга. Кравчук привез нам из Беловежской пущи, если вдуматься, отпускную грамоту от России. Документ, подписанный им, отменял не только Союзный договор 1922 года. Он отменял, в широком историческом смысле, все, что когда-то привязывало Украину к России, — все Переяславские трактаты и присяги, все Коломацкие статьи, все акты Малороссийской коллегии, все связанные с Украиной законы Российской империи — эти акты хоть и давно принадлежали прошлому, но сохраняли для кого-то символическое значение.

Юридически СССР был ликвидирован не 7–8 декабря в Беловежской пуще (еще одно место, «где сходятся славяне»!), а лишь в последние дни 1991 года. Все это уже забылось и сейчас может показаться каким-то крючкотворством, но существовала проблема выхода из СССР. Как государство он был уже скорее мертв, чем жив, но при этом оставался субъектом международного права, юридической, дипломатической и геополитической реальностью. Существовали вопросы правопреемства, международных договоров, стратегического ядерного оружия и так далее. Обо всем этом все же удалось в главных чертах договориться, и 21 декабря руководители одиннадцати бывших советских республик, встретившись в Алма-Ате, подписали «Декларацию об образовании СНГ». Одним из учредителей СНГ была Украина. Среди прочего в декларации говорилось: «С образованием Содружества Независимых Государств Союз Советских Социалистических Республик прекращает свое существование». 25 декабря Горбачев официально сложил с себя полномочия президента СССР и передал Ельцину знаменитый «ядерный чемоданчик» — такой же символ верховной власти, как в старину корона и скипетр. В этот день над Кремлем еще развевался флаг СССР, поздно вечером он был спущен и заменен российским триколором. 26 декабря состоялось последнее заседание Совета республик Верховного совета СССР, его участники приняли «Декларацию о прекращении существования СССР». Наконец, 30 и 31 декабря в Минске были подписаны исключительно важные Временные соглашения о вооруженных силах и пограничных войсках упраздняемого СССР. Россия признала переподчинение войск, находящихся на территории каждой из республик, ее руководству. Стратегические и ядерные силы сохранили особый статус. Это была точка. Среди прочих документов 30 декабря 1991 года в Москве главами девяти государств было подписано и Соглашение о совместной деятельности по исследованию космического пространства.

Четыре месяца после 24 августа я вспоминаю как время своего личного прощания с СССР. Мне было тогда 53 года, и все они были прожиты в СССР. Естественно, мои чувства к этой стране не были простыми и однозначными. Они не могли совпадать с чувствами диссидентов, посвятивших жизнь борьбе против коммунистической власти. Но они, конечно, не могли быть и такими, как у маршала Ахро-меева, который оказался не в силах пережить саму мысль о возможности распада СССР. Я мог (и могу) без ложной скромности сказать, что немало сделал для СССР, для укрепления его военной — а значит, и дипломатической — мощи, для его побед в космосе. У меня нет никаких причин сожалеть о сделанном, хотя коммунистический эксперимент в форме СССР на моих глазах пришел к своему естественному завершению. Итог эксперимента оказался отрицательным, и это был очень важный, всемирного значения вывод. Я не подпишусь по словами пана Мороза, сказавшего: «Тот, кто не жалеет о распаде Со-детского Союза, не имеет сердца». Я имею сердце и не жалею о распаде СССР.

Едва всем стало ясно, что СССР больше не существует, осталось лишь уладить последние формальности, как вдруг многие из тех, кто боролся против него, стали выражать сожаление о его кончине. Редкому человеку дано быть последовательным до конца. Вот что говорил Л. М. Кравчук на заседании Верховного Совета Украины 10 декабря 1991 года: «…нас начали обвинять в развале Союза. В последние два дня — вчера и сегодня — главной темой центральных органов и других средств массовой информации является то, что вот три государства, или три руководителя, или шесть руководителей, развалили в конце концов Союз, и в этом их глубочайшая вина. Но сегодня можно спросить: кто же действительно виноват в том развале? Когда начался тот развал? По крайней мере, каждому понятно, что он начался не 7–8 декабря, а в период, когда началась перестройка. Это абсолютно каждому ясно. Мы даже точно знаем авторов этого развала… Вспомните логику нашей политической жизни. 1985 год. М. С. Горбачев заявляет перед народом, перед всем миром, что нам необходимо взять ключевое звено и вывести страну из кризиса. И таким звеном называет научно-технический прогресс, экономику. Все поддержали, так как кажется, что в этом есть логика. Проходит немного времени и М. С. Горбачев говорит, что дело не движется, так как нет политических реформ. Начинаются политические реформы, последствия их вам известны».

Сегодня это удивительно читать: президент Украины, кажется, уже и сам не рад случившемуся, он оправдывается, он употребляет выражение «центральные органы» о средствах массовой информации другой страны, — «странно и чудовищно!», как воскликнул когда-то по другому поводу в адрес своего главного соратника Владимир Ильич Ленин. Но это лишь вне контекста тех дней. Сегодняшнему читателю уже трудно понять тот страх перед неизвестностью, который испытывали тогда миллионы людей. Он передавался и руководству. Но было, я хорошо помню, и чувство чуда. Это когда просыпаешься утром и думаешь: нет, я просто видел сон, для правды все это слишком хорошо.

В окрестностях Днепропетровска у меня была дача на участке в неполных пять соток. Окончательно переезжая из Днепропетровска в Киев, я оставил ее своему водителю с «Южмаша». И это тоже было частью моего прощания с СССР.

Ельцин

В этом месте я должен сказать несколько слов о Ельцине. Сейчас принято давать ему желчные, пренебрежительные и попросту бранные оценки. Я очень ясно вижу их несправедливость. Правда, когда он находился у власти, критики и брани в его адрес было не меньше, а, пожалуй, больше, но тогда она воспринималась — мной, во всяком случае — несколько иначе. Не было того неблагородства, которое бросается в глаза сейчас, — было напряжение, горячка борьбы с главным действующим лицом России, была политическая жизнь, становление демократии, только что вылупившейся из яйца, — неопытной, неопрятной, крикливой. Сейчас антиельцинские речи и выпады тоже во многом представляют собою продолжение той борьбы, но Ельцин уже не участник, и отсюда, видимо, ощущение, что бьют лежачего.

Впрочем, он был к этому готов, как готов, например, и я, и всякий, кому пришлось или приходится возглавлять государство в такие трудные периоды. Если судить по себе, то Ельцин, мне кажется, был готов к неблагодарности и неблагородству задолго до того, как стал президентом России, еще в советские времена — он ведь был видной персоной в партийно-советской номенклатуре, а там с людьми не церемонились, там ты пользуешься всем положенным тебе почтением и благами, пока стоишь на ногах, то есть сидишь в своем кресле, а выпал или был вышиблен — и скажи спасибо, что остался жив.

Своей главной задачей первый президент свободной России ставил избавление родины от коммунизма. Это ему блестяще удалось, и этим он войдет в историю, хотя многие сегодня почему-то воспринимают это почти как рядовой поступок или как что-то происшедшее естественным образом. Может быть, они полагают, что это могло произойти без участия президента России? Позицию Ельцина по отношению к отделившимся от СССР республикам воспринимают тоже как вполне заурядную, само собой разумеющуюся (хотя совсем другой пример — я имею в виду югославского президента Милошевича — у нас перед глазами).

Именно Ельцин зажег зеленый свет для всех республик СССР, когда 15 января 1991 года договорился с Литвой, Латвией и Эстонией о том, что отныне они для России — субъекты международного права. Роль Ельцина в том, что 14 бывших советских республик обрели независимость, воистину неоценима. Россия Ельцина сразу же признала независимость каждого из государств, возникших на развалинах СССР. Мы всегда будем ценить тот факт, что именно Россия Ельцина подписала с Украиной основополагающие договоры от 19 ноября 1990 года и от 31 мая 1997 года (так называемый «Большой договор»).

Первый президент России вел, иногда тащил свою страну вперед и никогда не тронул пальцем своих хулителей — что бы они о нем ни писали и ни кричали на весь мир. Он дал людям почувствовать себя в относительной безопасности от претензий и преследований со стороны государства. Ельцин сделал коммунистов лишь одной из возможных партий России. Борис Николаевич надеялся, что те, кому он дал свободу и для кого свобода что-то значит, смогут за годы его правления (а судьба отпустила ему 9 лет) сорганизоваться и, в конце концов, сформируют новые партии и новую власть. Возможно, из Украины плохо видно, но непохоже, что эта задача в России уже решена. Наверное, человеческая природа такова, что подобная цель недостижима в столь короткие сроки. Я вижу это и на примере Украины.

Наблюдая за Ельциным, я всякий раз приходил к старому как мир выводу, что добрый правитель никогда не дождется благодарности. Хулители Ельцина все как один писали в начале 90-х о неминуемом полном коллапсе экономики, о грядущем распаде страны, о том, что Россия на пороге гражданской войны. Вообще в эти годы многие поеживались от страха, думая, куда может вырулить Россия, во всем мире ходили опасения насчет коммунистического реванша — полистайте-ка прессу тех лет, в первую очередь российскую же. Но никто не поблагодарил уходившего Ельцина за то, что он не позволил всем этим пророчествам (и злорадным надеждам) сбыться.

В чем только его не обвиняли! Что он слабый, немощный, недееспособный президент-надомник. Выражение его пресс-секретаря «работает с документами» помещено в ряд анекдотичных, этим выражением обозначают состояние государственного деятеля, который не может подняться с постели, скрывает это от страны. Даже как-то неловко напоминать, что «немощный» Ельцин победил всех своих политических противников до единого — Горбачева, КПСС, ГКЧП, Руцкого, Хасбулатова, Верховный Совет РСФСР, Фронт национального спасения, КПРФ, Зюганова, Лужкова с Примаковым и красную Думу с ее грозно-тягучей, мучительной даже для сочувствующих Ельцину, не говоря уже о нем самом, попыткой импичмента. При этом он ни с кем не расправился, многие из побежденных им продолжают занимать высокие посты, но как политики перспектив больше не имеют.

И даже ушел Ельцин совершенно гениально. Его уход стал его финальной победой. Обвиняли Ельцина и в том, что он в огромном количестве сохранил бывшие советские кадры («перекрасившихся коммуняк»). Поскольку усерднее всех об этом трубили тоже бывшие и тоже перекрасившиеся советские журналисты (они и партбилеты сдали в один день с «номенклатурщиками»), можно не тратить времени на этот укор. Однако самое суровое обвинение против Ельцина состоит в том, что он развалил СССР, причем (будто бы) только потому, что не видел другого способа избавиться от Горбачева. Это полный вздор. Возглавляя РСФСР, Ельцин ясно увидел, что Союз Советских Социалистических Республик — это контракт, вопиюще невыгодный прежде всего России. Ельцин действовал как истинный, врожденный демократ, на что способен, согласимся, не всякий бывший секретарь обкома и кандидат в члены политбюро ЦК КПСС.

В чем состояло различие между Ельциным и Горбачевым? Горбачев почти три года имел, что называется, всенародный кредит доверия, полное согласие населения на реформы, и все это время пытался соединить несоединимое — рынок и централизованное планирование, демократию и руководящую роль КПСС, свободу слова и табу на обсуждение ряда тем, унитарное устройство СССР и суверенность республик. Наверное, Горбачев был бы счастлив, если бы общество «Память» избрало своим почетным членом академика Сахарова. В его Президентском совете заседали рядышком стопроцентные демократы и почти неприкрытые русские фашисты. Желание примирить все и вся благородно и даже естественно, но нереалистично. Мы все благодарны Горбачеву за то, что он стронул с места увязший воз СССР, история воздаст ему должное, но с определенного момента инициатива должна была перейти к другим людям. И в первую очередь в России — не будем обманываться на этот счет.

Кажется, никто не отметил, насколько своевременным был приход в политику такого харизматического лидера, как Ельцин, насколько своевременно он был избран сперва председателем Верховного Совета РСФСР (в мае 1990-го), а затем и президентом РСФСР (в июне 1991-го), какая это была огромная историческая удача для России. Именно удача, везение — ведь все не раз висело на волоске. Что называется, дорога ложка к обеду. Как могли пойти события, не окажись в Москве к началу распада СССР (а он начался бы и без российского сепаратизма) легитимного, законно избранного российского президента? Уход республик воспринимался бы тогда как уход не от СССР, а от России, из России, сценарий мог выйти печальный, югославский.

Но Ельцин сам же ускорял процесс всеобщего тихого расползания. Он видел, что, по мере того как Россия сокращает свои взносы в союзный бюджет, у дотационных республик вроде Таджикистана или Прибалтики исчезает последний мотив оставаться в СССР. Что касается россиян, они, естественно, приветствовали идею, что Россия будет меньше отдавать другим. Политическую и даже священную тему Ельцин, намеренно или нет, снизил до денежных взаиморасчетов. В конце 80-х люди лезли на стену, когда ставился вопрос о целесообразности сохранения СССР, теперь они начали его обсуждать, хотя раздвоение сознания длилось еще долго. У нас в Украине, судя по итогам референдума 17 марта 1991 года, большинство людей проголосовали одновременно и за Украину, входящую в состав Союза Суверенных Государств на началах Декларации о государственном суверенитете (80,2 %), и за сохранение «обновленного» СССР (70,5 %), не сознавая, что голосуют за разные формы государственного устройства. К концу 1991 года уже не только элиты республик хотели убежать от так называемого Центра (который и был Россией), но и элиты России хотели убежать от республик. Неразрешимая задача бескровного роспуска Союза ССР была решена неожиданно гениальным образом, и в этом состоит одна из главных удач мировой истории в XX веке.

На эту удачу можно смотреть как на случайность, но у каждой удачи есть отец, даже если он не всегда поддается выявлению. В данном случае, похоже, выявить его можно. Один очень сведущий историк убедил меня, что кровавого сценария мы все избежали потому, что почти семьюдесятью(!) годами раньше, в 1922 году, председатель украинского Совнаркома Христиан Георгиевич Раковский сумел склонить Ленина к принятию такой модели Союза, куда Россия вошла бы «вместе и наравне» с прочими республиками.[127] Проект союза формально равных республик возник на основе сделанных еще до 1914 года разработок австрийских марксистов об устранении национальных противоречий в будущей социалистической Австро-Венгрии. По проекту же Сталина (и секретаря ЦК КП(б) Украины Мануильского!) все национальные республики, возникшие на обломках Российской империи, должны были стать автономиями России. Какими в конце XX века могли быть последствия, показывает пример Чечни…

Дискуссия в большевистской верхушке 1922 года могла показаться абстрактным теоретизированием, но время доказало, что это не так. Общество безмолвствовало подо льдом диктатуры не только в начале двадцатых, но и еще целых шесть десятилетий, вплоть до середины восьмидесятых (кухонные споры не в счет), но идея Раковского, внесенная в торжественные государственные документы, ждала своего часа. Когда во времена хрущевской оттепели наш Левко Лукьяненко попытался, ссылаясь на конституцию СССР, поставить вопрос о возможности выхода Украины из Союза, его судили за «измену Родине», приговорили к расстрелу.

Само устройство СССР было завязано на Коммунистической партии. С распадом этой партии распалась и вся конструкция. Партия же распалась, когда она была отделена от государства, и отделена не кем-нибудь, а генеральным секретарем ЦК КПСС Горбачевым в процессе его конституционной реформы. Диктатуру партии ликвидировал, как ни странно, человек, для которого ее сохранение было вопросом дальнейшего пребывания во главе государства. Заключалась ли причина такого шага в его слепоте или каком-то личном капризе? Конечно же, нет. Генсек упразднил эту диктатуру в момент, когда структурный кризис коммунизма вышел на поверхность. Отчаянная мера Горбачева чем-то напоминала тот способ лечения туберкулеза, который практиковался в первой трети XX века: у больного удаляли ребро за ребром. Иногда это помогало. Удаление обручей коммунистической диктатуры уже ничему помочь не могло. Кризис коммунизма был слишком длительным и слишком далеко зашедшим. Этот кризис начался еще в 1953 году и развивался в вялотекущем режиме попутно с постепенным упразднением системы массового террора.[128]

В середине 80-х кризис вошел в острую фазу, и советский коммунизм умер, так и не будучи никем побежден, он прожил весь свой срок и скончался от старости, от невозможности кормить и содержать страну при сложившейся структуре производства и сопутствующем политическом устройстве — достаточно вспомнить вечно неразрешимую продовольственную проблему.

Помня об этом, я едва ли соглашусь с теми, кто утверждает, что именно Ельцин решающим образом ускорил конец коммунизма в СССР. Но и без того заслуги Ельцина перед своей родиной в судьбоносные 1989–1991 годы огромны. Помимо всего прочего, увеличив заряд антикоммунизма в настроениях своих сильно политизированных к тому времени российских сограждан, он помог уберечь Россию от последующего возвращения коммунистов к власти. Это возвращение, по убеждению многих, в условиях свободных выборов было так же неизбежно, как приход ночи после дня. Ведь в России отсутствовала мотивация национального освобождения, окрылявшая массы в других республиках. Русский народ числился «первым среди равных» и верил в это. Большинство русских привыкло ощущать общественное устройство, сложившееся после 1917 года, своим изобретением, своим вкладом в мировой прогресс. Ельцин очень много сделал для перелома этих настроений, особенно на первом этапе, пока не вступили в действие уже совсем другие мотивы.

Утверждают, что команда Ельцина не просчитала огромные социальные издержки преобразований 90-х годов. Но подобные «просчитывания» всегда подводят к одному выводу: социальные издержки неизбежны, а посему никаких преобразований не должно быть, все следует оставить как есть. Более того, когда все прогнило и падает, просчитать что-либо, как в уравнении со всеми неизвестными, просто невозможно. Теперь даже внешнему миру стало понятно, что в России, вопреки утверждениям левых, все время оглядывались именно на возможные социальные издержки и больной зуб тащили медленно. При взгляде из Украины все это воспринималось как «шоковая терапия» (каковой она не была). Как люди впечатлительные, мы в результате протянули и с нашими реформами, потеряв больше трех лет.

Виновата, впрочем, не только наша впечатлительность. Нельзя сбрасывать со счетов и такой фактор, как систематическое обескровливание интеллектуальных ресурсов Украины. Сперва Сталин 25 лет бил по мозгам в прямом и переносном смысле, затем Хрущев и Брежнев, будучи родом из Украины и хорошо зная местные кадры, в массовом порядке перетаскивали и переманивали толковых людей. Кадровый голод 1991 года сегодня даже трудно себе представить. Именно он в значительной мере предопределил наше запаздывание с реформами. Мы потеряли непростительно много времени — достаточно вспомнить, как ломался наш колхозный строй. К счастью, в последнем «комсомольском поколении» Украины появились люди, из которых время уже могло лепить государственных деятелей.

Осенью 1993 года Ельцин решился на шаг отчаянной ответственности — роспуск и разгон Верховного Совета. Говорить, что Ельцин мог поступить как-то иначе, может лишь тот, кто наблюдал происходящее по телевизору из прекрасного далека. Во всяком случае, не из бывшего СССР и не из бывшего соцлагеря. От попытки реставрации коммунизма, которая могла бы очень быстро обернуться утверждением русского нацизма, Россию отделял тогда один шаг. Само собой, эта попытка через какое-то время потерпела бы крах, но о том, каких бы новых потерь это стоило России и, скорее всего, не только России, страшно даже подумать. Не сомневаюсь, что большинство защитников московского Белого дома были чистые люди, уверенные, что защищают свободу. Увы, они ошибались, а прав был Ельцин. Наверное, и в Москве когда-нибудь появится мемориал жертв октября 1993 года — подобный мемориалу коммунаров в Париже. Сегодня люди несут коммунарам цветы, не задумываясь о том, что было бы — какой бы был ужас! — продержись Коммуна не 71 день, а хотя бы 71 месяц.

Нелюбовь к Ельцину всегда мешала оппозиционерам предвидеть его шаги — прямо скажем, достаточно логичные. Даже после выборов в Госдуму 19 декабря 1999 года (в последние 12 дней его правления) оппозиция и ведущие журналисты ничего не поняли и продолжали твердить, что Ельцин «власть не отдаст», «пойдет на третий срок» и даже «снимет Путина, испугавшись его популярности». А все почему? А потому, что у Ельцина, видите ли, «патологическая жажда власти». Откуда они ее взяли? Политик борется за власть, ради власти выставляет свою кандидатуру на выборах, таковы правила игры, но в случае Ельцина не было абсолютно ничего патологического. То, что пишущие о Ельцине постоянно попадали пальцем в небо и были к нему вопиюще несправедливы, сильно разочаровало меня в российской журналистской братии. Я еще не знал, что мне придется столкнуться с подобными же вещами дома, в Украине, и по отношению к себе самому. Но ничто не заставит меня покуситься на свободу прессы. Кстати, мы с Ельциным не раз говорили на эту тему, и я хорошо помню его слова: «Приходится терпеть, Леонид Данилович, приходится терпеть. Ничего не поделаешь. Послушная пресса куда опаснее». Говорил он и совсем прямо: «Меньше читай, что про тебя пишут, и меньше слушай!»

Подлинное величие Ельцин проявил в 1996 году. Во имя своей родины он был обязан победить на вторых президентских выборах. Приход в Кремль Зюганова стал бы ее величайшим позором. Весь мир пожал бы плечами: никто, мол, и не сомневался — это же Россия! Ельцин отверг все предложения своих помощников отменить выборы. Имея в марте предельно низкий рейтинг, он решил идти на выборы и победил в июле. Величие было и в том, в каком физическом состоянии он пошел на эти выборы. Иногда нас пытаются кормить баснями, будто Ельцин на самом деле проиграл. Желающие имеют право конструировать для себя свой собственный, виртуальный, как теперь говорят, мир, если им в нем веселее жить. Не дороже стоят и утверждения типа: Ельцин победил потому, что банки вложили страшные деньги в «политические технологии». Наверное, вложили (как будто это что-то новое под Луной и при всех условиях предосудительное, как будто в США, например, выборы ничего не стоят). Но могли и не вкладывать. Результат был бы тот же самый, потому что Россия голосовала не за Ельцина (личное отношение россиян к нему если и изменилось, то незначительно), а против возвращения коммунистов. Судьбу России решило на этот раз чувство самосохранения людей, которые точно знали, что именно они не хотят потерять. В том-то и состоит величайший подарок судьбы, что люди, которым есть что терять (далеко не в одном лишь материальном смысле и даже главным образом не в материальном), впервые с 1917 года вновь составляют большинство населения России. И появились они во многом благодаря Ельцину.

Итоги выборов в Украине показывают почти полное совпадение нашего расклада голосов с российским. Именно в этом отношении Россия и Украина оказались близки, как, возможно, ни в каком другом. Поэтому, говоря о факторе под названием «люди, которым есть что терять», я говорю также и об Украине. Миф, будто все решают политические технологии, создали и тщательно поддерживают, по понятным причинам, сами «политтехнологи». Но голодному невозможно внушить, что он сыт, и в кабине для голосования человек все равно наедине с собой. Никакие политтехнологии не в силах проконтролировать, против чьего имени он ставит галочку в бюллетене. Что ни говори, а демократия держится на тайном голосовании и альтернативном выборе.

Есть еще одна причина, почему для меня пример Ельцина — один из самых красноречивых в истории. При этом он достаточно типичен. Сперва с лидером связывают непомерные надежды, приписывают ему обещания, которых он не давал (и расширительно толкуют те, которые давал), а затем платят ему ненавистью за невыполнение невыполнимого. Чем больше были надежды, тем сильнее ненависть. Ценить или даже замечать сделанное ни у кого желания нет.

Ельцин — непростая личность, с ним многие чувствуют себя неуютно. Но у меня с ним установились хорошие, достаточно доверительные отношения еще со времени моего премьерства, буквально с первого знакомства. Ведь известно, что с одним человеком почему-то возникает контакт, а с другим нет. К счастью, с Ельциным возник. Я не испытывал дискомфорта в общении с ним, возможно, еще и потому, что видел его уважение к Украине. Он очень обаятельный собеседник — из тех, кто все схватывают на лету. В последний год перед отставкой эта способность ослабла из-за болезни, но не исчезла. Даже ослабевший Ельцин все равно оставался российским политиком номер один. Не будь проблемы «Ельцин и Чечня», Борис Николаевич вошел бы в историю как один из самых великих деятелей ушедшего века.

Считал бы нечестным не воздать должное первому президенту России за то, что он сделал для нашей страны. Он как-то сказал, что Россия вела «не совсем правильную политику» по отношению к Украине. Я скажу так: в тех случаях, когда она была «не совсем правильной», это не была политика Ельцина. Замечая подобное, он обычно исправлял положение. Многих в России Ельцин остановил от каких-то жестких по отношению к Украине шагов. Не потому, что он такой уж украинофил, скорее в силу врожденного чувства справедливости.

Если бы не Ельцин, не знаю, подписали бы или нет мы «Большой договор», главный из договоров Украины с Россией. Конечно, этот документ следует рассматривать в очень широком контексте постсоветского пространства, Европы и особенно такого фактора, как НАТО, но это не умаляет личной роли Ельцина. Я знаю, какие силы пытались этому помешать. Но Ельцин не только подписал договор, но и добился его ратификации 25 декабря 1998 года.

ВОКРУГ «НУЛЕВОГО ВАРИАНТА»

И вот теперь — вопрос, вынесенный в заголовок этой главы: является ли Украина «историческим должником»?

Речь не о газовом долге, не о долгах перед МВФ и другими западными кредиторами. Любое государство мира имеет внешние финансовые обязательства, у США они измеряются тысячами миллиардов.

Так живет человечество, и это нормально. Я сейчас о другом. В России некоторые политики (правда, второстепенные) и публицисты любят намекнуть, что Украина — должница иного рода. Речь идет о том, что за Украиной числится какой-то «исторический долг» или «долги» (а историческим для нас является все, что предшествует 24 августа 1991 года).

Чтобы этот долг выглядел нагляднее, кто-то даже нарисовал карту нынешней Украины с наложенными на нее контурами Украины Богдана Хмельницкого. Эту карту напечатала несколько лет назад московская «Независимая газета». Нет, российская общественность не стала размахивать этой картой как знаменем — чего не было, того не было. Но кому-то пояснения к карте наверняка показались убедительными, и это печально.

Рассуждения о том, что Украина в громадном долгу перед Россией, всплывают время от времени по разным поводам. Будто бы мы задолжали за стратегические аэродромы, за Ильичевский порт, за что-то еще. Главным поводом, впрочем, так и остался территориальный — стонущим от российского безземелья авторам не дают покоя Донбасс, Новороссия, Крым.

Верно, современная Украина много больше той, которая «воссоединилась» в 1654 году с Россией. Однако Россия увеличилась по сравнению с тем же годом гораздо сильнее, чем Украина, невозможно даже сравнивать. Есть все основания утверждать, что она смогла это сделать лишь усилившись за счет Украины. И империей, и великой державой Россия стала благодаря тому, что приросла Украиной. Освоить и заселить новоприобретенные территории ей удалось также благодаря живейшему украинскому участию.

Возможно, сторонники гипотезы о «задолжавшей Украине» искренне не понимают, что нельзя сопоставлять Россию царя Алексея Михайловича и Украину гетмана Богдана Хмельницкого. Первая уже включала в себя все без исключения земли великорусского народа, вторая же — лишь часть земель украинского народа. Собирание украинских земель нельзя рассматривать как «территориальное расширение» Украины. Таким расширением с натяжкой можно признать лишь выход Украины к морям. Но любой третейский арбитр, не знающий о наших странах ничего, просто сравнив украинские и российские приращения, скажет, что наш выход к Азовскому и Черному морям можно рассматривать как плату Украине за ту огромную роль, которую она сыграла в утверждении империи на тех же морях, а также на Балтике и Тихом океане, да еще и удивится нашей скромности. На этом можно было бы и закрыть тему, но не все считают ее закрытой. Араз так, приходится вести этот разговор, хоть он для меня и не очень приятен.

Даже на вышеупомянутой карте из «Независимой газеты», и то было видно, что Украина Богдана Хмельницкого не только прирастала. Один ее кусок остался за нашими современными пределами. Этот кусок — север бывшей Черниговской губернии, и ее жемчужина, Ста-родубщина, край дубовых и грабовых (реликтовых в этих краях) рощ. До 1917 года в принадлежности этих мест никто не сомневался. В энциклопедии Брокгауза и Ефрона (том 76) о стародубском выступе сказано так: «Историческое образование северной и восточной границ [Черниговской губернии] относится к XVII веку, когда между Литовско-Польским государством и Московским с одной стороны и возникшею на левой стороне Днепра малороссийскою республикою были установлены рубежи, не изменившиеся до настоящего времени». Под «малороссийскою республикою» здесь несомненно понимается держава Хмельницкого. В соответствии с Брестским миром 1918 года Стародубщина признавалась частью Украинской народной республики. Подписав Брестский мир, ленинская власть фактически признала и УНР, и ее границы. Вполне официально признала она и Украинскую державу гетмана Скоропадского, принадлежность к которой Старо-дубщины также не ставилась под сомнение. Но в декабре 1918 года эта держава пала. А вот Украинскую Директорию Москва не признала ни в каком виде, да Директория и не обладала властью над всей территорией Украины. После же утверждения в Киеве большевиков Стародубщина не успела оглянуться, как оказалась в составе Гомельской губернии РСФСР. Затем, 6 декабря 1926 года, президиум ВЦИК СССР постановил, что основная часть этой губернии передается Белоруссии, а Стародубщина присоединяется к Брянской губернии. Сегодня она — часть Брянской области Российской Федерации. Из всей Ста-родубщины Украине была возвращена в 20-е годы лишь одна Семеновская волость (ныне Семеновский район) — я уже упоминал об этом, когда рассказывал о своих родных краях.

За нашими восточными границами остались и другие территории, осваивавшиеся и заселявшиеся украинцами на протяжении почти трехсот лет — начиная с конца 1630-х годов и вплоть до Первой мировой войны. Когда в 1923–1928 годах производилось исправление и уточнение поспешно проведенной границы между УССР и РСФСР, Украинская Академия наук представила в ЦИК СССР две тщательно выполненные справки, освещавшие данный вопрос. Самые имена авторов этих справок исключали подозрения в научной недобросовестности или политической конъюнктуре. Первую из них, под названием «Историко-этнографические и лингвистические материалы, касающиеся северной границы УССР и РСФСР», составил академик Дмитрий Иванович Багалей, авторитетный историк не только Украины, но и России. Вторая, под названием «К вопросу о восточных границах Украины», принадлежала перу самого Михаила Сергеевича Грушевского, только что вернувшегося из эмиграции. Строго говоря, ученые лишь разъясняли и подкрепляли факты и без того известные, попавшие в дореволюционные справочники и энциклопедии. Они показывали, что удельный вес украинцев в Воронежской и Курской губерниях вполне позволяет привести границы в соответствие с этническими реальностями.[129]

Украина граничила также с бывшей Областью войска Донского, где перед революцией проживало свыше 700 тысяч украинцев. В отличие от курского и воронежского случаев, здесь еще в 1920 году был произведен достаточно заметный перекрой границ в пользу УССР. Правда, сделано это было по причинам, которые удивили бы академическую науку. Москва была в тот момент обеспокоена слабостью «классовой базы» украинских большевиков и постаралась сделать так, чтобы в состав Украины вошло как можно больше пролетарских районов, как украинских по составу населения, так и не совсем. Расширить ряды своих единомышленников в Украине Москва считала в тот момент важнее любых других задач. Впрочем, уже через несколько лет Украина вернула России не только Шахтинско-Донецкий округ с почти сплошь русским населением, но и Таганрогский округ (в городе Таганроге преобладали русские, но по округу в целом украинцы составляли 71,4 % населения!).

Что же касается населенных украинцами частей Курщины и Во-ронежчины, тут дело выглядело совершенно бесспорным и никаких привходящих классовых резонов в нем не просматривалось. Что же помешало целиком передать их Украине? Теперь мы знаем, что: три больших буквы — КМА, да-да, именно она, Курская магнитная аномалия. Лишь в 90-е годы увидели дневной свет документы, объяснившие дело.[130] Кое-какие изменения границ в пользу Украины все же были сделаны. Если до этих изменений Россия (Курская губерния) начиналась на десятой версте железной дороги к востоку от Конотопа, то теперь до нее надо было ехать по той же железной дороге 90 километров. К Украине отошли Путивль и Мирополье, граница была спрямлена в нашу пользу в районе известной станции Хутор Михайловский и еще в ряде мест (где на волость, где на пол-волости). Но все это никак нельзя было назвать полномасштабным этническим размежеванием Украины и России. Если бы рекомендации Грушевского и Багалея были выполнены, в Украине стало бы примерно на миллион украинцев больше. Нам совсем не помешали бы эти люди. Миллион — это совсем немало, если учесть, что по переписи 1926 года в республике жило 29 миллионов человек, из которых украинцы составляли 23 миллиона.

Когда сегодня знакомишься с итогами только что упомянутой переписи населения 1926 года, видишь, что в Северо-Кавказском крае РСФСР в то время вполне могли быть образованы один, а то и два украинских эксклава (то есть частей государства, расположенных отдельно от ее главной территории; аналог — Калиниградская область РФ). Северо-Кавказский край простирался в то время от Воронежской области до Дагестана, он состоял из 15 округов и 6 автономных национальных образований.[131]

Могла ли Украина обрести в послереволюционные годы более адекватные границы? Ведь сразу после гражданской войны большевики еще были готовы на смелые, принципиальные и даже прорывные (то есть истинно революционные) решения. Они признавали, что губернское деление до 1917 года не соответствовало этническому, попирало интересы освобожденных народов, видели необходимость перемен.

В свое время я ознакомился с историей вопроса. Оказалось, что Украину с самого начала прямо предупреждали, чтобы она не принимала свою суверенность слишком всерьез. На III съезде Коммунистической партии Украины в начале марта 1919 года гость из Москвы Яков Свердлов сказал: «Здесь нужно с полной определенностью подчеркнуть, что то, что сегодня в силу международных обстоятельств мы выделим в отдельную республику, — Украину, быть может, завтра, с изменением международной обстановки, снова войдет в качестве равноправной части в общероссийскую республику». Фраза корявая и рассогласованная, но смысл ее сомнений не вызывает.

Через две недели в Москве на VIII съезде РКП(б) одним из выступавших был Георгий Пятаков, только что избранный секретарем ЦК КП(б)У (а с октября 1918 года он возглавлял Временное рабоче-крестьянское правительство Украины). Вот что сказал этот «украинский гость» и уроженец Киевщины: «Раз мы экономически объединяем, строим один аппарат, один высший совет народного хозяйства, одно управление железными дорогами, один банк и т. д., то все это пресловутое “самоопределение” не стоит выеденного яйца. Это или просто дипломатическая игра, в которую в некоторых случаях надо играть, или это хуже, чем игра, если мы берем это всерьез». (Этот Пятаков еще в 1917 году был автором платформы Киевского комитета РСДРП, где говорилось: «при социалистической организации хозяйства независимость наций совершенно невозможна, да и никому не нужна», а право наций на самоопределение «играет на руку мелкобуржуазной реакции».)

И все же в начале двадцатых годов имелось, как говорят сегодня, «окно возможностей». Обстановка в те годы складывалась своеобразная. 22 сентября 1922 года Сталин писал Ленину в связи с предстоящим заключением союзного договора: «За четыре года Гражданской войны, когда мы ввиду интервенции вынуждены были демонстрировать либерализм Москвы в национальном вопросе, мы успели воспитать среди коммунистов, помимо своей воли, настоящих и последовательных социал-независимовцев, требующих настоящей независимости во всех смыслах и расценивающих вмешательство ЦК РКП(б) как обман и лицемерие со стороны Москвы. Мы переживаем такую полосу развития, когда форма, закон, Конституция не могут быть игнорированы, когда молодое поколение коммунистов на окраинах игру в независимость отказывается понимать как игру, упорно принимая слова о независимости за чистую монету и так же упорно требуя от нас проведения в жизнь буквы конституций независимых республик». Откровеннее не скажешь.

Со своей стороны, Ленин продолжал утверждать: «Мы признаем себя равноправными с Украинской ССР и др. и вместе и наравне входим с ними в новый союз, “Союз Советских Республик Европы и Азии”». Подразумевалось, что члены Союза могут и должны исправить унаследованные ими от Российской империи границы. Это блестяще удалось Белорусской ССР. Она началась с шести уездов бывшей Минской губернии, но ее руководители, и прежде всего энергичный Александр Григорьевич Червяков (знаковое сочетание имени и отчества для Белоруссии!), добились между 1921 и 1926 годами полного объединения белорусских земель в пределах тогдашнего СССР.

Не стой у руля Украины в те годы «интернационалисты» вроде Мануильского (даже Сталин, и тот называл его «липовым украинцем»), Чубаря, Квиринга и им подобных, объединение украинских земель СССР, включая создание украинских эксклавов на Северном Кавказе, не было бы такой уж невозможной задачей. Но увы, в тогдашнем высшем большевистском руководстве Украины не просто не было людей необходимого масштаба, но не было и носителей твердого национального сознания, политической воли, ответственности перед своим народом. Такие люди имелись во втором эшелоне — Скрыпник, Шумский, Гринько и еще несколько человек, но на первые роли их не пропустили.

Почему я вспомнил об этих землях, так и не ставших украинскими? Не для того, разумеется, чтобы сегодня вновь ставить вопрос об их принадлежности, а с целью показать: мы недосчитались таких больших пространств, освоенных и заселенных украинцами — вероятно, полтора или два Крыма по площади, что больше никаких территорий никому не должны. Принцип неизменности границ принят Украиной раз и навсегда и закреплен во всех подписанных нами международных договорах. Наверное, почти любая страна была бы не прочь исправить свои границы. И обычно она готова предоставить гору документов, доказывающих ее право сделать это. Но заинтересованные страны-соседи всегда предоставят гору контр-документов, и ничем хорошим дело кончиться не может. Украина останется такой, какой она была на момент обретения независимости, не больше — но и не меньше. Мы уже не кредиторы, зато не должники.

Но может быть, Украина имеет исторические долги перед Россией (либо перед кем-то еще) по каким-то другим статьям? Скажем, известно, что в боях за освобождение украинской земли сложили головы и получили ранения 3,5 миллиона воинов Красной Армии, и понятно, что большинство из них были русские. Я склоняю голову перед памятью всех павших, Украина никогда не забудет эти исполинские жертвы.

СССР понес колоссальные потери в Великой Отечественной войне, и распределились эти потери между республиками Союза неравномерно. Таджикистан или Армения, к примеру, понесли человеческие потери, но их земля, слава Богу, не становилась в годы войны полем сражений. Иное дело Украина. Она, как и еще шесть республик, была оккупирована полностью. Украина вместе с Белоруссией стали главными жертвами Великой Отечественной войны. Подсчитано, что всего под фашистскую оккупацию, хотя бы на короткое время, попало примерно 75 миллионов жителей СССР, из них почти 40 млн — в Украине, 9 млн — в Белоруссии, 6 млн — в Прибалтике, 2,7 млн — в Молдавии, 0,5 млн — в Карело-Финской ССР, 17 млн (15,6 % населения) — в РСФСР.

Из общей убыли гражданского населения СССР от тяжелых условий оккупации на долю Украины пришлось больше половины (1,5 миллиона человек). То же самое относится и к прямым жертвам оккупационного режима (2,5 миллиона человек). Наконец, из Украины было больше всего угнано в Германию молодежи (по некоторым подсчетам, до 3 миллионов человек). Война дважды прокатилась по Украине — сперва с запада на восток, а затем с востока на запад. Оказалось разрушено около половины ее жилого фонда, были уничтожены электростанции (в частности, оккупанты взорвали плотину Днепрогэса), металлургические, машиностроительные и сахарные заводы, затоплены шахты, поголовье скота сократилось в несколько раз. Вдобавок некоторых своих предприятий Украина лишилась потому, что они были эвакуированы в 1941 году на восток и остались на новых местах.

Украина в годы Великой Отечественной войны дала Красной армии семь миллионов воинов. Это небывалый в истории случай. Считается, что нация способна выставить в годы войны каждого десятого. В Украине на 22 июня 1941 года насчитывалось неполных 42 миллиона человек населения, значит, мы выставили каждого шестого. Но даже эта пропорция нуждается в уточнении. Западные области оккупировали так быстро, что мобилизацию в них провести не успели. С учетом этого обстоятельства историки говорят, что под ружье у нас был призван каждый пятый. И это без партизан.

В мае 2000 года, когда мы праздновали 55 годовщину Победы, участники торжественного заседания в Национальном дворце «Украина» смогли увидеть Знамя Победы. Оно было доставлено из Москвы в Киев по договоренности между президентами Украины и России и внесено в зал как символ нашей общей и неразделимой победы. У меня в этот момент на глаза навернулись слезы. Примерно три миллиона человек из тех семи, которых Украина дала в годы войны Красной армии, не вернулись домой. Среди них был мой отец. Он сражался под Новгородом и похоронен на берегу реки Мета — на древнем пути наших предков из варяг в хазары. Кто сосчитает могилы таких, как он, от Москвы до Берлина? Я не зря говорю «примерно три миллиона человек» — назвать точную цифру до сих пор не может никто. Число сирот, оставшихся в Украине в результате войны, равно населению средней европейской страны.

Я уже не раз возвращался в этой книге к тому, какую мощную человеческую подпитку давала Украина России на протяжении трех с половиной столетий. Одного этого фактора вполне достаточно, чтобы признать: Россия — наша должница. Не в каком-то юридическом смысле, но в моральном. В конце концов, это то, что привязывает нас друг к другу, а не разобщает. И все-таки это долг, никуда не денешься. Мне кажется, осознание этого долга не заключает в себе ничего оскорбительного для России. Признание этого долга, наоборот, возвысит Россию. Справедливость и великодушие никогда и никого не унизили.

Уже после войны украинцы переселялись в Калининградскую и Мурманскую области, на Сахалин и Камчатку, в Кузбасс и на Дальний Восток, участвовали в освоении российских (наряду с казахскими) целинных земель, в освоении и разработке тюменских нефтегазовых месторождений, строительстве БАМа и грандиозных сибирских электростанций. Всесоюзная перепись населения 1989 года показала, что доля украинцев в населении Чукотки равна 16,8 %, Ямало-Ненецкого округа — 17,2 %, Магаданской области — 15,4 %. Для любого, кто в курсе украинской проблематики, эти цифры очень понятны. За ними — люди, переселившиеся по оргнабору, на стройки и предприятия в 50—80-е годы, соблазненные когда-то легендой о «длинном рубле», да так и осевшие в этих мало похожих на Украину местах. Попади эти люди туда в более ранние времена, они бы уже «превратились» в русских, как мы это видим на примере Краснодарского края, где та же перепись обнаружила всего 3,9 %(!) украинцев.

Вплоть до 1991 года Украина подпитывала весь СССР в своем знаменитом качестве «кадрового резерва». Главным образом, это была подпитка России. Шел, конечно, и обмен — частью управляемый, частью стихийный обмен выпускниками вузов, но всегда не в нашу пользу. О выпускниках же школ и говорить нечего. Печально большое количество нашей молодежи десятилетие за десятилетием поступало в российские вузы, но по их окончании двое из троих не возвращалось домой. Мы продолжаем подпитывать Россию даже сегодня: там работают десятки тысяч граждан независимой Украины, главным образом строителей, туда нередко продолжают уезжать наши выпускники.

Начиная с 1991 года общесоюзное бремя Чернобыля, а это миллиарды долларов, было целиком переложено на Украину.

Вопрос о том, остались ли за Украиной какие-то «исторические долги», на этом можно было бы и закрыть. Для полноты картины упомяну лишь о несомненных встречных задолженностях.

Мы согласились на «нулевой вариант» практически по всем статьям. Мы смиренно посчитали, что такова наша плата за мирную и бескровную независимость. Лишь в некоторых пунктах, где «нулевой вариант» означает «нуль» только для Украины, мы пытаемся найти более гибкое и справедливое решение. В частности, в вопросе о зарубежной собственности бывшего СССР. Времена средневекового майората, когда старший сын наследовал все, прошли. К тому же, не существовало старшего и младших сыновей. Это был просто поэтический образ — вроде «общей колыбели» или «советского человека». От Российской империи, а затем от СССР за рубежом осталась огромная недвижимость, часть из нее используется плохо или совсем не используется, попросту пропадает. По нашим прикидкам, коэффициент использования этой собственности равен 50 процентам. Некоторое понимание с Россией в этом вопросе поначалу было. Наши правительства подписали решение о передаче украинской стороне 36 объектов зарубежной собственности, по согласованию. К сожалению, это решение пока не выполняется. Но нет и причин думать, что оно не будет выполнено. Жизнь — это процесс.

Неприложим «нулевой вариант» и к вопросу о возврате культурных ценностей. Этот вопрос настолько сложен — и юридически, и исторически, — что я не стану сейчас в него углубляться. Отмечу лишь, что добрая воля и желание работать с нами с российской стороны есть. Не сомневаюсь, что возвращение Украине в 2001 году фресок Михайловского Златоверхого собора, вывезенных в 30-е годы в Ленинград — это только начало процесса. Европейский и мировой опыт учит, правда, что процессы такого рода занимают не годы, а десятилетия. Но, как говорят китайцы, даже дорога в десять тысяч ли начинается с первого шага.

Увы, актуальнее для нас сегодня проблема вкладов населения Украины, 83,4 миллиарда советских рублей, хранившихся в Сбербанке СССР до 31 декабря 1991 года, то есть до условной даты конца юридического существования СССР. В процессе ликвидации институтов союзного государства депозиты Сбербанка УССР были перечислены в 1992 году на счета Сберегательного банка СССР. Неясность механизмов «государственного развода» сыграла с нами в то время злую шутку. Во многом вина за это ложится на тогдашний непрофессионализм украинской стороны. Я до сих пор поражаюсь, как можно было не подписать совместное решение, не распределить ответственность. По состоянию на 21 ноября 1996 года украинское государство признало задолженность перед владельцами этих вкладов как свою, определив ее в размере 131 миллиарда 960 миллионов гривен. Из этой умопомрачительной суммы на протяжении 1997–2000 годов удалось выплатить всего 260 миллионов гривен или 0,2 %. Ясно, что нам самим этот долг не погасить. В связи с этим одно из поручений, лежащих на нашем правительстве — это продолжение переговоров с правительством Российской Федерации по урегулированию вопроса о сбережениях граждан Украины до 1992 года.

После всего сказанного судите сами, является Украина «историческим должником» или нет.