Украина — не Россия

Только не колония

Большая занятость мешала мне, к сожалению, уделять много внимания тому, что происходит в сфере нашей общественной мысли, о чем пишут, что обсуждают люди, задающие большинству тон и направление. Выплата задолженности по пенсиям, стабильность денег, земельная реформа, отношения с соседями Украины, состояние энергосетей и трубопроводов — эти и подобные им вещи (порой даже не совсем президентские или совсем не президентские) никогда не терпят отлагательства и забирают практически все время. И все-таки я почти каждый день просматриваю газеты, а иногда выкраиваю время на журналы, так что у меня есть представление о совокупности того, что напечатали за годы независимости, да пожалуй, и за два-три предшествовавших года, наши толстые журналы. К тому же мне приходилось и приходится встречаться с их авторами, многие из которых с головой ушли в политику. Я постоянно слышу от них и полностью согласен с ними, что это — подлинная сокровищница отечественной мысли, что эти несколько тысяч страниц будут изучать историки, что многое войдет (и уже вошло) в круг чтения студента, старшеклассника. Устами своих литераторов, мемуаристов, историков, социологов, философов элита украинской нации высказалась, выговорилась после десятилетий вынужденного молчания.

Читать и слушать это все, особенно в первые годы, было очень интересно, потому что непривычно, но кое-что у меня с самого начала стало вызывать беспокойство. Слишком много боли оказалось излито… В конце концов, возникла тревога: а не складывается ли у нас под грузом этой боли и против желания любого конкретного автора комплекс обиженной нации, травмированного народа? Такой комплекс был бы вреден для Украины. Он навязал бы нам невроз жертвы, миф обойденной Богом и историей страны. Горе народу, который усвоит психологию обиженного, сказал один умный человек. Такой народ станет завистлив, ущербен, несчастен. Лучшие свои умственные силы он потратит на вычисления, кто и когда его обсчитал и обвесил, кто строит против него козни, кто прячет камень за пазухой.

Легко понять чувства, двигавшие многими лучшими перьями страны и украинской диаспоры. У каждого из них своя правда и своя боль, но когда это все вместе, то получается все-таки слишком большая однонаправленная сила. Зацикленность на прошлом, в котором, к тому же, видят только мрачное — гонения, жертвы, гнет, несправедливость, мешает людям полностью распрямиться, стать по-настоящему свободными и самодостаточными сегодня. Готовы снова и снова, по четвертому, пятому, седьмому кругу обличать «Московщину», русский царизм, колонизаторов, обрусителей, Петра, Екатерину, Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Ельцина, Путина, а значит, уже не способны обходиться без России. Они клюют ее неутомимо и горячо, она им нужна как обожаемый предмет нелюбви — той нелюбви, не объясняться в которой невозможно, иначе жизнь теряет смысл.

Что тут скажешь? Если человек искренне считает, что жил в аду, не вправе с ним спорить, у него, повторяю, своя правда. Со своей стороны, я считаю себя вправе воспринимать недавнее прошлое иначе. Я не жил в аду, и подавляющее большинство моих соотечественников не жили в аду. Задним числом зачернить их и мою жизнь считаю совершенно неправомерным.

Моя книга наполовину про Россию, но тут я готов призвать некоторых своих читателей: забудьте про Россию — для начала хотя бы на месяц. Выкиньте ее из головы. Я уже упоминал людей, уверенных, что национальная идентичность Украины сводится к лозунгу: «чтобы все было не как у москалей». Носители подобных идей сами не замечают, как ставят себя в психологическую зависимость именно от тех, от кого так страстно мечтают отдалиться, ибо превращают «москалей» в свою главную точку отсчета, обрекают себя на жизнь с постоянной отладкой на «Москву».

Подобная психология не ограничивается интеллектуальными кругами и рамками теоретических исканий. В одной из аналитических записок, легших на мой стол несколько лет назад, я прочел поразительную оценку внешней политики Украины первых трех лет независимости (1991–1994). Это, конечно, лишь одна из оценок, были и другие, но и эта появилась не на пустом месте. По словам аналитиков, нашу внешнюю политику отличали в этот период три основные черты: во-первых, рефлекторность (буквально «отраженность»), а точнее обусловленность действиями России; во-вторых, использование независимости Украины в качестве аргумента в дипломатии (то есть наша внешняя политика как бы исходила из того, что независимость Украины необходима не столько ей самой, сколько ее внешнеполитическим партнерам, да и им она нужна лишь для внешнеполитических комбинаций — с Россией или против России). Третью главную отличительную черту украинской внешней политики 1991–1994 аналитики описали так: во всех действиях Украины этого периода, часто парадоксальных, просматривалась возможность при неудаче вернуться к привычному партнерству с Россией и опереться на нее. В записке давался такой вывод: это не политика, основанная на собственных интересах Украины. Я бы добавил: это политика той психологической зависимости, о которой шла речь выше.

Подобный же ход мыслей присущ некоторым нашим публицистам и политологам. Можно подумать, что для них независимость Украины это исключительно независимость Украины от России. Они готовы смириться с геополитической вторичностью Украины, с пониманием ее только как буферной зоны между цивилизованным миром и «варварской» Россией, а то и совсем уж непочетного «санитарного кордона». Они демонизируют Россию — «дикую», «деспотическую», «азиатскую» страну, желающую снова свернуть Украину с демократического пути и оторвать, против воли Запада, от остальной Европы. То есть Украина — это только поле соперничества между Западом и Россией за то, чтобы мы были или там, или здесь. У них сквозит вопрос: ну почему Украина не отвернется от плохой России и не примкнет к хорошему Западу, где нас так ждут? Если бы это было адекватное описание ситуации, мы должны были чувствовать себя несамостоятельными и несамодостаточными. Но это, к счастью, не так. Руководству Украины нет необходимости быть ни пророссийским, ни прозападным, оно проукраинское.

Политика вообще не должна попадать в объятия предельно упрощенных национально-романтических метафор («возвращение домой, в Европу», «подальше от Московщины», которая «хочет утянуть в Азию» и так далее). Приверженцы таких упрощений пытаются создать искусственную политическую реальность, с тем чтобы Украина жила по законам этой искусственной реальности.

Примерно тогда же я прочел в «Молодой Галичине» совет, каким должен быть художественный образ Украины: «Пусть художник изобразит оборванного, изможденного, но большого и сильного европейца, который выходит из распахнутой железной клетки, рядом с которой лежит огромный поверженный варвар с монгольскими чертами лица». То есть автор был готов признать, что всю жизнь просидел в клетке, что ему туда просовывали еду в миске и все такое прочее, не хочется дальше развивать этот образ.

Поддерживать такие взгляды означало бы расписаться в собственной неполноценности.

Тема эта непроста, но не буду ее обходить. Я слишком высокого мнения о своей стране и ее народе, чтобы не обращать внимания на распространение подобных воззрений, обесценивающих жизнь и достижения сотен тысяч выдающихся сынов и дочерей Украины.

Много пережившие народы обычно склонны недооценивать проблемы (прошлые и настоящие) других народов, и все же никто не станет спорить с таким утверждением: нет на свете народа, кроме каких-нибудь блаженных тихоокеанских островитян, который не испил бы из горестной чаши. Может быть, неисповедимый Божий промысел в том и состоит, чтобы никто не был ею обнесен. Но многие мои соотечественники убеждены, что по страданиям с украинцами не сравнится никто. Это у них такая мания величия (у многих русских, кстати, то же самое, как и у многих поляков).[22]

Я полностью согласен с нашим великим педагогом Антоном Семеновичем Макаренко, который вывешивал как постоянное напоминание своим питомцам лозунг «Не пищать!» По внутреннему смыслу это, между прочим, абсолютно то же самое, что и изобретенный несколькими годами позже в Америке лозунг «Keep smiling» — «Держи улыбку» (подразумевается: и тогда удача к тебе придет).

Обиды на историю за то, что она пошла так, а не иначе, попытки хотя бы на бумаге свести с ней счеты, восполнить нечто, когда-то недоданное, не могут быть свойственны знающему себе цену народу. Мы уже не можем отдать под суд ни Екатерину, ни Сталина. Да Сталин еще бы и оправдался в глазах многих украинцев, заявив, что он великий собиратель украинских земель, увеличивший размеры Украины почти на треть. То же утверждала бы и Екатерина: ведь ее разделы Польши соединили Левобережье с Подолией и Волынью (это ее внук Александр взял лишнее в виде Великого герцогства Варшавского).

Пусть исторические обиды остаются именно историческими. Да, когда-то монгольский хан Батый сжег Киев и тем положил конец Киевской Руси. Но в моем сердце нет сегодня неприязненных чувств к Монголии и монгольскому народу в связи с этим фактом, как бы он ни был печален. Современные крымские татары не несут ответственности за своих предков, совершавших опустошительные походы в Украину и угонявших людей в неволю. Даже только что упомянутый товарищ Сталин и тот любил повторять: «Сын за отца не отвечает» (хотя и ввел критерий уголовной наказуемости «член семьи изменника родине»), когда же речь идет не об отце, а о пра-пра-пра-прадедах, тут и говорить не о чем.

Должны ли мы винить сегодняшних поляков за воеводу Юзефа Стемпковского, замучившего до смерти в своей резиденции в Кодне тысячи украинцев? Вправе ли, в свою очередь, поляки, хранящие самые мрачные воспоминания о Степане Бандере, грешить на современных украинцев? Вопросы, понятное дело, чисто риторические. Кстати, в киевских журналах (в отличие от львовских) о Польше редко вспоминают как об историческом враге. Наоборот, преобладает заинтересованное внимание к нашей северо-западной соседке. Этому очень способствует подчеркнуто дружественное отношение к Украине нынешнего польского руководства.

Я уверен, что много и долго враждовавшие в прошлом народы способны к полному примирению. Способны потому, что у них есть какое-то отношение друг к другу. Даже если оно пока что с отрицательным знаком, они не понаслышке знают о существовании друг друга. Отношение, пусть и пристрастное — это отношение, это не безразличие. Не зря же говорят, что от любви до ненависти всего шаг. Все мы помним, как под конец горбачевской эры западный мир вдруг пламенно полюбил «русских» (коллективный псевдоним населения СССР), которых до этого боялся и ненавидел. Правда, почему-то сами русские (без кавычек) никому особой любовью не ответили. Может быть, по данной причине это чувство сравнительно быстро угасло и на Западе.

Сегодня украинцы для большинства поляков (не для всех, к сожалению) — родственный народ, спасшийся, как и они сами, от коммунизма. Ощущение этой общности судеб заставляет забыть прошлые обиды. Правда, и тут, как говорится, не без нюансов. Среди галичан и волынян есть люди, настроенные антипольски, есть экстремисты, воюющие против польских памятников. По ту сторону границы у наших экстремистов имеются зеркальные антиподы, есть реваншисты и тому подобная публика. Я воспринимаю такие вещи как «налог на свободу» и не позволяю, чтобы они заслоняли более важные вещи: именно Волынь и Галичина сегодня сильнее всего связаны с Польшей, процветает приграничная торговля, многие жители в двух наших странах успели построить на ней свое благосостояние.

А вот в Восточной Украине Польша не воспринимается как некий «былой враг». С точки зрения жителей Изюма, Ахтырки или Полтавы, вражда с поляками — дело настолько давнее, что уже не задевает живые чувства. Поэтому отношение к Польше здесь куда более спокойное.

Тема примирения народов очень важна. Общественное сознание всех без исключения посткоммунистических стран не позволяет себе забыть исторических врагов, внутренних и внешних, забыть угнетателей — как реальных, так и вымышленных — и в этом наше отличие от стран, лежащих дальше к западу. Там на обсуждение подобных тем смотрят как на проявление дурного тона. По нашу же сторону бывшего железного занавеса различается только степень страстности обсуждения, но идет оно везде. 10–12 лет назад такие «обсуждения» в нескольких случаях предшествовали началу военных действий.

Запад подает нам совсем другой пример. У многих на памяти послевоенное примирение Германии и Франции после веков вражды. Поначалу мало кто верил, что из этой затеи будет какой-то толк, но за рукопожатиями государственных деятелей последовали молодежные обмены, последовало согласование школьных учебников истории (мера исключительно важная, хотя и очень трудная) — и как-то мало-помалу, почти незаметно, «процесс пошел». Никто не назовет дату, когда примирение состоялось, но оно состоялось, в 2003 году уже всерьез и торжественно обсуждается вопрос о государственном объединении Германии и Франции.

Происходит примирение между Германией и Польшей. Известен и первый символический жест, ознаменовавший начало немецко-польского примирения: канцлер ФРГ Вилли Брандт опустился на колени в Варшаве. Советское руководство было в то время страшно этим недовольно.

Конечно, историческая вражда может пройти и сама по себе, за давностью. Ведь нет же у современных украинцев недружественных чувств к туркам, хотя в прошлом между нами было много всего и всякого. С другой стороны, возьмись сегодня несколько талантливых литераторов поворошить былое, я не поручусь, что им не удалось бы раскачать общественное сознание и гальванизировать какие-то давно отмершие антитурецкие чувства — хоть и непонятно, зачем. Время, сегодня, правда, уже не то, пик раскачек позади. К счастью!

А вот, скажем, сильно окрашенные чувства поляков к России «сами по себе» исчезнут не скоро, причем тут ситуация пока что почти тупиковая. Достаточно сказать, что в Польше и сегодня легко услышать легионерские песни с антирусским пафосом, тогда как в России отсутствует что-либо симметричное. Польское отношение могло бы поменять знак благодаря какому-нибудь умному и яркому жесту со стороны России, а вот что делать со встречным русским отношением к Польше, вернее, с его почти отсутствием, непонятно. Ноль, сколько ни меняй у него знак, остается нулем. Видимо, благодаря этому «нулю» руководителей внешней политики России никак не посетит вдохновение в том, что касается Польши. Я рад (без всякого злорадства, разумеется), что на польском направлении мы опередили Россию. Россия немало облегчила бы себе жизнь, если бы сумела расположить к себе польское общество, но задача эта будет очень непростой.

Какие-то вопросы Украине, России и Польше предстоит улаживать втроем (я сейчас не о трубопроводах), а то и в еще более широком составе — например, согласование учебников истории, этих главных вместилищ национальной мифологии. В Европе давно пришли к выводу, что без такого согласования прочное сближение народов (народов, получающих поголовное школьное образование!) сильно затрудняется, или это будет сближение только на уровне двоечников, которым все безразлично. Эксперты Польши, Белоруссии, Литвы, Украины и России должны будут выработать более или менее приемлемую для всех сторон оценку сотен событий. Событий, каждое из которых сегодня имеет пять толкований, часто взаимоисключающих. Коммунистическим историкам подобные вещи в свое время удавались легко. Им помогал «классовый подход», воистину универсальная отмычка. Но и сегодня имеется мощное оружие, именуемое «политкорректность». Правда, многие факты истории приобретут под ее давлением сглаженный и обтекаемый вид, утратят часть колорита, но, как показывает опыт Европы, это не слишком большая плата за исчезновение вражды, за взаимное дружелюбие и терпимость. Иногда поневоле вспомнишь французского короля Карла X, который говаривал, что история настолько кишит дурными людьми и дурными примерами, что изучение ее опасно для юношества.

От политкорректности не уйти и в наших отношениях с Россией, «цивилизованный мир» не позволит, и правильно сделает. Но я не думаю, что политкорректность нам понадобится в таких уж больших количествах. Для меня история Украины — дивная симфония, волнующая и героическая на каждом своем отрезке. Мне не стыдно ни за один период этой истории, я не вижу, что в ней, по Карлу Десятому, так уж сильно нуждается в цензуре, дабы не смущать юношество.

Пусть не говорят, что я защищаю или выгораживаю Россию. То, о чем я сейчас веду речь, имеет очень малое значение для России, зато очень большое — для нас самих. Мы жили в довольно удивительной стране под названием СССР. Сегодня, когда этой страны уже нет, когда она стала достоянием истории, не стоит, публицистического заострения ради, приписывать ей выдуманные грехи, когда на ее совести столько реальных. Был не только «режим КПСС». Помимо режима КПСС (и мало с ним соприкасаясь), существовала система управления народным хозяйством, очень хорошо мне известная. Могу поручиться, что эта система не носила колониального характера. Она была скорее наднациональной: на региональном разделении труда очень мало отражался тот факт, что СССР населен разными народами. Для Госплана он был более или менее населен «советскими людьми».[23]

Совершенно исключено, чтобы 50-миллионная Украина была настолько слепа или загипнотизирована, чтобы не догадываться о своем колониальном статусе, который сумели распознать лишь несколько публицистов. Мои чувства патриота бунтуют против такой унизительной гипотезы.

Москва оттянула у нас, особенно в послевоенные годы, множество прекрасных дарований, которые очень пригодились бы самой Украине. Один из резонов нашей независимости — если кто-то еще нуждается в резонах — желание изменить такое положение дел. Но и отток талантов я не могу, положа руку на сердце, назвать признаком нашего колониального состояния. Москва была столицей СССР, а столицы всегда были и будут магнитами для честолюбивых. Если Киев притягивает в наши дни непоседливую и башковитую молодежь из Мариуполя, Черновцов или Житомира, это не признак колониального статуса этих городов. Правда, на нашу беду, сегодня эту молодежь нередко влечет мимо Киева — в Германию, Канаду, США, но это не значит, что Украина — колония Германии, Канады, США.

О трехвековом оттоке талантов у нас будет особый разговор. Он тесно связан с вопросом о том, что же представляли собой отношения Украины и России, должны ли мы гордиться собой или стыдиться себя.

Но прежде чем перейти к этой теме, я хочу обозначить принципиально важный тезис: если бы уже в XVII веке Украина сознавала себя отдельной нацией в современном смысле слова, как нередко уверяют и подразумевают, она добилась бы независимости, учитывая ее размеры и количество жителей, не в наши дни, а много раньше. Какая сила смогла бы удерживать ее в неволе так долго? Да и вообще мог ли бы оказаться в XVII веке в «колониальном ярме» уверенный в своей отдельности и самости народ, только что весьма наглядно доказавший свою отвагу и решимость в борьбе за свободу, мыслимо ли такое?

Как это соблазнительно, но и бесполезно — подгонять события прошлого под позднейшие политические лозунги. Свободолюбивые украинцы Богдановой державы считали и называли себя «рускими» (или «руськими»), и православный московский царь не воспринимался ими как чужой. Если бы уже тогда они осознавали себя отдельной украинской нацией, наша история пошла бы совсем по-другому.

20 декабря 1995 года на торжественном собрании в связи с 400-ле-тием со дня рождения Богдана Хмельницкого я призвал черпать в нашем прошлом не унижение, а силу. Готов повторять этот призыв снова и снова. Я отвергаю гипотезу «колониального порабощения» Украины не только потому, что защищаю честь родной страны, я просто не вижу в этой гипотезе логики и правдоподобия.

Не колонией пыталась сделать Россия «Малороссию», она пыталась сделать ее частью себя — вот в чем суть усилий Москвы, а затем Петербурга на украинском направлении! Я скорее готов выслушать человека, который скажет, что это было в известном смысле хуже колониального статуса, хотя спрошу его, как он думает, что было бы лучше для нашего предка 400 лет назад: стать турецким рабом или янычаром? Чуть ли не начиная с 1654 года «центр» воспринимает Украину в духе Старой площади. И к «малороссийской» верхушке цари относились, как генсеки к украинским номенклатурным сотоварищам. При всех возможных оговорках, они, люди из «малороссийской» верхушки, — «свои». Скажем, гетман Правобережной Украины Петр Дорошенко, сколько ни вступал в союзы с Турцией и с Крымским ханством против России, все же был в 1676 году прощен как вставший на путь исправления, и отпущен жить в Сосницу на Черниговщине. Затем, побыв в Москве кем-то вроде консультанта по турецким делам, он был в 1679 году назначен… воеводой в Вятку. Почему нет? Хороший управленец, зачем таланту пропадать, когда в Приуралье плохо с кадрами? После вятского воеводства Дорошенко получает в собственность подмосковное село Ярополча, где, уже на восьмом десятке, и заканчивает свои дни.

Несмотря на многие московские «неправды», последовавшие после Переяславского договора, Левобережье рассматривало свое пребывание «под царской рукой» как меньшее зло. События Руины в Правобережье давали богатый материал для сравнения.[24] Люди не бегут туда, где плохо. Они и до Переяславской рады тысячами бежали в русские пределы, на нынешнюю Слобожанщину.

Чем объяснить «феномен Левобережья»? Как видно, общая православная вера, в значительной мере совпадающее «русское» самосознание и языковая близость перевешивали в глазах воинственных и гордых казаков (а казаки, по итогам «московской» переписи, составляли половину взрослого мужского населения Левобережья) недостатки московского управления.

Постепенно сложившуюся в составе Российской империи «малороссийскую» автономию народная память окрестила Гетманщиной.[25]Я бы сказал так: после кровавых потрясений Казацкой эпохи Украина «отстоялась» в качестве Гетманщины. Гетманщина была неизмеримо автономнее, чем УССР два века спустя. Может быть, такое сопоставление звучит неожиданно, но сравнивать можно только с понятным и знакомым. Гетманщина уже ни при каких обстоятельствах не могла быть забыта украинским народом. Она стала неразрушимым национальным мифом и идеалом, пусть даже и преувеличенным, если можно так сказать о мифе и идеале, представляющими собою преувеличение по самой своей природе.

Разумеется, мы, украинские патриоты, предпочли бы, чтобы Украинская держава, созданная Богданом Хмельницким, так и осталась с момента своего основания полностью независимым государством, но никаких шансов на это восточноевропейская реальность XVII века Украине не давала. Казаки могли побеждать поляков во многих сражениях, в том числе и в крупных, но они были не в силах стать таким препятствием для шляхты, чтобы она прекратила свои упорные попытки прибрать Украину к рукам.

Если бы творение Богдана Хмельницкого выжило, это было бы украинское чудо, новое слово в развитии европейской государственности — демократически устроенная держава, опирающаяся на класс свободных мелких землевладельцев-казаков, то есть фактически вооруженных фермеров, на крестьян-арендаторов и на вольные города, государство без крупных землевладельцев. Только монастыри продолжали в нем владеть обширными землями, а что до крепостничества, оно уничтожалось в ходе Великого восстания на глазах. И все это — на фоне расцветающего по всей Европе абсолютизма и в пику ему! Воистину, слишком хорошо, чтобы сбыться.

Без Рюриковичей

А какая дивная и уникальная культура сложилась к середине XVII века в Украине, чтобы расцвести в XVIII — открытая, многоязычная, гуманная, чуждая изоляционизму, с развитым (как пишут ученые) смеховым и пародийным началом. В уютном мире Украины не было бездонной пропасти между кобзарем, распевающим думы про побег трех братьев с Азова или про Марусю Богуславку, и ученым богословом, даже с женой изъясняющимся по-церковнославянски и на латыни. Известно, что некоторые украинцы учились в Венеции и Падуе, Киев звали вторым Иерусалимом. Культура христианских народов Европы обычно питалась либо из римско-латинского источника, либо из греко-византийского. Украина оказалась сразу в двух кругах культуры.

Религиозная вражда и войны с Польшей каким-то образом не мешали мощному польско-латинскому влиянию. На латыни писались теологические и полемические трактаты (писались они и на «языке противника», по-польски), велись диспуты, произносились торжественные речи. Латынь была языком православной Киево-Могилянской коллегии (с 1694 года — академии), причем на ней не только велось преподавание на всех курсах, но учащиеся должны были на латыни общаться между собой во внеурочное время!

Мир этих младых «грамматиков, риторов, философов и богословов» неподражаемо описан в гоголевском «Вие». Они не только 12 лет проходили курс наук, но и были не чужды искусству. «В торжественные дни и праздники семинаристы и бурсаки отправлялись по домам с вертепами. Иногда разыгрывали комедию, и в таком случае всегда отличался какой-нибудь богослов, ростом мало чем пониже киевской колокольни, представлявший Иродиаду или Пентефрию, супругу египетского царедворца. В награду получали они кусок полотна, или мешок проса, или половину вареного гуся». Историки говорят, что Гоголь тут вполне точен: именно так «спудеи» восполняли скудость своего довольствия, помогая проникновению ученой культуры в городскую среду. (Мне, правда, почему-то кажется, что давали семинаристам не просо, а пшено.) И не только в городскую. Во время вакансий толика городских зрелищ перепадала и хуторянам. «Приблизившись к хате, выстроенной поопрятнее других, становились перед окнами в ряд и во весь рот начинали петь кант. Хозяин хаты, какой-нибудь старый козак-поселянин, долго их слушал, подпершись обеими руками, потом рыдал прегорько и говорил, обращаясь к своей жене: “Жинко! то, что поют школяры, должно быть очень разумное; вынеси им сала и чего-нибудь такого, что у нас есть!”»

Другое замечательное явление нашей демократической культуры — православные мещанские братства. Украинская знать была окатоличена и тем потеряна для Украины. После Брестской унии 1596 года отпали от своей прежней паствы, став униатами, и большинство епископов. Но лишившиеся элиты громадяне ответили на это созданием братств. В 1620 году всем кошем вступили в Киевское братство запорожцы. Братчики создавали православные школы и типографии. Число типографий в Украине порой превышало десяток, и в этом Украина XVII века заметно опережала Россию. Да и церковная мысль стояла в Киеве много выше, нежели у московских начетчиков и буквоедов, с этим согласны и современные российские историки церкви.

Украину отличала высокая грамотность. Сирийский араб-христианин Павел Алеппский, сын антиохийского патриарха Макария, описавший поездку патриарха в Россию в 1655 году через Украину, сообщает, что даже украинские крестьяне умели читать и писать, а сельские священники собирали и обучали сирот. Отметил он в своих путевых записках и открытость киевлян в отношениях с иностранцами. Он и его спутники встречали самый дружелюбный прием, нигде не ощущая себя чужаками, в то время как в России он не видел «радости и свободы» и чувствовал себя так, будто на сердце ему «повесили замок».[26]

Но были в России и многие плюсы. По сравнению с открытой любым ветрам Украиной, жизнь здесь была относительно спокойная, все враги были далеко. Бескрайние леса настолько кишели зверем и птицей, что иностранцы сравнивали Россию с огромным зверинцем. Охота не была привилегией дворян, ей предавались и самые простые люди. Реки и озера изобиловали рыбой. Рыба, дичь, грибы и ягоды почти ничего не стоили.[27]

Такова была страна, к которой Украина оказалась присоединенной в 1654 году — богатая природными ресурсами, полностью довольная собой, с жесткими, как кремень, дьяками (Хмельницкий ощутил это в Переяславе), относительно мало подверженная внешним угрозам, подозрительная к иностранцам, сытая, очень набожная и слабо образованная, хотя на Красной площади в Москве Павел Алеппский увидел целый книготорговый ряд. Но было в ней и что-то нечужое, было привлекательное. Предприимчивые и бедовые украинцы довольно быстро потянулись сюда. При этом они считали, надо полагать, что просто переселяются на другой конец «Русской земли». Вот как много значат устоявшиеся понятия, вот как важны имена, слова, идеи, символы. Идея «Русской земли» от Червоной Руси и Вильны до Архангельска и Вятки частично снимала у переселявшихся в Россию психологический барьер.

Просвещенные «малороссы» оказались востребованы в России.

Уже никому не надо доказывать, что к середине XVII века, то есть к началу Освободительной войны гетмана Богдана Хмельницкого, украинская культура стояла существенно выше российской. С этим не спорят ни российские, ни западные историки. Двести лет, прошедшие после падения Константинополя в 1453 году, Россия оставалась без ориентира и идейной опеки. В Москве царили подозрения: а такие ли уж православные теперь эти греки? Во-первых, живут «под басурманом», а во-вторых, вступили во Флорентийскую унию с католиками. Культурные центры Европы были далеки, особенно если учесть наличие высокого религиозного барьера. Веками в московском обществе оборотной стороной набожности была вражда к просвещению. Имела хождение пословица: «Кто по-латыни научился, тот с правого пути совратился». Вражду ко всяческой «латыни» оправдывали опасностью ересей. Московские церковные люди постоянно помнили православное предание, согласно которому Люцифер, упав с небес, приземлился где-то на западе, за Польшей. Любовь к знанию представлялась им изменой вере и путем к погибели души. В этой любви усматривали первородный грех гордыни. Образование могло быть лишь сугубо православным, всякая мирская наука исключалась.

Украина же, сохраняя православие, оказалась куда более гибкой и толерантной. Западное культурное влияние впитывали не только паны и магнаты украинского происхождения. Про них, пожалуй, можно сказать, что они впитывали его слишком ретиво — ибо, как правило, полностью полонизировались во втором-третьем поколении. Средние же слои и даже простой народ, ничуть не полонизируясь, сумели взять у польской культуры (и через польское посредство — у стран, расположенных дальше к западу) много ценного. Но главное, в Украине была воспроизведена традиционная европейская система обучения, основанная на владении латынью и знакомстве с трудами римских историков и философов. Латынь была универсальным языком европейского культурного сообщества, и владение ею давало образованным украинцам ключ к достижениям науки и культуры того времени.

Одновременно Украина сохраняла живые связи с греческим культурным миром, а временами и с турецким. Внешний мир Украины не ограничивался ближайшими соседями. В этот мир входили (наряду с Варшавой и Москвой) Иерусалим, Париж, Вена, Прага, Рим. Именно украинские богословы произвели «исправление» православных религиозных книг, сверив их с первоисточниками. Согласно указаниям Вселенских соборов и распоряжениям патриархов были «отредактированы» церковные обряды.

Нельзя сказать, что Россия, видя в европейском просвещении латинскую ересь, совсем не стремилась к такой жизни. Ересь она видела, но все равно к ней подспудно стремилась. Судя по родословным книгам, она постоянно принимала искателей приключений «из Цесарской земли», «от немец», «от свеев» и из других стран, вплоть до Шотландии. Даже на Ливонскую войну можно, наверное, смотреть, как на «большой контакт» с Западом. Но в целом следует признать, что засидевшаяся в средневековье Россия продолжала самодовольно вариться в собственном соку.

Застой, однако, не мог длиться вечно. В 1649 году молодой боярин Федор Ртищев, как бы в порядке частной инициативы, но с ведома царя, пригласил из Киево-Могилянской коллегии иеромонахов Епифа-ния Славинецкого и Арсения Сатановского с тремя десятками монахов. Они образовали ученое братство, занимавшееся переводами книг и обучением юношей. Сам Ртищев поступил в это училище рядовым учеником. «Ртищевское братство» положило начало будущей Славяно-Греко-Латинской академии. Так началось перенесение киевской учености в Москву, а после Переяславского договора Украина стала для России в культурном отношении воистину «старшей сестрой».

Когда-то, в XII веке, князь Андрей Боголюбский бежал из Вышгорода Киевского во Владимир, прихватив киевскую святыню, икону Божьей Матери, писанную, по преданию, евангелистом св. Лукой. Андрей решил сделать из Владимира второй Киев: построил Золотые ворота и прекрасные храмы, завел летописание, которое открывалось событиями киевской истории («Повестью временных лет»), а уж потом переходило к событиям Владимиро-Суздальской земли. То есть он всячески внушал, что столица Руси переехала во Владимир. В 1169 году его войско (правда, без его личного участия) даже сожгло Киев.

От этого тяжкого удара Киев не смог до конца оправиться вплоть до ордынского завоевания, а владимирские и московские летописцы с тех пор так и продолжали начинать свои летописные своды с киевской истории. В конце концов, для здешних Рюриковичей Киев оставался родовой и наследственной вотчиной.

500 лет спустя история повторилась, и Москва (где даже не осталось Рюриковичей!), в дополнение к киевской истории, получила киевскую ученость и украинскую барочную культуру. А в качестве дополнительного приза киевские грамматики обновили русский литературный язык. Приезжие переводили в Москве не только духовные книги, но и работы по истории, географии, педагогике и врачебному делу. Епифаний составил славяно-греко-латинский словарь и лексикон церковных слов, писал предисловия к самым разным издававшимся книгам, стихи в честь святых, составлял и произносил проповеди. Одна из них называется «Люди, сидящие во тьме». Это, по его убеждению, «мысленные совы» и «ненавистники науки», которые «возлюбили мрак неведения». Епифаний Славинецкий позже сыграл свою роль и в российской внутренней политике: он приложил руку к отстранению патриарха Никона.

Кстати, в Россию были «экспортированы» и зачатки светского искусства. Когда киевские архиереи и священники приехали в Москву, чтобы взять в свои руки управление московской церковью, они привезли с собой и «школьную драму». Где бы ни был украинский епископ или украинец — ректор семинарии, там непременно ставились киевские пьесы или подражания им.

В 1664 году в Москву переселился выпускник Киево-Могилянской коллегии, знаменитый просветитель Симеон Полоцкий. Через три года он стал учителем царевича Алексея, а после его смерти — царевича Феодора и царевны Софьи. Как богослова, Симеона Полоцкого занимали удивительные, на первый взгляд, вещи: сколько времени пробыли Адам и Ева в раю (Симеон вычислил, что три часа), в котором часу согрешили («в шестой час дня»). Обсуждал он и еще более экзотические вопросы, сама неожиданность которых расшатывала раз и навсегда затверженное и зазубренное, взбадривала любознательность. Симеон Полоцкий основал в Кремле светскую типографию, написал сборники стихов «Вертоград многоцветный», «Риф-мологион», в котором, в частности, прославлял могущество и силу России, и «Псалтирь рифмованную» (любимое чтение Ломоносова), написал пьесы «Комедия притчи о блудном сыне» и «О Навуходоносоре царе». Он, по сути, основоположник поэтического и драматического жанров в русской литературе.[28]

В 1716 году переехал в Петербург и стал ближайшим помощником царя в проведении церковной реформы префект Киево-Могилянской академии Феофан Прокопович. При Стефане Яворском и Прокоповиче большинство мест преподавателей в Славяно-Греко-Латинской академии заняли киевляне, преподавание было поставлено по киевскому образцу, даже большинство учеников в Москве были из Украины. Окончив обучение, они редко возвращались на родину, а оставались в Великороссии, постепенно занимая важнейшие духовные места. Как выражаются ученые, культурный климат в этой академии определялся духом украинского барокко.[29] Эти и им подобные люди в какой-то степени украинизировали Россию, и в первую очередь Петербург. Известное утверждение: «Московию превратили в Россию не немцы Петра, а хохлы Елизаветы» — конечно, гипербола, но зерно истины в нем есть.

Какими словарями главным образом пользовались в России вплоть до XVIII века? Лексиконами украинцев Памвы Берынды («Лексикон словено-российский и имен толкование») и Лаврентия Зизания. Какими грамматиками пользовались в России? Грамматиками все того же Лаврентия Зизания и еще одного украинца, Меле-тия Смотрицкого (Ломоносов называл грамматику Смотрицкого «вратами премудрости»). Их труды узаконили язык, состоящий из общепонятных церковнославянских и народных элементов. Сегодня мы зовем его староукраинским книжным языком. Совершенствуя церковнославянский язык, он успешнее, чем русский, превозмог его архаику. В нем раньше, чем в русском, появились и виршевая поэзия, и драмы, он располагал необходимыми новыми словами и терминами. При этом, благодаря общей основе, он оказался полностью понятен и приемлем в Москве. Русское правописание с тех пор опирается на принципы, заложенные Мелетием Смотрицким в его «Грамматике словенской». Киевский ученый Мелетий Смотрицкий дал русской грамматике и ту терминологию, которой она придерживается до сих пор.

Кто стал готовить новые русские кадры в московской Славяно-Греко-Латинской академии и других «вузах» того времени? Целый десант киевских профессоров.[30] Несколько десятилетий подряд украинцы составляли среди преподавателей весомое большинство. И каждый из них, даже не ставя перед собой такую задачу, приближал московскую деловую, литературную и торжественную речь к киевскому образцу. Не к живому народному языку Киева, а к слегка искусственному, богатому полонизмами и латинизмами, но достаточно «русскому» на слух языку Киево-Могилянской академии. Студенты усваивали этот язык, воспроизводя его затем всю жизнь в живой речи и письме. Он становился языком просвещенной России.

России надо было нагонять Европу, и весь XVIII век на русский язык переводятся накопившиеся за столетия запасы европейской премудрости. Переводчики, среди которых процент украинцев был много выше «натурального», — тоже законные участники процесса формирования русского литературного и научного языка. Под влиянием латыни они привнесли в русский язык особые конструкции книжного перевода, уже привычные для просвещенных украинцев. Русский языковед Николай Трубецкой утверждал: «та культура, которая со времен Петра живет и развивается в России, является органическим и непосредственным продолжением не московской, а киевской, украинской культуры». Культуру России XVIII — ХІХ веков русский языковед и философ Николай Трубецкой не зря называл «русской культурой в малороссийской редакции». Однако сама Украина за сто с небольшим лет превратилась в культурную окраину России. Окном в Европу стал Петербург.

То есть произошла удивительная вещь. Украинские лексикографы следующего, XIX века отправились за истинным украинским языком в гущу собственного народа, благодаря чему «новый» украинский язык гораздо сильнее разошелся с церковнославянским, а русские оставили себе, хоть и изрядно с тех пор разработанный и продвинутый, но все же «словено-российский» литературный язык, близкий к староукраинскому книжному, созданный в немалой степени украинцами. А кто затем развивал и продвигал этот язык? Литературный язык в любой стране совершенствуют главным образом писатели и поэты. В России это делали, среди прочих, Гоголь, Короленко, Мережковский, Ахматова (Горенко), Чуковский, Маяковский (он писал о своих предках: «я дедом — казак, другим — сечевик…») В общем, в шутку можно пожалеть, что мы не запатентовали в свое время этот язык. Могли бы сегодня получать хорошие проценты.

Еще во времена царя Алексея Михайловича украинец Дилецкий, автор «Грамматики мусикийской», создал в Москве композиторскую школу многоголосого хорового письма. Да и в Петербурге украинская музыка успешно соперничала с итальянской. Первоклассные петербургские композиторы XVIII века — Березовский, Пашкевич, Бортнянский — украинцы. Казацкие голоса так ценились, что участников придворной певческой капеллы долгое время набирали исключительно в Глухове, а послушать ее приезжали из дальних концов Европы. Сам Григорий Сковорода, у которого был прекрасный голос, в 1742–1744 годах пел в придворной капелле.

Известно и влияние украинского архитектурного барокко. Церкви этого стиля в Чернигове, Нежине, Переяславе вызывали подражания в России вплоть до XIX века. Когда проходишь мимо Измайловского собора в Петербурге, неспроста чувствуешь что-то родное. Многих украинских зодчих с давних времен приглашали работать в Великороссию. Постройки Ивана Зарудного относились к числу главных украшений Москвы, его Меншикова башня несколько лет была высочайшим московским «небоскребом» (выше Ивана Великого — вопреки закону) и перестала быть таковой после того, как в верхнюю деревянную часть ее ударила молния.

Не выходя за пределы XVIII века, спросим себя: кто виднейшие представители классицизма в русском искусстве? Ответ: украинцы Боровиковский, Левицкий, Лосенко, Козловский, Мартос, Демут-Малиновский. А если попросят назвать первого российского историка-источниковеда, уже в XVIII веке работавшего с документами на вполне научном уровне своего времени, придется назвать Бантыш-Каменского, тоже из киево-могилянских «спудеев».

Некоторые деятели Гетманщины были совершенно поразительными политиками и переговорщиками. Например, Данило Апостол. Я бы охотно принял такого человека на государственную службу, только где он? За время своего гетманства (октябрь 1727 — январь 1734) он учредил казначейство, сверставшее первый в истории Гетманщины годовой бюджет, продолжил судебные реформы, резко сократил число надзирающих правительственных чиновников в своей администрации, провел ревизию и вернул незаконно присвоенные земли в общественное пользование. Но это пустяки по сравнению с тем, что он вырвал у царицы Анны Иоанновны. Он добился сокращения до шести числа русских полков в Украине, вернул под свою юрисдикцию Киев, находившийся в ведении имперского губернатора, отвоевал право самому назначать генеральную канцелярию и полковников, получил согласие на отмену пошлин, установленных для украинских купцов на таможенной границе с Россией, сделал так, чтобы Гетманщина была в ведении коллегии иностранных дел, а не Сената, настоял на амнистии казакам, бежавшим с Мазепой в Турцию. А сверх того еще был пожалован от царицы полутора тысячами крестьянских дворов. Каков Апостол!

И ведь не прихлебатель царей, совсем нет — в прошлом был соратником Мазепы, поддерживал Полуботка. Правда, и воевал за Россию на совесть, особенно в Азовском походе. В распоряжении Апостола не было того оружия, с помощью которого позже добивался льгот для украинского шляхетства Алексей Разумовский, любовник царицы Елизаветы. Об этом не могло быть и речи: когда Данило Апостола избрали гетманом, ему было 69 лет. Он не слыл крупным интеллектуалом и был крив на один глаз (политически оставаясь зорок как орел). Его сын Петр, тот уже и дневник вел по-французски, но дослужился только до бригадира. От Апостолов пошли Муравьевы-Апостолы, от Безбородок — Кушелевы-Безбородко. Украинское и русское начала в знатных родах, чем дальше, тем больше переплетались.[31]

Из года в год сотни, а потом и тысячи честолюбивых украинских отроков и юношей отправлялись в Петербург и по всей империи — от Варшавы и Тифлиса до Камчатки и Коканда — делать карьеру. Из Черниговского коллегиума, из Нежинской гимназии высших наук, из Кременчугского лицея, из школ, училищ, гимназий, университетов они ехали с твердым намерением найти службу или продолжить образование, они выказывали чудеса трудолюбия и исполнительности. Из своего Гадяча, Путивля или Пирятина они всегда везли письмо от родителя или тетушки к старому другу, однополчанину либо родственнику, давно осевшему где-то на просторах Российской империи, с просьбой порадеть и приглядеть. Земляки имелись везде.

Три бывших одноклассника, Гоголь, Гребёнка и Нестор Кукольник приехали в разные годы в Петербург и стали писателями. Гоголь ехал в Петербург вместе с еще одним своим одноклассником Сашей Данилевским. Того не соблазнила литература, он поступил на службу в Министерство внутренних дел. Потом Гоголь снимал квартиру на пару с другим одноклассником, Колей Прокоповичем, который позже стал преподавателем русской словесности в кадетском корпусе. Встретили они в Петербурге и других своих товарищей по нежинскому лицею — Василия Любича-Романовича, Константина Базили, Григория Высоцкого, кого-то еще. Мало кто из их класса остался на родине.

Кто-нибудь когда-нибудь напишет большое исследование о бесчисленных детях Украины, покинувших ее навсегда, чтобы затеряться в просторах России. Кто-то слегка поменял фамилию: Тарасенко стал Тарасенковым, Ильенко — Ильенковым, Товстоног — Товстоноговым, Вареник — Варенниковым, большинство остались при своих. Тем, кто вырос в Украине, я уверен, она снилась ночами.

У Гоголя есть молитва под названием «1834». «Таинственный неизъяснимый 1834! Где означу я тебя трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности? В моем ли прекрасном, древнем, обетованном Киеве, увенчанном многоплодными садами, опоясанном моим южным, прекрасным, чудным небом, упоительными ночами, где гора обсыпана кустарниками с своими гармоническими обрывами и подмывающий ее мой чистый и быстрый мой Днепр. Там ли?»

Кто-то вернулся, большинство нет. И 99 % затерялись, как говорится, в складках местности. Но один процент — те, что не затерялись — это многие тысячи замечательных имен, украсивших историю, политику, ратное дело, литературу, науку, технику, педагогику, культуру, искусство… России. Но мы все равно вправе и должны гордиться ими. Или нет? Может быть, в соответствии с «колониальной» гипотезой, нам следует смотреть на украинцев, состоявшихся в России, как на жалких «коллаборационистов», «ренегатов» и «компрадоров»? Может быть, Гоголь — просто перевертыш? Или, в духе своего же творчества, вовкулак?

Им самим было бы дико услышать такое. Им не были известны политические идеи, составляющие ныне фундамент подобных обвинений. Они ощущали себя подданными империи. Гнедич, шестнадцати лет покинувший родную Полтавщину, чтобы, как утверждают, никогда больше туда не вернуться, не понял бы, почему в том же не обвиняют Ломоносова, ни разу не навестившего свои Холмогоры. Как человек просвещенный, Гнедич мог вспомнить и такой аргумент: Андрей Боголюбский в XII веке и митрополит Максим в XIII, переселяясь из Киева в Суздаль, не считали, будто переезжают в другую страну. И был бы прав. Украинцы, о которых я говорю, не были отступниками, не будем их обвинять напрасно. Они считали себя русскими из Малороссии. В их время украинское сознание еще не пробудилось настолько, чтобы они подчеркнуто считали себя украинцами в России.

А ведь были кроме того — и уже не тысячи, а миллионы — простых людей, крестьян, переселявшихся на Волгу и за Волгу, на Урал и за Урал, на Северный Кавказ, на Алтай, в Сибирь, на Амур, в Приморье. В России нет такого места, где бы не жили люди с фамилиями украинского звучания. Этот факт напоминает о самом большом из налогов, заплаченном Украиной во время ее пребывания в составе Российской империи и Советского Союза. Этот колоссальный налог активными людьми никто на Украину специально не налагал, но поступления по нему шли исправнее, чем по любому другому.

«Платили», конечно, все части империи, но я почему-то убежден, что относительная доля Украины была выше. Украинцы всегда охотно шли на военную и иную государеву службу. Украинцы честолюбивы, украинцы артистичны, украинцы предприимчивы — в общем, причин сорваться с места было более чем достаточно. Они шли за плугом, они осваивали, возводили, возделывали, исследовали, они создавали империю, они ее защищали, они легко понимали и перенимали русскую речь — и растворялись в русском океане.

Чем больше я обо всем этом думаю, тем больше ощущаю одну серьезную проблему. Несколько лет назад, 12 декабря 1995 года, я выступал в Кенсингтонской ратуше города Лондона перед представителями украинской общины Великобритании и сказал, среди прочего, следующее: «Наша земля дала миру знаменитых композиторов Артемия Веделя, Максима Березовского, известного поэта и философа Григория Сковороду, гениальных писателей Тараса Шевченко, Ивана Франко, Лесю Украинку». Потом я спрашивал себя: а может быть следовало добавить к этим именам Гоголя и Короленко? Ведь их тоже дала наша земля. Почему я не назвал Врубеля и Репина? Почему не назвал Вернадского и Сергея Павловича Королева? Что нас, украинцев, останавливает в подобных случаях? В общем-то, понятно что. Традиция отнесения этих имен к русской культуре или (как в случае Королева) к советской цивилизации. Нежелание увидеть чью-то скептическую ухмылку. По-моему, с этим стоит разобраться.

Должны ли мы покорно признать: то, что Украина больше трех веков отдавала в общерусскую копилку, вычленению не поддается, а значит, мы ни на что не можем и не вправе претендовать? Фактически понемногу складывается именно такой консенсус. Не сложился окончательно, но складывается. Считаю это совершенно неверным. Однако это тема отдельного разговора.