Укрощение огня

Пролог

Стрелами звезд обрушилась ночь на затихающий город. Где-то подвывала собака, почтенный торговец Саид подсчитывал выручку за день, заперев свою суконную лавку, в двух кварталах от него красавица Зора придумывала страшную месть третьей и четвертой женам того кобеля, которого Аллах дал ей в мужья, молодой удалой Шариф ар Рияд за праздничным столом пересказывал друзьям все достоинства нежного цветка, юной Хаифы, дочери самого многоуважаемого Заки-Хайрата, дворцового управителя… А в самом дворце — спал, наплакавшись, хрупкий золотоволосый мальчик из чужих далеких земель, пил не пьянея грозный наместник, слепо глядя перед собой на пламя ламп, и старший евнух Васим застыл в тяжелых раздумьях, ища решение, которое отведет беду от его собственной шеи.

Что делать, как быть? У господина не спросишь! Два раза уж подходил и в третий, в очередные самоубийцы напрашиваться — увольте! Лицо у наместника такое делалось, будто второй раз неверные Иерусалим захватили, и недостойный раб его — тому виновник… Сильно прогневил хозяина Аленький цветочек. Видно в самое сердце укусила черноокая гадюка, да так, что даже камень не выдержал! Треснул.

А думать, как теперь со всем этим бедламом поступать, приходилось скромному (пусть и несколько покривив душой) слуге. Разбираться, как да когда попал к Амани нож, и как допустили, чтобы ценнейший невольник повредил себя… И что сейчас делать с самим строптивым наложником.

Это лишь на первый взгляд кажется, что все просто и выеденного яйца не стоит! Вот сразу вопрос — звать лекарей или не звать? Рана-то безнадежная. Но предположим, что не позвали, красавец-любимец умер и с кого тогда сразу голову снимут за небрежение? Именно! Так что пусть ежели что, с лекарей снимают, что вылечить не смогли.

Только дальше уже совсем чехарда получается! Рука у Амани на тонкий волос ошиблась, и лезвие не в сердце пришлось, а рядом прошло. Один день плелся за другим, как рабы в караване, а дерзкий танцор все жил, дышал наперекор всему… Радоваться? А на кой ляд радоваться, если его за такое все равно к палачам отправлять!

И опять — без хозяйского слова никак, а слово было — об Амане не упоминать даже. Можно было бы решить по-тихому, удавка шелковая и всех забот… Так ведь господское слово такое — сам дал, сам взял. А ну как вспомнит господин Фоад о своем бриллианте и потребует — что тогда врать будешь? Сказ тут всегда один: угасил звезду ярчайшую — так что сотворил, то и получи… И это если повезет.

Стоял Васим, смотрел на распростертого в подсобном флигеле на тюфячке юношу с пропитанными кровью бинтами на груди и думал — думал крепко! А ну как выживет, поднимется — так ведь лицо не порчено, а шрам — что господин рассудит… Тоже надвое гадать. Вернуть в сераль — так каждый шкодник будет истерики фонтаном устраивать и в себя булавками тыкать! Васим знал, что мягкость его, однажды его погубит…

Осыпались последние песчинки в часах. Из любой безвыходности — есть выход. У него есть два приказа, которые не противоречат друг другу… — Васим вздохнул сокрушенно и приказал подать прибор для письма и известить о необходимом помощника досточтимого управляющего, Имада ар Насира. Затем, старший евнух удалился, довольный собой, — превзошедшим по мудрости самого Сулеймана, — и обсуждая с молодым, внушающим определенные надежды, мужчиной детали предстоявшего предприятия: у невольника есть новый хозяин, к которому и надлежит доставить его как только вид позволит без ущерба для чести сильнейшего Аббаса Фатхи аль Фоад!

С тех пор мертвого, охраняли так, как не снилось живым. Если строптивый наложник, вопреки собственной воле еще держится на этом свете — так и быть! Ни на мгновение больше не оставался Амани в одиночестве без зоркого взгляда…

Амани. Шкатулка без дна! Какие еще сюрпризы успеешь преподнести ты?

Довольный толстяк ушел, планируя новые козни, и лишь прозрачная тень его осталась у входа на своем посту. Юноша отлепился от стены и, зажегши еще одну лампу, выпрямился, мрачно разглядывая сокрушенную твердыню.

…Разметались черные жала волос, взмокших от пота, подсеченным лебединым крылом опустились ресницы. Словно лилии на рассвете цвели точеные губы, покрывалом тумана бессильно покоились гибкие руки…

Долго смотрел Алишер на поверженного глумливого насмешника, кривил тонкие губы, не торопился: Амани… алмаз драгоценный, где твоя красота?!

Где искусство твое, пленявшее взоры, разжигавшее похоть! Что ты есть сейчас, кроме куска искромсанной плоти… Поверженное божество, которым восхищался лукавый раб. Восхищался и желал так, как только можно желать — обладать им, в свои руки взять пылающую жар-птицу, хоть пера ее коснуться, быть с ним… и самому быть им! Пышным цветом дурман-травы, а не калекой, холощеной скотиной, ни на что больше не сгодившейся. И ненавидел, как только возможно ненавидеть за то, что слишком высоко и сильно сияла негасимая звезда!

Однако время не стоит на месте, даже самые яркие звезды могут потухнуть. Упасть вниз огненной искрой в безмолвии неба, канув в небытие, и в глазах молодого евнуха мешались мстительное торжество при виде заслуженной расплаты за все его обиды и скорбное сожаление об утрате, пока иная мысль не вытеснила предыдущие.

Склонившись над раненным юношей, Алишер погрузил пальцы в темные волны спутанных прядей, невольно затаив дыхание от собственной дерзости. И все больше смелея, очертил линию подбородка и скул, неторопливо спустившись по мерно вздрагивающей жилке на шее туда, куда пришелся удар, едва не заставивший навсегда смолкнуть в этом совершенном творении бога ритмичное биение жизни. Взгляд сам по себе прикипел к отрешенному лицу бывшего любимца, непривычно открытому и уязвимому сейчас без нарисованной маски некоронованного царя средь недостойной черни, владыки ночей и помыслов, воплощения мечты и страсти, и мечты о страсти…

Чуть вздохнуло в ответ на прикосновение бархатное полотно ресниц, и рассудок евнуха помутился абсолютно. Войди кто-нибудь в этот миг — он не смог бы остановиться, коброй шипел бы на стражей, рискнувших подступиться к нему и к его добыче… Потому что здесь и сейчас далекая недоступная звезда, обжигающее пламя, — Амани принадлежал ему! Весь, полностью, и что с того, что господский наложник в забытьи, что не отзовется на ласки с таким же вожделением — о нет, все это было неважно по сравнению с тем, где и как руки слуги дотрагивались до распростертого перед ним обнаженного тела!

Алишер распахнул на себе одежду, опускаясь рядом, чтобы соприкасаться с юношей всей кожей, потирался о него, ладони бесцеремонно бродили, где им вздумается, избегая лишь бинтов на груди. Он пил губами терпкое вино по имени Амани, и до исступления хотелось намотать на кулак буйные кудри, рвануть, заставить открыться черные очи: чтобы увидел, узнал, кто сейчас с ним, и может взять, как раньше брал только грозный господин…

Взять! — понимание обожгло Алишера. Гордец Амани в его власти и ничего не сможет сделать, даже если придет в себя, он слаб и беспомощен, а жалоб его уже никто не станет слушать… Осколки звезды по-прежнему сверкали ярко, туманя разум жаждой обладания.

Алишер сел, раздвинув стройные ноги, и нащупывая вход в восхитительно волнующее тело. Юноша был чист, но евнух все равно провел салфеткой в промежности и меж ягодиц, другой рукой сжимая расслабленный член наложника и перекатывая яички. Пальцы надавили на упругое мускульное колечко, вдвигаясь внутрь, и проникновение отозвалось дрожью Амани. Алишер улыбнулся довольно и принялся ласкать себя, готовя к часу наивысшего его торжества.

Увы, хотя ничто не мешало ему насладиться плотью, наконец доступной и невыносимо соблазнительной даже в нынешнем плачевном состоянии, как видно сама оскорбленная природа вмешалась в происходящее. Эрекция, и без того слабая, пропала совсем, когда пытаясь войти в тугое отверстие, евнух случайно коснулся того, что было оставлено ему торговцами рабами в насмешку над изуродованной сущностью. Рубец ныл, разрываясь от желания в несуществующем, давно отторгнутой кривым ножом необходимой части мужского естества, но того что осталось было отчаянно мало, и привядший отросток никак не мог проникнуть вожделенную жаркую глубину.

Взмокший от пота, с пунцовыми пятнами гнева и злыми слезами в глазах, Алишер упрямо терзал себя и наложника, добиваясь нужного ему результата, и не обращая внимания на содрогания тела под ним, но странный звук все же немного привел его в себя. Евнух поднял голову, взглянув на раненного, и немыслимое унижение захлестнуло его без остатка — Аман смеялся.

Смех оборвал хрип, перешедший в мучительный кашель, так что на губах выступила кровь, но жгучие очи сверкнули знакомым огнем:

— Аллах, благодарю тебя за то, что даже мои кости ты не отдашь этой собаке! — проговорил юноша, отдышавшись.

Сознание помутилось, руки сами потянулись к горлу проклятого наваждения, остановившись лишь потому, что смерть для опального любимца была бы слишком большой роскошью.

— Зато плеть Мансура сгонит лишнее мясо, и проклятый колдун пустит их на золу!!! — прошипел Алишер. Резко вскочив, он почти выбежал из пристройки, кое-как запахнувшись.

Но имя нового хозяина не тронуло Амани. Он не ждал, что его суровый господин изменит свое решение — такого не случалось никогда, и даже в единственной милости, о которой он просил, думая, что умирает, было отказано. Какое значение имеет все остальное…