Укрощение огня

44

«Мой!

Нежный мой, гордый мальчик, бесценный… моя сияющая звезда… ярое пламя… Создатель, благодарю Тебя за драгоценнийший из даров, который только может дать судьба!»

Устремленные в ночь, черные очи мягко мерцали в плотном кружеве ресниц, затягивая в свою глубину, и яснее слов говорили, что своенравный упрямец наконец поверил, полностью открылся, отпустил из тисков на волю свою беспокойную душу.

«Аллах, пусть же никогда не угаснут звезды в его глазах и огонь в сердце! Ибо любовь — воистину единственная возможность для смертных Твоих созданий узреть и постигнуть вечность… Пусть каждый шаг возлюбленного остается легким, а вздох прерывается лишь от страсти. Пусть неизбежные для любого, минуты печали его — будут короткими, а грусть светлой, кровь не остынет от разочарований, не загустеет в жилах, и никакие бури не занесут песками горестей прямую дорогу рожденного блистать! Амани…»

Словно услышав беззвучный зов, юноша стряхнул с себя задумчивость и поднял голову, окунувшись в как никогда отливающие золотом глаза мужчины. Придвигаясь ближе, улыбнулся тихо: да, ты действительно колдун, мой князь… Даря свободу выбора рожденному рабом, ты сам стал для него свободой и единственным возможным выбором. И что может быть ценнее знания, что ласкающая его в этот миг рука — не хозяина даже, но господина его сердца, которое словно проснулось от долгого сна после тяжелой болезни. Только теперь забилось ровно и в полную силу, отчего дышать становилось немного трудно, точно с непривычки… Многое было в его жизни, но все оно стоило этих мгновений!

Сумасшествие! Аллах ведает, как он старался совладать с нахлынувшим безумием, с головой окунувшись в заботы своего нынешнего дома, и не оставляя себе ни минуты на бесплодные рассуждения… Бесполезно.

Тем более что центром всех мало-мальски значимых событий в жизни юноши по-прежнему оставался князь Амир. Он продолжал тренировать его, стал брать с собою на разъезды, благодаря чему Амани уже вполне сносно не только разбирался в обращении с конем, но и ориентировался в окрестностях. Вечерами за шахматами они говорили об устройстве клана, возможной расстановке сил, союзниках, мерах, которые следовало бы принять, чтобы максимально упрочить положение рода. Амани больше слушал, однако затем припомнил то, что доводилось уловить во дворце наместника, да и все глубже вникал в дела и организацию крепости.

Конечно, желание добиться признания, уважения, влияния среди окружавших его людей — никуда не исчезло, а Амани всегда тщательно подходил к осуществлению поставленных перед собой целей. Буквально за несколько недель, юношу привыкли видеть подле князя, в его покоях, причем не на ложе, а вместе над картой или свитками, даже Старый Лис Фархад уже говорил при нем открыто, а с самим Аманом на равных. Однако странным образом все это отходило на задний план по сравнению с возможностью быть рядом с Амиром как можно больше, слушать его густой низкий голос, купаться в теплом океане его глаз… И вновь вдоволь наехидничавшись над собой, юноша сдавался на милость своих желаний, куда более далеких от честолюбия.

«Твой…» — вглядываясь в лицо склонившегося к нему мужчины, Амани невесомым движением очертил линию его лба, затем зарывшись пальцами в свободно спадающие волосы. Рука скользнула ниже, по шее, легла на грудь, ловя ритмичное биение, и снова устремилась вверх, самыми кончиками ногтей, подушечкой обводя широкую дугу брови, скулу, а затем по краю бородки, так и не решившись коснуться губ. Вместо того, юноша тихонько усмехнулся:

— Я слышал, как говорят, что нас связали звезды…

Амир слегка нахмурился:

— Я верю в это! — совершенно серьезно признал мужчина. — Но если хочешь, когда вернусь, достану таблицы, и вместе проследим небесные пути?

— Нет, не нужно, — Амани решительно качнул головой, бездумно поглаживая метку затянувшейся раны от клинка Джавдата на его плече. — Я хочу думать, что все решения были только моими!

— Я тоже, Нари! Я тоже…

Тремя тугими струнами золотоголосого тара — страсть, нежность и любовь переплелись в чарующей мелодии ночи, а на рассвете князь Мансуры отбыл, чтобы начать переговоры о будущем возможном союзе, оставив сонного возлюбленного грезить наяву с алеющей улыбкой счастья на губах.

Разлука для любви, — что ветер для огня: гасит слабую, а большую раздувает еще сильнее. Любовь… — кутаясь от гуляющего меж зубцами башни ветра в черный шелк абайи, которую без всяких угрызений опять «позаимствовал» у отсутствующего владельца, — Аман про себя повторил это слово и понял, что в нем нет ничего страшного.

И уж конечно оно не обдерет язык и губы, если произнести его вслух! А вот думать о том, что же вынудило его все-таки признать давно очевидное, — страшно по-настоящему было, и совладать с собою пока что получалось плохо.

Поначалу расставание его не слишком опечалило: венец правителя нелегок, а Амир князь. Разумеется, у него полно важных забот помимо личных, да и он сам давно уже не мальчик для постели, так что не могут же они там проводить все время, как бы это не было увлекательно! И Амани сполна воспользовался предоставленной возможностью показать всем, что не зависимо от того, близко Амир или далеко, — он намерен принимать в жизни Мансуры самое активное участие, к тому же на первых ролях.

Это был тяжкий труд, требующий постоянного внимания и усилий, но работал он как всегда упорно, рассудив что для его целей людям мало будет видеть к нему доверие Амира. Они должны доверять ему сами, без такого влиятельного посредника, и если получилось добиться этого от Кадера и Сахара например, то следует не останавливаться на достигнутом.

Стараясь все время держаться на виду и ловить мельчайшие детали, Амани очутился в родной для себя стихии, а ответный пристальный интерес только подстегивал азарт, который превосходно помогал справиться с тоской. Он даже танцевал для всех несколько раз — испытанное средство снять собственное напряжение, и самое надежное его оружие! Как ни странно, его союзником оказался не кто иной, как Седой Фархад, помогая понемногу собирать в своих пальцах невидимые нити к душам тех, кого Ас-саталь желал покорить. Однако время шло, миновал самый долгий срок, назначенный Амиром для возвращения…

Юноша не собирался истерично впадать в панику. Переговоры могли затянуться по многим причинам, к тому же они не раз обсуждали положение, князь часто отмечал, что Али Захид аль Максуд — человек тяжелого и непредсказуемого нрава, что не меняло того факта, что выяснять позицию столь сильной фигуры следовало в первую очередь.

С завидной периодичностью, тревога сменялась яростным гневом: о конечно, кто он такой, чтобы ради его спокойного сна слать гонца с известием о причинах задержки!

Но какие бы доводы не приводил Амани, как бы активно не убеждал себя, — тревога лишь усиливалась, а тоска все сильнее сжимала сердце. Уже ничем не получалось отвлечься, вечера он проводил над развернутой картой князя, вновь и вновь перебирая все их беседы, чтобы понять могла ли Амиру угрожать реальная опасность в этом путешествии, возможно ли, что они упустили что-либо?

Впрочем, все равно. Ситуация способна ухудшиться в любой момент, а Аман никак не мог узнать об этом, да и от случайностей не избавлены даже мудрейшие! Эти земли никогда не были настолько мирными, чтобы как в присловии даже девственница спокойно могла пройти из одного города в другой с мешком золота. Амир не из тех, кто прячется за спинами, да, он опытен, умел, но… любая стычка могла оказаться роковой. Что если сейчас Амир опять ранен, что если на этот раз серьезно?!

А еще Амир князь, и не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться — есть люди, которых его смерть обрадовала бы весьма и весьма! С удвоенным рвением и забыв об обычно присущей осторожности, Амани посвятил свои дни тому, чтобы любыми путями собрать даже самую скудную информацию о возможных врагах, недругах и друзьях, каждый которых мог оказаться сомнительным. Ночи же он снова стал проводить в опустевшей постели князя.

Если после его отъезда, юноша запер двери меж их комнатами и вернулся к себе из соображения элементарных приличий, логики, нежелания лишний раз бередить и без того бурное воображение и отличную память, то теперь попросту не мог заснуть иначе. Так же, — ему казалось, что подушки и простыни впитали ставший родным запах, позволяя обмануть себя и ощутить присутствие мужчины чуть ближе, чем это было возможно в действительности.

«Бисмилля! Бисмилля Рахман Рахим! Алла Карим! Что же ты сотворил со мной, мой господин…»

Он был свободен, он знал и верил, что в полном праве распоряжаться своей жизнью, в любой момент покинуть крепость на все четыре стороны, но понимал что с некоторого незаметного момента, неуловимого мгновения — принадлежит Амиру больше, чем если бы в самом деле сидел на цепи, а на теле горело клеймо. Право! Это было бы досадной мелочью по сравнению с тем, как пылало сейчас сердце, и Аман приходил в его холодную постель, — как раненный зверь, истекая кровью, прячется в логове.

Просыпаясь утром, он холодно уведомлял себя, что явно сошел с ума.

Амир не раз восхищался выдержкой юноши, и надо признать, что возможностей поупражняться в этом похвальном качестве в прошлой жизни у него было достаточно, да и в новой не убавилось. Вот только склонностью к смиренному ожиданию Аман не обладал никогда, и сейчас казалось, что сам воздух вибрирует от напряжения в унисон с его перетянутыми нервами. Он даже не услышал, а скорее почувствовал, что что-то все же произошло, и замер, пытаясь по отдаленным звукам предугадать само известие.

Двери распахнулись. Амани медленно выпрямился от карты, судорожно ища в себе решимость обернуться навстречу… А в следующий миг стремительным рывком его развернуло, и юноша оказался лицом к лицу с князем, которого хватило лишь скинуть на ходу плащ и отбросить пояс с оружием. Без всяких предисловий Амир обрушил на него бешеный шквал поцелуев и ласк.

Обида и гнев разом вылетели из головы, не устояв перед сокрушительным тайфуном и неумолимо захлестывающим Амани осознанием, что Амир здесь, вот он! Живой и судя по тому, что слышали его собственные ладони, — абсолютно невредимый. Аман вжимался в крепкое тело мужчины, как будто был не существом из плоти и крови, а водой потока, просачивающейся сквозь трещины меж камней и заполняющей пересохшее русло. Как будто пальцы его были корнями, а сам он — побегом на продуваемом ветром скалистом склоне. Чтобы разгореться пламени нужен воздух, и сейчас он наконец дышал своим воздухом… Все потом! А в это мгновение Аман желал ощутить мужчину так тесно и полно, как только возможно.

Ни один из них не смог бы точно определить момент, в который юноша уже сидел на столе, обвивая ногами бедра князя, в то время пока тот так же лихорадочно высвобождал их из одежды — ровно настолько чтобы сделать доступным проникновение. Обычная нежность без сопротивления уступила место дикой страсти, которая в полной мере давала проникнуться долгожданным присутствием.

Поцелуи обоих — больше напоминали укусы, оставляя на коже наливающиеся багровым следы, несмотря на рубашку, плечи мужчины выглядели так, будто об них долго и с упоением точил когти ближайший родич Баст, а от оргазма потемнело в глазах. Дыхание никак не желало восстанавливаться, и Амани все еще трясло после эмоционального и физического взрыва подобной силы.

— Нари! — то ли рык, то ли стон, и уже обычным своим тоном Амир шепчет приникшему к нему юноше. — Прости, соскучился.

«И я! Безумно!»

Уткнувшись лицом в шею Амира, Амани понемногу приходил в себя, чувствуя как князь легонько поглаживает его спину и растрепавшиеся в беспорядке волосы, но не торопился разжимать рук и ног. Ну и что, что он окончательно рехнулся? Еще ни одного сумасшедшего это не волновало, так что следует быть последовательным во всем! Аман поерзал, устраиваясь удобнее и неожиданно фыркнул, давясь от еле сдерживаемого смеха, вдруг сообразив на чем таком сидит и что именно колет влажные от семени бедра:

— Мы испортили карту!

Ладонь на его спине остановилась. Амир слегка отстранился, глянув с боку на смятый и испачканный пергамент, и кофейные глаза заискрились лукавством.

— Не мы, а ты, — поправил он.

Черные очи маняще мерцали.

— Накажи меня, мой господин, — низко шепнул юноша, закусив разъезжающиеся в улыбке губы.

«Мой князь, любимый мой!»

Словно завороженный, Амани потянулся навстречу, и прежде чем их губы впервые соприкоснулись, навсегда связывая не столько тела, сколько души, уже вслух — коротким выдохом из самой глубины сердца — прорвалось сокровенное:

— Хабиб…