Укрощение огня

17

Юноша проспал больше суток до вечера следующего дня, видимо ослабев не столько от потери крови, сколько от борьбы с самим собой за сохранение самообладания при перевязке. А может, дело заключалось в составе, добавленном Фархадом в питье, дабы строптивый норов не мешал восстанавливаться телу… Амани просыпался полностью лишь однажды, и чашка с теплым, приятно кисловатым напитком, оказалась у губ прежде, чем просьба была высказана.

Дальше — больше! Когда вполне пришедший в себя юноша, не требующим возражений тоном сообщил, что кроватью князь Амир его не обделил, и следующую ночь он намерен провести именно в ней, тот же молодой человек, который помогал лекарю на перевязке, без слов принес ему свежую рубашку, взамен испорченной. Рубашка, кстати, была любимой, с изящным орнаментом по вороту, что явно выдавало участие Тарика, а СахАр разве что не порывался помочь ее надеть, как будто имел дело с калекой. И в довершении ко всему — счел нужным проводить Амана до его покоев, оставив лишь после многократных заверений, что самочувствие юноши в полном порядке.

Однако, избавившись от одного энтузиаста, — с облегчением Аман вздохнул явно преждевременно! Приснопамятный Тарик, способный вогнать в уныние своим виноватым видом саму печаль, бестолково метался вокруг, явно не представляя, к чему в первую очередь следует приложить свое выдающееся усердие. После того, как мальчишка в очередной раз попытался поправить под локтем подушку, протараторив нечто невразумительное, Аман наконец сорвался:

— Йелла! Уймись, ради Пророка! Я, — хвала Ему, — как ни странно, не на смертном одре и пока еще туда не собираюсь вовсе!!

Брызнув безмолвными слезами, Тарик вылетел за двери, вынудив юношу проводить его взглядом, исполненным безграничной досады: неужто всего парой слов он вдруг так поколебал тонкую душевную организацию благополучно забытого княжего родича?!

И какое ему дело до того, что возможно, приставленный к нему парнишка толком не спал, не ел сутки, и вообще с чего ему вздумалось во все это вмешиваться… Аман едва подавил вздох, припоминая, что одним из удовольствий в прежней своей жизни, было погонять служек-евнухов до седьмого пота, доведя капризами и придирками до состояния, близкого к помешательству, чтоб носились с ним, как с нерукотворным воплощением священных сур… А теперь с чего-то чувствует нечто, весьма напоминающее угрызения совести. Интересно, когда это она успела появиться у Аленького цветочка!

Поехидничав про себя и вернув душевное равновесие, юноша поднялся с ложа, пройдя в отведенный на балкончике уголок. Уныло свернувшаяся Баст тут же недоверчиво подняла навстречу мордочку. Прежде, чем отодвинуть решетку, юноша присмотрелся к зверенышу, убеждаясь, что за его отсутствие и невзирая на его причину, — ее кормили. Потом все же позвал Тарика обратно, попросив окончательно ошалевшего от событий мальчика принести для котенка любимое лакомство — как вынес Амани из поучений уважаемого Надеба, на воле леопарды питаются всем, что смогут добыть, но Бастет, как истинная аристократка, предпочитала свежее мясо, а особенно жаловала сердце.

Сердце нашли на удивление быстро. Тарик передал его сразу с вилкой, но Амани пренебрег приспособлением, сквозь прутья положив кусочек лакомства перед самой мордочкой и демонстративно неторопливо убрав здоровую руку из пределов досягаемости. Баст обиженно принюхалась, но взяла еду с пола, за что получила следующий кусок с ладони. Убирать заслон, Аман не стал, хотя Баст долго ластилась, как и всякая кошка — урча, дергая хвостом, отираясь боком и норовя лечь, подставившись под ласку…

— Красавица! — кончиками пальцев Аман гладил высокий лоб пантерыша… и все же сдвинул ширму, убирая преграду между зверем и ним.

Замеревший Тарик, ошеломленно смотрел от дверей, как струится в свете восходящей луны живой черный шелк волос, когда княжий избранник вдруг соприкасается лбом с мордой зверя, скользит в бок, лаская пальцами за ушами, трется щекой о щеку у самой пасти, выводя ногтями неслышимую мелодию на откинутом горле… И зверь, лютый зверь — урчит от удовольствия в ответ, перебирая лапами песок.

«Он — демон…»

А «демону», между тем, было скучно. Он отоспался на неделю вперед, читать о плаваниях египтян расхотелось, Бастет же по его собственному выражению не была диванной подушкой, чтобы тискать ее от безделья. Какого-то серьезного недомогания юноша не ощущал, и рука почти не болела, но все же не стоило пока бросаться восполнять пропущенные упражнения, не говоря уже о позднем времени. После недолгих раздумий Амани нашел, чем себя занять — именно, что собой, заодно направив энтузиазм своего юного помощника в мирное русло, а после очередного зевка, с чистой совестью отправив спать.

Искренний восторг, с которым мальчик касался его волос, помогая убрать неопрятные кончики, позабавил и польстил Амани, напомнив, что даже если нынче его цель далека от постели хозяина, то разбрасываться еще одним преимуществом, выделяющим его из общей толпы, по меньшей мере, безрассудно. Слишком много сил было затрачено, чтобы отточить его достоинства до абсолюта, чтоб теперь пренебречь собственными усилиями, пустив все на самотек.

Юноша провел подробную ревизию, составляя список необходимого для пополнения его запасов, после чего умылся, тщательно очистив лицо и тело, и нанеся затем подготовленный состав, делающий кожу более гладкой и мешающей пробиваться лишней растительности. Промыв в травах и просушив волосы, водил гребнем до тех пор, пока черные пряди не засияли шелковым блеском, собрав их волосок к волоску. Подправил линию бровей, удалив видимые ему одному изъяны, тонкой кисточкой нанес на ресницы масло, которым пользовался, чтобы они росли гуще и длиннее, апельсиновым маслом мазнул слегка обветрившиеся губы, а в последнюю очередь тщательно обработав и подровняв ногти, умастил руки.

Со вздохом оглядев себя, Аман остался доволен результатом: даже не призванная соблазнять, его красота все так же торжествующе сияла, позволяя ступать по земле уверенно. Царапины со временем сойдут, и даже будущий шрам его не слишком расстроил, — он не намерен больше играть в сладкого гаремного мальчика, а принято считать, что шрамы украшают мужчину. Кроме того, под одеждой он все равно не виден, а подобрав широкий браслет, рубцы можно будет скрыть и в танце.

Приведя себя в элементарный порядок, юноша пришел в самое лучшее состояние духа и почувствовал прилив сил. Спать по-прежнему не хотелось. Амани удобно устроился на балкончике, неторопливо размышляя, насколько уже изменилась его жизнь. Мог ли он вообще предположить нечто подобное тому, что встретил в крепости, когда судорожно подсчитывал сколько еще сможет продержаться в королях сераля, прежде чем на горле затянется шелковая удавка… Например, мальчик благородной крови, который смотрит на него, как на божество… Конечно, Тарик не показатель, но ведь и князю нужна его любовь, его отклик, а не чтобы зад подставлялся по первому щелчку в удобной для него позе! Наверное, действительно, что не делается, — все к лучшему.

В этот час, вспоминая и северную Жемчужину и когда-то так отчаянно любимого господина, юноша к своему удивлению не испытал ни привычного раздражения, ни боли, ни тем более ненависти. Отстраненное любопытство — а как там сейчас, что происходит, — мелькнуло и пропало: какая ему разница кого и как имеет в данный момент наместник Фоад!

Как будто нет ничего в мире важнее, и тем более, — интереснее! Ночная Мансура завораживала, преобразившись из грозного стража в страницу легенды, осыпанную серебристой пылью звезд. Широкие мазки теней смягчили бархатом изломы окружающих скал, окутав пеленой подножие башен, и превратив тяжеловесную каменную громаду цитадели в изысканное ожерелье из куполов, шпилей и выступов с узором арок и окон, изредка маняще озарявшихся трепещущим отблеском света. Казалось, что на сплошном черном сафьяне крепостной стены, суровая твердыня дышит в унисон легкому колебанию ветра, — глубоко и ровно, в спокойном сне перед долгим днем трудов и забот.

То смутное чувство, впервые возникшее на Ключевой, вновь вернулось, но Амани сейчас не хотелось думать, копаться в причинах и следствиях, разбираться и строить планы. Он словно бы растворился в живой тишине, наполненной шорохами и шепотом, ощущая совершенно незнакомое ему умиротворение.

И словно в ответ, как в ободряющем пожатии принимают протянутую навстречу руку, — пришла музыка. Она родилась где-то на самой границе слуха, незримой струной, пронзительно дрожащей между тьмой и светом. Она плыла тонкой нитью под высоким чернильно густым небом, билась медным звоном колокольчиков, рассыпаясь золотыми тягучими брызгами гаснущих искр… Внезапный яростный всплеск, и Аман очнулся от наваждения, все-таки осознав, что неявный прозрачный звук — не помрачение, навеянное красотой ночи, и где-то близко не спит еще один человек, творящий в этот миг часть окружающего волшебства.

Юноша поднялся, после минутного раздумья, и направился к выходу, надеясь, что мелодия не оборвется так же неожиданно, как и появилась.