В субботу рабби остался голодным

Глава X

— А теперь, — сказал Шварц, — я хочу кое-что показать только вам двоим.

Когда Дэвид и Мириам пришли к Шварцам, там был большой прием, но постепенно толкучка рассасывалась, и к полуночи из всех гостей остались только они вдвоем. Этель Шварц принесла чай и домашнее печенье, и, рассевшись вокруг обеденного стола, они повели обычную беседу о прошедших службах: о проповеди рабби, о пении кантора, о неисправном микрофоне, о сбое во время Чтения. И все это время Шварц, к немалому удивлению рабби, был очень любезен и радушен. Теперь же, как он понял, дело дошло до истинной причины желания президента оставить их после того, как остальные разойдутся.

— Это мой рабочий кабинет, — бросил Шварц через плечо, проведя их по коридору и остановившись перед дверью. — Тут я в основном и работаю.

Он посторонился, пропуская их вперед. В комнате не было книг, но у одной стены стояли большой кульман и внушительных размеров шкаф с выдвижными ящиками для хранения чертежей. Однако внимание гостей сразу приковал к себе стол в центре комнаты — стол, на котором стоял картонный макет храма, воспроизведенного в масштабе. Был воссоздан даже ландшафт: трава из зеленого ворсистого материала, кустарник из прутиков и проволоки, стена, отделяющая стоянку, из картона, раскрашенного под грубую каменную кладку. Было расставлено и несколько гипсовых человеческих фигурок — чтобы дать представление о размерах здания.

— Какая прелесть! — воскликнула Мириам.

— Семьдесят часов работы, — сказал Шварц. — Но вы еще не видели самого лучшего.

Он повел их вокруг стола. К задней стене храма примыкало небольшое строение — как догадался рабби, та самая капелла, о которой говорил Шварц. Она была чуть ниже основного здания и увенчивалась параболическим куполом, наводящим на мысль об архитектуре Святой Земли. Колонны портика представляли собой сдвоенные цилиндры, которые, очевидно, должны были символизировать свитки Торы.

— Ну, как вам это? — спросил Шварц. И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Богато. Классически строго. Просто и элегантно. Как вам Свитки в роли несущих колонн? Может ли быть что-то лучше и естественнее? Вы видели еврейские храмы и синагоги с греческими колоннами, храмы в византийском стиле, храмы в колониальном стиле… А ведь у нас всегда был Свиток — что может быть уместнее… и красивее? Цилиндр, кроме того, дает самую прочную опору и самую большую экономию материала. Он естественно изящен. Так почему мы должны подражать грекам, когда у нас есть Свиток — сдвоенный цилиндр и, если хотите, величайший символ нашей религии? Теперь посмотрите на портик. Вы когда-нибудь задумывались о значении портика, рабби? В теперешнем здании у нас просто дверь — и все. — В голосе Шварца слышалось презрение. — Вы либо внутри, либо снаружи. Как это согласуется с нашими службами и молитвенными обычаями? На Верховные праздники, например, мы целый день ходим туда-сюда. А в пятницу вечером или по субботам разве мы не задерживаемся возле храма после службы, чтобы немного поболтать? Понимаете теперь назначение портика? Вы и внутри, и снаружи. Это место остановки, место, где можно не спешить. Он символизирует наше нежелание покидать храм после окончания службы.

— Это, безусловно… интересный замысел, — сказал рабби. — Но не меняет ли он… э-э, общее впечатление от храма?

— Еще бы! Конечно, меняет! Но он не дисгармонирует с храмом, а наоборот — гармонирует с ним. В этом и была, в частности, трудность. Если бы у меня были развязаны руки, если бы мне не приходилось учитывать этот лжемодернизм Христиана Соренсона… — Шварц вдруг оборвал себя. — Вы знаете, когда храм только организовывался и создавались разные комитеты, я был немножко удивлен, что меня не назначили в комитет по строительству. Удивлен и, откровенно скажу, раздосадован. В конце концов, я был единственным практикующим архитектором в конгрегации. Как-то я даже напомнил об этом Джейку Вассерману, а он сказал, что предлагал меня, но члены комитета сказали, что в недалеком будущем планируется строительство постоянного здания, и поскольку мне, возможно, тоже предложат представить свой проект, то как это будет выглядеть, если я буду членом комитета, который должен сделать окончательный выбор? Ну что ж, довольно справедливо. И вот они решили строить храм. Я не мог просто так взять и подать свой проект на конкурс — я ведь не какой-то там юнец только что из колледжа, я признанный архитектор. Я ожидал, что меня пригласят. Вокруг болтают, что Морт Шварц думает только о баксах, но я уверяю вас — в этом заказе я был заинтересован не из-за денег, я бы ни гроша с них не потребовал сверх своих расходов. Но оттуда — ни гу-гу. Через некоторое время я наступил на горло своему самолюбию и навел кое-какие справки. Мне сказали, что от этого плана давно отказались, — эта шайка, которая там заправляла в первый год, все держала в тайне. А следующее, что я узнаю: они наняли строить храм Христиана Соренсона — христианина, представляете? Я, видите ли, не могу состоять в комитете по строительству, потому что я архитектор и меня, мол, естественно, пригласят участвовать в конкурсе. А потом меня просто не допускают к этому конкурсу!

Мириам сочувственно покачала головой.

— Я не виню Джейка Вассермана. Он сделал все, что мог, бросил мне кость — фактически ввел меня в правление за всю ту работу, которую я проделал для храма. Но этот комитет, его понесло… Вы когда-нибудь задумывались, рабби, что это значит — быть архитектором-евреем? Антисемитизм, который был обычным делом — по крайней мере, до последнего времени — в медицине, в банковском деле или в большом бизнесе, — это все ничто по сравнению с антисемитизмом в моей области, в архитектуре. Сейчас чуть полегче, согласен, но знаете ли вы, каков был шанс у еврея устроиться в какую-нибудь крупную архитектурную фирму? Шанс был равен нулю, даже если это был специалист высшего класса, готовый начать простым конструктором.

— Я и не представляла, что все было так плохо, — сказала Мириам.

— Еще как плохо! Это был к тому же период «великой депрессии», что тоже не облегчало жизнь. Но приходилось бороться, как-то обучаться своему ремеслу, набираться опыта, чтобы в конце концов сделать решительный шаг и открыть свою собственную мастерскую. И вот ты полон идей, художественных замыслов. Ты хочешь построить что-то стоящее, чтобы это увидели люди, чтобы об этом написали в архитектурных журналах. Ты пытаешься создать себе имя. И что в результате? Тебе заказывают проект сети магазинов, перепроектирование стандартной застройки типа этих дешевых крекерных коробок в Колониальном поселке, проект фабрики, универмага. И экспериментировать тут нельзя, потому что тогда заказчик начинает волноваться, даст ли ему банк кредит под залог этой недвижимости или не снизит ли это ее цену, если он надумает ее продать.

— Но разве не у всех так? — осторожно спросил рабби. — Всем приходится идти на компромиссы, чтобы как-то зарабатывать на жизнь.

— Правильно, рабби. Ты зарабатываешь на жизнь, больше не голодаешь, но вдруг — бац! — и тебе уже пятьдесят. Ты уже не мальчишка, за плечами у тебя множество проектов, но ты не чувствуешь удовлетворения. И вот в один прекрасный день тебе выпадает шанс. Твой собственный город собирается строить храм. В архитектурных журналах ты видел фотографии новых крупных проектов — некоторые из них созданы людьми, с которыми ты ходил в школу и о которых никогда не был высокого мнения. Теперь наконец-то у тебя есть шанс показать, на что ты способен. И что? Они вносят кандидатуру какого-то шарлатана, и поскольку он имеет отношение к какой-то известной фирме, построившей несколько церквей, он получает эту работу.

— Ну…

— Но теперь я президент храма и в силу своей должности могу возглавлять комитет по строительству, и никто мне в этом не воспрепятствует. — Шварц хлопнул рукой по столу.

Такое проявление эмоций несколько смутило рабби.

— Но такое здание, я думаю, будет стоить кучу денег?

— Их даст старик Горальский. Я в этом уверен. Я уже разговаривал с ним: описал и разъяснил свой проект, и эта идея ему нравится.

— А она нам действительно нужна, эта капелла?

— Как вы можете так говорить, рабби? Речь не о том, нужна или не нужна! Это вещь духовная! Построить такое здание — для общины это акт религиозного посвящения. Посмотрите на грандиозные европейские соборы и спросите себя, сколько из них были действительно нужны. Прошлым летом мы с Этель ездили в Европу — вместе с Вольфами. Сделали большой тур, и, поверьте, у нас открылись глаза. Знаете, что произвело на меня там самое большое впечатление? На меня — верующего еврея, президента храма? Церкви, соборы! И не только из-за архитектуры, хотя, естественно, меня это интересовало. Было еще нечто. Вы входите в какую-нибудь церковь, вроде Санта-Кроче в Фиренце — то есть во Флоренции, — и там на стенах фрески Джотто, на потолке расписанные балки, а вдоль стен гробницы знаменитых художников и ученых: Микельанджело, Россини, Галилей… Чарли Вольф сказал мне, — а он всего лишь фабрикант одежды: «Морт, для меня это было некое религиозное переживание». И я почувствовал то же самое. И Этель тоже, правда, Этель?

— О, да, рабби. Я почувствовала — как бы это выразиться — духовный подъем.

— Вот я и подумал: почему они могут, а мы не можем? Почему мы… почему я не могу построить храм, который даст возможность нашим людям испытать примерно такое же чувство — такой же подъем, как говорит Этель? Это именно то, чего не хватало нашим храмам. Старые храмы ничего из себя не представляют, а новые похожи на эти соренсоновские пустышки.

— Иногда, — произнес рабби медленно, — мы склонны путать эстетические переживания с религиозными.

— Боюсь, Этель, — сказал Шварц с горькой усмешкой, — рабби не в восторге от нашего проекта.

Рабби покраснел.

— С моей стороны было бы лицемерием утверждать, что мне безразличны внешний вид и размеры синагоги, где я отправляю службу. Безусловно, они в какой-то мере указывают на размеры и значительность общины, и естественно, что как молодой человек, не лишенный амбиций, я предпочитаю быть связанным с большой, растущей, энергичной общиной, а не с малочисленной и хилой. Когда мои друзья, бывшие мои одноклассники по семинарии, навещают меня, мне небезразлична их оценка нашей синагоги вместе со всем, что входит в это понятие. Но масштабность ради самой масштабности? Когда в этом нет нужды? Даже в обозримом будущем? Барнардс-Кроссинг — маленькая община, и даже на «Коль-нидрей», когда храмы и синагоги по традиции переполнены, у нас бывают свободные места. А ведь это только один вечер в году.

То, что вы хотите осуществить акт духовного посвящения, делает вам большую честь, мистер Шварц, но будет только справедливо, если я напомню: то, что вы предлагаете, не соответствует общему направлению нашей религии. Те церкви, полные великолепных скульптур и картин, о которых вы говорили, — для молящихся в них они святы. Сами эти здания святы. Земля, на которой они стоят, священна. Но у нас по-другому. Мы подчиняемся заповеди: «Не сотвори себе кумира». Наши синагоги и храмы — то есть здания, сложенные из камня или кирпича, — сами по себе не святы. Святы только слова, которые в них произносятся. В течение долгого времени пристанищем для Ковчега Завета у нас вполне успешно служил всего лишь шатер.

— Я не нуждаюсь в проповедях, рабби, — холодно сказал Шварц. — Вы хотите сказать, что собираетесь отговорить Горальского от этого проекта?

— Я вовсе не собираюсь навязывать ему свое мнение, но если он спросит меня, мне придется быть с ним откровенным.

— То есть вы скажете, что вы против?

Рабби помедлил.

— Это будет зависеть от того, о чем он меня спросит.

— Что вы имеете в виду?

— Если он спросит, возражаю ли я против новой капеллы, я, конечно, скажу ему, что такая пристройка к главному зданию не противоречит ни нашему учению, ни нашей традиции. — Рабби пожал плечами. — Но если он спросит, считаю ли я ее необходимой, совесть не позволит мне ответить утвердительно. Если же вопрос будет стоять так: считаю ли я это достойным проектом, достойным вложением средств, — мне придется сказать ему, что я могу назвать десятки других, гораздо лучших способов употребить эти деньги.

— Самоуверенный святоша! — раздраженно сказал Шварц жене, когда они остались одни. — Вот что значит дать человеку слишком большие гарантии. Когда они впервые предложили подписать с ним контракт на пять лет, я возражал — и, видит Бог, я знал, что делал.

— Да, наш рабби высказывается без обиняков, — сказала Этель, загружая посудомоечную машину. — Но чего я не могу понять, так это того, почему он так уперся. Я имею в виду, что капелла-то фактически будет его… Мне казалось, что он захочет иметь собственную капеллу вместо общей аудитории.

— В том-то и дело! В каком-то смысле я делал это для него. Во всяком случае, именно он извлек бы из этого наибольшую выгоду. С чего бы ему упираться? Я тебе скажу, с чего: просто чтобы бросить мне вызов. Другой причины я не вижу.

— Ну, я не знаю, что там у него на уме, но с его стороны это было весьма невоспитанно. Я имею в виду, что, будучи у нас в гостях, он мог бы по крайней мере сказать, что это неплохо. Даже если ему не понравилось, он мог бы как-то это скрыть, ответить уклончиво.

— Вот об этом я тебе и говорю. В этом-то и суть. Он изо всех сил старался наговорить мне гадостей. А это может означать только то, что он возражает мне по личным причинам. Может быть, он уязвлен тем, что я голосовал против нового контракта с ним, и пытается мне отомстить.

— Ты думаешь, он будет говорить об этом с Горальским?

— Пусть только попробует — вот все, что я могу сказать. Пусть только попробует… Потому что если он это сделает, то контракт контрактом, а я его отсюда выживу.

— Ничего бы с тобой не случилось, Дэвид, если бы ты изобразил хоть какой-то восторг. Он так старался быть милым, дружелюбным, что ты мог бы по крайней мере сделать ему комплимент по поводу проекта.

— Честное слово, Мириам, я старался, но у меня слова застревали в горле. Я не мог избавиться от мысли, как нелепо будет выглядеть храм с этим… как он там это назвал? — богатым, простым, элегантным, классическим уродством, да еще с этой его галереей для болтовни… И слова просто не шли у меня с языка. Может, проект Соренсона — не такой уж шедевр, но это простое здание, и в нем есть какое-то строгое изящество, которое Шварц хочет испортить только ради того, чтобы доказать, что он умеет строить не только супермаркеты. Капелла нужна нам примерно так же, как боулинг. Нам не нужно дополнительного пространства. А если так уж нужно использовать храм для светских целей, то почему бы просто не отгородить Ковчег ширмой, как делают в других синагогах? Ты что, не видишь, что его волнует не усовершенствование храма, а только самореклама?

— Я вижу только то, что он старался выказать тебе расположение, а ты его отверг.

— Я не могу покупать его дружбу такой ценой. Я ни минуты не думаю, что Горальский поинтересуется моим мнением, но если он все-таки спросит меня, то я не стану создавать у него ложное впечатление только ради того, чтобы не потерять расположения Шварца. — Он видел, что все еще не убедил жену. — Послушай, Мириам, как раввин конгрегации, то есть своего рода общественный деятель, я должен быть приветливым со всеми. Я должен изображать интерес к вещам, которые, по правде говоря, вовсе меня не интересуют. Я должен заниматься делами, которые не стоят времени, которое я на них трачу. И я делаю это. Как бы мне это ни было противно, я это делаю. Делаю потому, что это приносит пусть маленькую, но пользу конгрегации или общине. Но если бы я стал изливаться перед Шварцем, какой замечательный у него проект, как замечательно будет для конгрегации иметь такую чудную маленькую капеллу, которую никогда не осквернит ничто мирское или светское, если бы я заверил его, что полностью поддержу его в переговорах с Горальским, то я сделал бы это только ради того, чтобы снискать благосклонность Шварца, чтобы гарантировать себе работу, а на это я пойти не могу.

— Мне кажется, что проект не так уж плох, — сказала Мириам неуверенно.

— Сам по себе — нет. Немножко вычурно, на мой вкус, но вполне приемлемо, если бы капелла стояла отдельно. Но если ее прилепить к стене нашего нынешнего здания, то разве не ясно, какое она произведет впечатление? Эти два здания не сочетаются друг с другом. Они дисгармонируют. И поскольку здание храма — простое и строгое, а предлагаемое строение — разукрашенное и вычурное, он надеется, что люди будут их невольно сравнивать. Фактически он этим как бы говорит: «Видите, что у вас было бы, если бы вы с самого начала наняли меня!»

Мириам не ответила. Ее молчание встревожило рабби.

— Что такое, Мириам? Что тебя смущает? Тебя беспокоит, что может сделать Шварц?

— Ох, Дэвид, ты же знаешь — во всех важных решениях я всегда была на твоей стороне. Когда ты получил диплом и отказался от того места в Чикаго, где так много платили, потому что тебе не понравилась конгрегация, я не сказала ни слова, хотя мы жили на мою зарплату машинистки и на те случайные заработки, которые тебе перепадали, когда ты временно замещал раввинов на Верховные праздники во всяких городишках. Потом было место с хорошей зарплатой в Луизиане — там у тебя уже не было претензий к конгрегации, но ты от него отказался, так как решил, что не сможешь эффективно выполнять свои обязанности на Юге. Потом было место помощника раввина в том храме в Кливленде, где платили больше, чем в большинстве случаев платят раввину. Но ты сказал, что не хочешь быть под кем-то и подстраиваться под чей-то образ мыслей. Это было уже в конце сезона найма на работу, и ты сам почувствовал, что Ганслику уже надоело предлагать тебе места, от которых ты все время отказываешься. Но именно я посоветовала тебе отказаться от той должности: я сказала, что буду продолжать работать и что мне нравится наша однокомнатная квартирка в полуподвале, где было так холодно зимой и так жарко летом, и что я буду сама ходить за покупками и готовить…

— Я тоже иногда ходил за покупками и готовил, — возразил рабби.

— Да, но продавцы вечно подсовывали тебе самое худшее — овощи, которые уже начинали подгнивать и всякое такое… А мясник в той кошерной лавке на углу? Не сомневаюсь, что у него при виде тебя загорались глаза: тебе же можно было сбыть весь жир, все кости, все хрящи! И ты вечно забывал вынуть из плиты жаркое, пока оно не начинало подгорать… — Она засмеялась. — Помнишь, как ты принялся обрезать подгоревшую часть, а я сказала, что люблю хорошо прожаренное мясо, а ты сказал, что можешь есть любое мясо, но терпеть не можешь врунов, и пошел и купил каких-то деликатесов?

— Да, — рабби тоже засмеялся. — А помнишь… — Он прервал себя на полуслове: — А с чего это ты вдруг?

— Просто потому, что тогда это не имело никакого значения.

— А сейчас имеет? Если мы живем в Барнардс-Кроссинге, я что — должен покупать стодолларовые костюмы и ботинки из крокодиловой кожи?

— Тебе нужен новый костюм, и воротнички на половине твоих рубашек уже обтрепались…

— Не отвлекайся от сути, женщина! — воскликнул рабби в отчаянии.

— Суть в том, что все было прекрасно, пока мы были только вдвоем. Но у нас будет ребенок, и я чувствую себя ответственной перед ним.

— У нас будет сын, и ответственность я тоже чувствую. Ты что, беспокоишься, что я потеряю работу и не смогу прокормить жену и ребенка? Не волнуйся. Пока у нас не развился вкус к роскоши, не имеет значения, где работать. Если не место раввина, то место учителя я всегда найду. А нет, так могу работать бухгалтером в конторе или продавцом в магазине. В наши дни всегда найдется место для человека, который хочет работать. Не забывай — раввину, чтобы быть раввином, не обязательно нужна кафедра. Наша традиция даже не одобряет, чтобы человеку платили за знания: «Пользуйся Торой как заступом, чтобы докопаться до истины». И не думай, что я обо всем этом забыл. Я сознаю свою ответственность и сознаю, что на нашего ребенка — сына раввина — ляжет дополнительное бремя. Я сам сын раввина и знаю, что это значит. Из-за того, что твой отец — общественный деятель, все ждут от тебя большего, и ты чувствуешь себя виноватым, если не оправдываешь этих ожиданий. Ты не можешь себе представить, как часто я мечтал, когда был мальчишкой, чтобы мой отец был владельцем обувного магазина или ходил на работу в контору, как отцы других ребят! Честное слово, я завидовал мальчишкам, чьи отцы зарабатывали на жизнь обычным способом. Но были и приятные моменты, хоть и смешные. Когда я вместе с матерью шел в синагогу в пятницу вечером и видел, как отец со своего помоста проводит службу и читает проповедь, у меня всегда возникало чувство, что эта синагога — наша, что меня взяли сюда, как других мальчишек иногда по субботам берут с собой на работу отцы. Но когда я немного подрос и порой случайно подслушивал и отчасти понимал разговоры таких людей, как Шварц, — а я думаю, что у отца были свои Шварцы, у каждого раввина они есть, — то это было уже менее приятно. Раввин состоит на службе у общества, а от каждого, у кого много хозяев, можно ожидать, что он будет стремиться угодить им всем. Однажды я спросил отца о подслушанном мною споре между ним и прихожанами его синагоги, а он улыбнулся и сказал: «В этой жизни иногда приходится выбирать между тем, чтобы угодить Богу, и тем, чтобы угодить людям. И если ты собираешься жить долго, лучше угождать Богу — у него память лучше». После этого я уже так не переживал. Всякий раз, как я слышал нелицеприятное замечание о своем отце, я понимал, что он снова предпочел быть угодным Богу.

— О, Дэвид, я не хочу, чтобы ты делал то, что считаешь неправильным. Только… — она посмотрела на него, — пожалуйста, может быть, мы будем угождать Богу после рождения ребенка?