В субботу рабби остался голодным

Глава XXII

Джейкоб Вассерман, основатель и первый президент конгрегации, по праву считался старейшим деятелем храма, хотя и был не намного старше большинства членов правления — ему было за шестьдесят. В первые послевоенные годы, в самом начале, он работал почти в одиночку, каждый вечер посещая какую-нибудь из пятидесяти семей еврейской общины Барнардс-Кроссинга. Первая служба на Верховные праздники прошла в полуподвале его дома. Тору пришлось позаимствовать у одной из линнских синагог, Вассерман сам вел службу и читал отрывки из Торы.

Эл Беккер — приземистый и коренастый, с низким грубым голосом и воинственной манерой говорить — в свое время сменил Вассермана на посту президента и сегодня не случайно сопровождал его во время визита к рабби: хотя Беккер был далеко не так эрудирован, как Вассерман, и тем более не так подкован в вопросах еврейской традиции, он был его преданным сторонником и на заседаниях правления обычно голосовал так же, как Вассерман.

— Мы с Беккером решили заглянуть к вам, рабби, — посмотреть, как вы, — сказал Вассерман. — Я знал, что старик Горальский неуч, но чтобы его сын, который родился и вырос в Америке, тоже оказался таким суеверным кретином, — в это я никогда бы не поверил.

— Минуточку, Джейкоб, — сказал Беккер. — Надо по справедливости. Как ты можешь называть старика неучем? Такой человек, с бородой… Да он читает молитвы быстрее всех в конгрегации и по большей части даже не дает себе труда заглянуть в книгу.

— Пожалуйста, Беккер, говори только о том, что знаешь. Горальский, может быть, и молится быстрее всех в конгрегации, и знает молитвы наизусть. Почему бы нет? Он произносит их каждый день утром и вечером на протяжении почти восьмидесяти лет. Но он не понимает их значения.

— Ты хочешь сказать — он не понимает того, что говорит?

— А ты понимаешь, когда произносишь их на иврите?

— Если честно, я в основном пользуюсь английской страницей.

— Значит, здесь у тебя преимущество перед ним. Но вопрос в том, что нам теперь делать?

Беккер печально покачал головой.

— Как скверно, что вы заболели, рабби. Если бы вы вчера были на заседании, когда шло обсуждение, вы могли бы рассказать, в чем на самом деле проблема…

— Я не уверен, что смог бы, судя по тому, что рассказали вы, — ответил рабби Смолл. — Насколько я понял, предложение было общего характера: увеличить бюджет кладбищенскому комитету для благоустройства территории кладбища. В общем и целом я нахожу эту идею неплохой, поэтому в данных обстоятельствах я не смог бы встать и обвинить Марвина Брауна и вашего президента в том, что они действуют из низких побуждений.

— Разумеется, нет, — сказал Вассерман. — Рабби такое не подобает. Это было бы все равно, что назвать Шварца лжецом. И даже если он лжет и вы вывели бы его на чистую воду, какой от этого прок? После того как Шварц дал Брауну возможность сделать разъяснение, можно было не сомневаться, что большинство членов правления проголосуют так же, как он. Что значит ущерб, причиненный могиле какого-то чужака в результате строительства дороги, по сравнению со зданием ценой в сто тысяч долларов или больше?

— Я не могу допустить осквернения могилы еврея его единоверцами, — спокойно сказал рабби.

— Но что вы можете тут поделать, рабби? — сказал Беккер. — Надо подходить разумно. За дорогу уже проголосовали, так что речь уже не просто о справедливости по отношению к этому Хиршу. Вопрос сейчас в том, кто должен определять политику конгрегации — вы или правление.

— Не совсем, мистер Беккер, — возразил рабби. — В этом вопросе мой авторитет — наивысший.

— Боюсь, здесь я вас не понимаю, рабби.

— Это довольно просто. Несмотря на то, что раввина принято считать наемным служащим конгрегации, было бы ошибкой приравнивать его к другим служащим. Мое положение больше схоже с положением независимого аудитора, которого приглашают для проверки бухгалтерских книг, чем с положением, скажем, Стэнли Добла, нанятого для поддержания порядка в здании и на территории храма. Я не являюсь орудием конгрегации, которым она может пользоваться, как сочтет нужным. Меня нельзя попросить сделать то, что идет вразрез с принципами моей религии, — это то же самое, что попросить аудитора закрыть глаза на некоторые неувязки в отчетности. Обязательства аудитора перед всем деловым сообществом выше его обязательств перед теми, кто его нанимает. Точно так же никто не может целиком распоряжаться моими обязательствами. Выше моей верности данной конгрегации моя верность еврейской традиции, евреям прошлого и евреям будущего. В некоторых сферах — и это одна из них — мой авторитет является наивысшим и не подлежит сомнению со стороны конгрегации.

— Но…

— Ко мне приходит вдова, — нетерпеливо продолжал рабби, — и просит меня похоронить усопшего мужа на еврейском кладбище, в соответствии с иудейским обычаем. Мне определять, был ли он иудеем, и я решил, что был. Опять-таки мне — и только мне — определять, позволяет ли причина его смерти совершить погребение в соответствии с иудейским обрядом. Если имеет место подозрение в самоубийстве, то мне — и только мне — решать, насколько весомы доказательства, какую скидку сделать на смягчающие обстоятельства и как жестко следует применять в данном случае правила погребения самоубийц. Все это решается не конгрегацией — это компетенция раввина.

— Что ж, если вы так это трактуете…

— Так вот, приняв решение, я рекомендовал вдове или ее представителю обратиться к председателю кладбищенского комитета. Мистер Браун — выразитель мнения конгрегации в данном вопросе — добросовестно продал вдове участок и получил от нее деньги. Если бы у конгрегации было правило, предоставляющее право пользования кладбищем только членам, и на этом основании она отказалась бы хоронить Хирша, я мог бы счесть это правило слишком суровым или неразумным, но здесь у меня не было бы полномочий — только возможность определенного влияния. Но в правилах есть положение, предусматривающее подобные случаи: за определенный взнос предоставляется номинальное членство. И этот взнос был уплачен и принят.

— Бесспорно.

— Сделав Хирша номинальным членом конгрегации в соответствии с ею же установленными правилами, конгрегация обязана относиться к его похоронам так же, как к похоронам любого другого члена.

— Это не только записано в правилах, но и соответствует нашей традиции, — подтвердил Вассерман.

— Теперь предположим, что через какое-то время появляется неопровержимое доказательство того, что Хирш на самом деле совершил самоубийство, хотя таких доказательств пока нет… И в этом случае я, только я один решаю, осквернено ли кладбище его присутствием. И если я решу, что осквернено, то опять-таки я — я один — решаю, какие меры для очищения кладбища необходимы. Но правление предпочло в этом вопросе согласиться со взглядами мистера Горальского. Почему? Что — его смиха[36] больше моей? Или, может, он получил ее от виленского гаона?[37]

Голос рабби звучал громче обычного, а его всегда бледное лицо покраснело от возмущения. Он откинулся на спинку стула и улыбнулся слабой, примирительной улыбкой.

— Я сказал мистеру Шварцу и мистеру Брауну, что запрещаю подобное осквернение могилы Хирша. Конечно, при теперешних отношениях между конгрегацией и раввином мой запрет не имеет никакой силы. Поэтому когда мистер Браун позвонил мне, чтобы сообщить, что комитет все равно собирается осуществить задуманное, я сделал единственно возможную вещь: подал заявление об отставке.

— Вы подали в отставку?! — в ужасе воскликнул Вассерман.

— То есть как — уже? Вы хотите сказать — уже отослали его? — спросил Беккер.

Рабби кивнул.

— После того как Браун положил трубку, я написал заявление и бросил его в почтовый ящик.

— Но почему, рабби, почему? — Беккер был в отчаянии.

— Я только что все объяснил.

Вассерман не мог скрыть огорчения.

— Вы могли позвонить мне. Могли обсудить это со мной, объяснить свою позицию. Я мог бы поставить этот вопрос перед правлением, мог бы…

— Как я мог это сделать? Это было между Брауном, Шварцем и мною. Я что — должен был бежать к вам за помощью в осуществлении собственных полномочий? Кроме того, какой бы от этого был толк? Это раскололо бы организацию, и в конце концов правление все равно проголосовало бы вместе со Шварцем. Вы сами сказали: когда надо выбирать между останками какого-то чужака и строительством здания стоимостью в сто тысяч долларов, нужно ли сомневаться, за что проголосует правление?

— А как к этому отнеслась миссис Смолл? — спросил Вассерман.

— Минутку, Джейкоб, — прервал его Беккер. — Вы говорите, что отослали письмо в пятницу утром? Значит, оно должно было быть получено не позже субботы. Если оно было адресовано президенту конгрегации, то секретарь должен был получить его вместе с прочей почтой и показать Морту Шварцу. Почему же Шварц не прочел его на заседании?

— Уместный вопрос, Беккер.

— Это должно означать, что Шварц просто не принял отставки.

— Может быть, — медленно произнес Вассерман, — но я так не думаю.

— Ты хочешь сказать, что он хотел сначала обсудить это с рабби?

— Тоже может быть, хотя сомневаюсь.

— Так как ты себе это представляешь?

— Я думаю, он хочет обсудить это сначала со своей группой в правлении и заручиться их согласием. И когда этот вопрос будет поднят на заседании правления, они протащат его вот так, — Вассерман щелкнул пальцами.

— Но почему, Джейкоб? Ты думаешь, он хочет избавиться от рабби?

— Я думаю, он не допустит, чтобы что-нибудь помешало его новой стройке.

— Почему эта стройка так важна для него? Это здание нам фактически не нужно.

— Потому что это стройка, вот почему. Это тот прогресс, о котором они говорили. Это то, что он может продемонстрировать, нечто солидное, реальное. Это недвижимость ценой в сто — сто пятьдесят тысяч долларов. Это ценность, которую он может назвать своим личным вкладом в организацию храма. При мне, скажем, у нас появилось наше нынешнее здание.

— Я не возводил никаких зданий, — сказал Беккер.

— А кладбище? Это же ты его купил. Когда они поставят центральные ворота, на них будет твое имя. Шварц хочет чего-то такого, о чем он сможет сказать: «Вот это сделал я». Как вы считаете, рабби?

Рабби пообещал себе ничего не говорить о личном участии Шварца, поэтому неохотно кивнул.

— Да, наверное, что-то в этом роде.

— Ну что ж, рабби, — сказал Вассерман, — будет нелегко, но мы постараемся сделать все возможное.

На улице Беккер сказал:

— Что меня бесит, так это почему он не связался с нами. Мы его друзья, и не только мы. К тому же он действительно сделал все, чтобы помочь мне, когда мой партнер Мел Бронштейн попал в скверную историю. Так что я-то уж, по крайней мере, и правда чертовски ему обязан… Знаешь, рабби изменился за те несколько лет, что он у нас. Помню, когда он только приехал, то был такой застенчивый, что еле можно было разобрать, что он говорит. А сейчас он так все разложил по полочкам, как будто ситуация у него полностью под контролем.

— Это потому, что он повзрослел, возмужал, — сказал Вассерман. — Когда он сюда приехал, он был только что из семинарии, совсем мальчишка. У него были убеждения, и он твердо их придерживался, но высказывал их так тихо, что никто, в общем-то, не обращал на них внимания. Но за эти несколько лет он приобрел уверенность в себе и готовность отстаивать свои права. Я тебе скажу, Беккер: у него в голове что-то вроде радарного луча.

— Какого еще радарного луча?

— Который помогает самолету лететь ночью. Там есть такое навигационное устройство — самолет летит словно по невидимой линии. Как только он отклоняется от нее в ту или другую сторону, это устройство дает звуковой сигнал. Так и с нашим рабби. У него в голове — основы еврейской традиции. Когда конгрегация отклоняется в ту или другую сторону, рабби получает предупредительный сигнал и понимает, что мы совершаем ошибку.

— Очень хорошо, конечно, но в данном случае этот сигнал может привести к катастрофе.

— Почему?

— Потому что бедняга может потерять работу. А у его жены скоро родится ребенок.

— Ты мог бы мне и рассказать, — сказала Мириам. — Меня так и подмывало войти, когда я услышала, что ты разговариваешь с мистером Вассерманом и мистером Беккером. Я заметила, что ты осмотрительно не ответил, когда кто-то из них спросил, как я к этому отношусь. Они совершенно правильно решили, что меня это тоже касается.

— Извини, Мириам, дорогая. Это было глупо с моей стороны. Я был неправ, но я не хотел, чтобы ты переживала в такое время. Я надеялся, что сегодня утром все это дело окончательно решится. Мне и в голову не пришло, что Шварц может умолчать о моем письме.

— А что, если он прочтет письмо, и правление будет с ним заодно?

— Не думаю, что они на это пойдут — без меня, без моих пояснений. — Извиняющийся тон рабби вдруг изменился. — А если да, то мне ничего не остается, как отказаться от должности. Я не смогу здесь оставаться. Для меня вопрос стоит ребром: либо мы религиозная группа, конгрегация, либо мы ничто, и тогда мне здесь нечего делать.

— Что же ты собираешься теперь предпринять?

Он пожал плечами.

— Что я могу предпринять? От меня уже ничего не зависит. Остается только надеяться, что Вассерману и Беккеру удастся собрать достаточную поддержку…

— То есть ты собираешься сидеть сложа руки и ждать, пока вопрос не решится либо так, либо эдак?

— А что ты предлагаешь? — Рабби был уязвлен.

— Ты сказал, что это осквернение могилы. Очень хорошо — значит, ты можешь обратиться к городским властям. Ты можешь поговорить с миссис Хирш.

Он покачал головой.

— Я никогда на это не пойду. Я пока еще служащий конгрегации, и если избранные ею представители собираются сделать то, чего я не одобряю, я не могу обращаться с протестом в какие-то внешние органы.

— Мне кажется, — едко сказала Мириам, — что тебя гораздо больше волнует твоя борьба с правлением, чем Хирш. Ты отмежевался от их деятельности, но если, как ты утверждаешь, тебя возмущает именно осквернение, то что ты делаешь, чтобы его предотвратить?

— Что я…

— Самое меньшее, что ты можешь сделать, — это доказать, что произошло в действительности.

— Вот как? И каким образом?

— Если бы нашли записку, это доказывало бы, что это самоубийство, так?

— Но если не нашли — это еще ничего не доказывает. Это негативное доказательство.

— Мне кажется, что если ты можешь доказать, что нечто имело место, то должен суметь доказать и то, что этого не было.

Рабби сознавал, что ее тонкая издевка над логикой — следствие обиды на его скрытность.

— Но разве ты не понимаешь, — сказал он терпеливо, — что сама по себе возможность что-то доказать еще не означает…

— Я знаю только то, что если один человек что-то сделал, другой человек наверняка способен выяснить, что именно. Кроме того, нужно подумать и о вдове. Тут в городе крутится один следователь из страховой компании, и миссис Маркус — помнишь, она звонила? — сказала, что ее подруга миссис Хирш боится потерять страховку, если он докажет, что это было самоубийство.

— Ему это доказать не легче, чем нам доказать, что это был несчастный случай.

— Да, но он может создать ей кучу проблем — например, они будут тянуть с выплатой денег до бесконечности. Дэвид, ты должен что-то сделать.

— Но как, женщина, как?

— Я не знаю. Ты — рабби. Это по твоей части. По крайней мере, ты мог бы попытаться.

С минуту он напряженно смотрел на жену

— Хорошо, Мириам, попытаюсь. Я позвоню Лэнигану и спрошу, не согласится ли он вместе со мной пройтись по всем имеющимся фактам. Может, на что-то и наткнемся.

— Я предлагаю лучший вариант, — сказал шеф полиции рабби, когда тот ему позвонил. — Я слышал, вы прихворнули, так вместо того чтобы встречаться завтра у меня в офисе, давайте я захвачу материалы по делу и заеду к вам сегодня вечером.

— О, я не хочу вас так затруднять.

— Послушайте, рабби, вы, наоборот, окажете мне услугу. К Глэдис сегодня придут подруги, а мне совсем не хочется участвовать в этой дамской вечеринке.

— Ну, если так…

— Именно так. У меня есть еще идея. Скажите, Чарли Бим еще не говорил с вами?

— Бим?

— Тот, что проводит расследование для страховой компании. Что, если я приведу его с собой?

— Прекрасно.

— Вот и чудно. — Лэниган коротко рассмеялся. — Я вообще-то рассчитываю получить удовольствие от этих посиделок.

— То есть?

— Вы же надеетесь доказать, что это несчастный случай, а Бим, естественно, будет упирать, на то, что это самоубийство, чтобы его компании не пришлось раскошеливаться. А я на этот раз посижу в сторонке и с удовольствием понаблюдаю, чья возьмет.