Великая и священная война, или как Первая мировая война изменила все религии

Валлийская фантазия», написанная Артуром Мэйченом в 1914 г., положила начало легенде. Интерпретируя слово «Bowmen» как «лучники», взятое им из одного договора XII столетия, он рассказал историю, произошедшую в августе в деревне Монс, когда британские войска, выполняя свой союзнический долг перед Францией, героически выступили против наступающих немцев в деревне Монс. Когда один солдат стал призывать себе в помощь святого Георгия Победоносца, то был шокирован, обнаружив, что его призыв возымел действие для армии — перед ним предстала большая английская арка XV столетия с изображением битвы при Азенкуре, в которой французская армия рыцарей была разгромлена малочисленной армией англичан. Эта победа была обеспечена тем, что у англичан было много стрелков, вооруженных длинными луками. И прошлая победа англичан проецировалась на настоящую. «Поющие стрелы летят так быстро и густо, что затмили небо; языческие орды растаяли перед ними». Это сверхъестественное вторжение спасло британцев и их союзников, оставив Германию с «ее научными принципами» и разного рода газом и секретным оружием[1].

Вымысел Мэйчена не поддается контролю. Вскоре он встретился с людьми, принимавшими участие в битве и видевшими призрачных стрелков. Они засвидетельствовали Мэйчену о ранениях от стрел у немецких трупов. Воинствующие критики были возмущены Мэйченом из-за его антипатриотической попытки описать данное событие в виде простого вымысла. Отрицая авторство, они признавали его как посредника этой истории, которая не укладывалась в рамки высокого политического и военного развития. Но почему они при этом отрицали правду? Религиозные и оккультные писатели в дальнейшем подробно изложили эту историю и в следующие несколько месяцев превратили лучников в ангела или ангелов, соответственно историческим формам мировой славы. Через все годы войны ангелы Монса регулярно изображались в пропагандистских плакатах и работах художников и вдохновляли на музыкальные композиции. Мэйчен не только развлекал, но и ошеломлял. «Как такое возможно, — спрашивал он, — что нация, погруженная в материализм, восприняла слухи и сплетни?»[2]

Религия и война

Мэйчен замечает, что преобладание материализма установилось в период Первой мировой войны, и особенно после нее. Война, как часто мы слышим, полагает предел всем иллюзиям и вере в самого себя. В это время нет места для идеалов и благородства — все они жалко погибли в грязи на поле брани во Франции и Бельгии. Они исчезают в мире артиллерии и огнестрельного оружия; самолет, ядовитый газ и танки, как ад, проникли в индустриальное массовое производство.

Поразительный комментарий к этой войне дает англичанин Гарри Патч, бывший солдат, который пережил окопы войны и умер в 2009 г., 111 лет от роду. Он чувствовал, что война послужила ему сигналом к жизни (хотя он мог быть расстрелян кайзером, удобный случай спас его), и он никогда не критикует тех, кто был дезертиром. Он хорошо вспоминал полудиких собак, сражающихся за сухое печенье, которые они брали у умерших людей в пакетах, и удивлялся: «Что мы делали там реально, не понимаю? Две цивилизационные нации — Британия и Германия — сражающиеся за наши жизни». В итоге он обобщал: «Почему мы сражались в этом аду, я сейчас уже не знаю». В последнее время всё больше людей по-прежнему думают о войне. Они думают, что выиграют в этой бойне, но все это имеет место из-за чисто узко национальных и империалистических интересов[3].

Сегодня не связывают религию с духовностью, за исключением тех стран, где окна закрывают туалетный бумагой и призывают вспомнить Божественную справедливость, когда отправляют молодых людей на войну, как на убой. Каждая сторона цинично вспоминает Бога, когда это нужно их националистическим интересам. Совсем отчаявшись, Д. С. Сквайр выражал свое чувство стихами:

Но такое вполне мирское рассмотрение дела невозможно приложить к пониманию настроений эпохи и мотивациям государственных политиков. Для современных энтузиастов войны важнее всего не сам мощный образ, который изобразил Гарри Патч спустя 90 лет после известных событий, а то, как в этом ретроспективном взгляде прослеживается внутренний конфликт с самим собой. В последние годы историки этой Великой войны уделяют особое внимание непосредственным ее участникам, пытаясь понять их, а также, почему они были готовы так долго выдерживать страшные условия; самым большим сюрпризом для них явилось тщательное отражение многих отношений, связанных с элитной пропагандой.

Даже когда солдаты писали в дневниках и журналах, они не стремились обратить на себя внимание, они выражали очень стандартные взгляды о Боге, о стране, о добродетели, зле. Слова обыкновенных британских солдат показывают, что они верили только в то, что защищают в войне правду и помогают Бельгии. Немецкие и французские солдаты аналогично нуждались в маленькой вере, побуждающей видеть им войну как отчаянную защиту национального выживания, в то время как в письмах простых русских солдат регулярно утверждается их вера «в царя и Отечество». Судя по обильным доказательствам из писем и дневников солдат, широко демонстрируется религиозное мировоззрение, которое регулярно отсылается к христианской вере и идеям. Они прибегают обычно к библейскому языку и концепциям — приносить себя в жертву. Еврейское меньшинство в соответствующих армейских силах обратилось к своим собственным религиозным традициям[5].

Вопреки светской легенде, религиозные и сверхъестественные предметы проникнуты военной риторикой, и у всех сторон они имели популярность, несмотря на заявления официальных церковных лидеров. Если война представляла исторический триумф модернизации и подъем стран «управляемых научными принципами», то эта же модернизация также коснулась религии, мистики, милленаризма и даже магии. В дискуссии о Великой войне до настоящего времени регулярно используются такие понятия как «Армагеддон» и «апокалипсис», правда, всегда в метафорическом смысле. Но без признания повсеместной веры в эти концепции с их оригинальными сверхъестественными предметами, история будет неполной. Как замечал Салман Рушди, «иногда легенды делаются реальностью, и больше используются, чем факты»[6].

Первая мировая война была религиозным событием в том смысле, что в подавляющем большинстве христианские народы, которые воевали друг с другом, рассматривали ее как священную войну, как мистический конфликт. Религия имеет значение для понимания войны, прежде всего для понимания того, зачем почему люди шли на войну, что они надеялись достичь с помощью войны и почему они остановились именно на войне. Ни в Средневековье, ни во времена Реформации, а в эпоху самолетов и пулеметов большинство мирового христианства нуждалось в священной войне, которая унесла более десяти миллионов жизней.

В эпоху подавляющей массовой пропаганды и зарождающихся глобальных СМИ народы не могут тратить годы на распространение идеи священной войны, которая не имеет такого эффекта, как это было раньше у разных народов. Часто такая идея имеет разный резонанс, чем это ожидается вначале. Вследствие войны воспламеняется глобальная религиозная революция. Именно поэтому этот сугубо европоцентристский конфликт послужил в долгосрочной перспективе трансформации не только главных христианских военных наций, но также и других больших религий, особенно иудаизма и ислама. Он разрушил глобальный религиозный порядок, который превалировал в предыдущие полтора тысячелетия и доминировал на большей части земного шара. Мировая война изменила религиозную карту мира, как мы знаем это сегодня.

Священная война

Понятие «священная война» знакома достаточно хорошо в истории, но правомерно ли описывать события 1914 г. как святую войну — так же, как средневековые крестовые походы описывались европейскими летописцами в XVI–XVII столетиях? Скорее всего, надо предполагать, что причиной Великой войны был жестокий материальный конфликт, в основе которого лежало соперничество великих держав, экономические претензии и имперские амбиции.

Аналогия с крестовыми походами поучительна, потому что в те ранние времена можно найти много причин для кампаний, объясняемых существующей религиозной идеологией. В зависимости от интеграции мы можем также предположить, что крестоносец воевал из-за земли, демографического давления или желания уйти от ограничительных государственных механизмов. Очень многие бойцы воевали просто из-за жадности или потому, что более сильные соседи заставили их участвовать, а они даже не подозревали ни о каких весомых проблемах, мотивирующих это святое дело. Однако большинство ученых удобно объясняли войны религиозными причинами, признавая их за ценность; они утверждали, что христианские войны действительно благословлены свыше, как борьба против врагов своей веры. Но это, безусловно, верно лишь для правящих элит. Совсем другие аргументы делают их далекие потомки на старте XX в. — они даже иногда хвастаются своими архаичными титулами крестоносцев[7].

Проблема состоит в определении критичности. Говорить о священной войне недостаточно, надо также найти тех национальных лидеров, которые будили своей благочестивой риторикой и утверждали, что Бог увидит народ и поведет его к справедливой виктории. Вместо этого есть только государства-участники, которые имели лишь очень близкий неофициальный альянс с конкретной религиозной традицией, а органы государства и церкви однозначно и неоднократно объявляли религиозный характер конфликта. Не просто кстати, а своевременно и вполне серьезно центр официальных заявлений и пропаганды объявлял, что война ведется воюющими во имя Бога и для Его славы, и такие заявления пронизывали СМИ и органы массовой культуры. Кроме того, они отождествляли государство и его вооруженные силы с агентами Бога. Продвижение дела нации и ее интересов всегда неотделимо от поощрения и защиты со стороны Бога, как причины (в христианском контексте) или Его провидения в Его Царстве на земле. Государство не препятствовало говорить о конфликте, используя религиозные термины. Нецелая свои требования открытыми, каждый участник в этой пропаганде преследовал свои цели и действительно относился к ним серьезно.

Помимо этого священная война определяет рамки понимания роли вооруженных сил и проведения военных операций. Та нация, которая руководствуется этой идеей, считает, что военные акции священны, и дела превосходят любые другие работы, как утверждает религия. Нация, борющаяся против своего врага, который бросает вызов ее благочестию, считает его кровным врагом, ибо природа этого врага — зло, которое представляют сатанинские силы. Смерть в такой праведной вселенской войне представляет форму жертвоприношения или мученичество, а убитый солдат приравнивается к статусу святого. Государство и СМИ даже утверждают, что нации и ее вооруженные силы получают особую сверхъестественную помощь.

Учитывая эти критерии оценок, мы можем с уверенностью утверждать, какая осуществлялась мощная и последовательная идеологическая пропаганда священной войны во все годы этой Великой войны. Все ее основные участники употребляют единый язык и терминологию, и не только монархические — Россия, Германия, Британия, Австро-Венгрия и Османская империя, но и светские республики — Франция, Италия и США. За исключением турок, эта война была войной христианских народов. Поражает буквализм визуальных представлений всех главных участников войны: Сам Христос присутствует на линии фронта и представлен в фильмах, постерах или на открытках. Иисус благословил немецких солдат идти на битву, Иисус утешал умирающие жертвы немецких зверств, Иисус лично руководил кайзером, чтобы не позволить ему осуществить в мире политику зла. Основными мистическими фигурами были Христос и Дева Мария, именно их большинство воюющих народов использовали в иконографии.

Когда в ноябре 1914 г. Османская империя формально объявила войну, язык режима был мощно религиозным — разве не был императором халиф ислама? Султан-халиф провозглашал так:

Но эти слова кажутся бледными по сравнению с воспаленными заявлениями, исходящими из Берлина и Парижа. В христианской Европе такие понятия стали уже клише. А в России, Германии и Британии в 1914 г. тоже была разница в риторике перед исламскими государствами?

Я не утверждаю, что каждая воюющая нация в войне владела той же степенью религиозного рвения или вступила в войну исключительно из-за религиозного убеждения, а также стремилась уничтожить еретиков или неверных во враждующем государстве. В двух главных странах — Германии и России — религиозные мотивации были настолько неразрывно связаны с государственной идеологией и политикой, что их невозможно было отделить от светских факторов.

В этих христианских империях привыкли рассматривать себя как мессианскую нацию, и будто бы именно только им суждено исполнить Божью волю в светской сфере. Кроме того, каждый имел союзников, которые неизбежно должны были столкнуться друг с другом, стоило им только спровоцировать конфликт на континенте. Война началась как столкновение мессианских представлений. Другие страны, такие как Франция или Британия, может быть, изначально и не имели таких религиозных мотиваций, но вынуждены были их принять, так как на войне эти темы стали все более мощными. На самой ранней стадии войны также использовался полный арсенал священной войны, ее риторика пришла в основном из СМИ, а пропаганда велась во всех воюющих странах.

Враги Бога

В каждой воюющей стране идеи священной войны подготовила солидно и многообразно литература, эти идеи присутствовали как в высокой, так и низкой культуре, они были и в литературе, и в искусстве, и в кино. Великий французский писатель Поль Клодель[9] изобразил войну в своей пьесе 1915 г. «Рождество на пороге 1914 года» (сборник «Рождество Евы», 1914 г.).

В пьесе описано собирание душ французов, убитых немцами, включая не только военных, но и гражданских, убитых немцами в массовых расстрелах. Все они входят в число блаженных страстотерпцев в святой католической борьбе против германской агрессии и против тех стран, которые преклонялись перед мощью германского государства. «В битве при Марне, — говорил Клодель, — французские армии имели название своих флангов в честь святой Женевьевы и Жанны д'Арк. И при этом французы всегда уповали и надеялись на Деву Марию, которая всегда вела свои армии во все столетия.

Для обеих сторон Великая война была круглосуточным конфликтом против вселенского зла. Когда Соединенные Штаты в 1917 г. начали военные действия, Рэндольф Макким, епископальный настоятель церкви Богоявления в Вашингтоне провозгласил:

Американское духовенство привнесло в риторику вселенской войны некоторые тревожные нотки. Например, известный американский либерал, священник Конгрегационалистской церкви Лайман Эббот считал эту войну самым настоящим крестовым походом. В его хорошо известной статье «Любить или ненавидеть» он провозгласил настоящим христианским долгом ненавидеть Германскую империю и все, что с ней связано. Американские проповедники откровенно признавали буквальные и материальные аспекты священного конфликта, который не был просто духовной битвой. Даже Альберт Диффенбах, либеральный унитарий, гордившийся немецким происхождением, не имел никаких сомнений в том, что сам Иисус непосредственно вступил бы в бой, если бы мог: «Есть гниды, которые ускоряют возможность смерти врагу, но Он (Иисус) делал бы так, что не дал бы ему победы! Он бы взял штык, гранаты, бомбы и винтовки!»[12]

Другой конгрегационалист — Ньюелл Дуайт Хиллис — выразил доктрину священной войны в ее окончательной форме, выступая за уничтожение сатаны в виде его земных слуг и истребление немецкой расы. В 1918 г. он настоятельно призывает международное сообщество рассмотреть вопрос о стерилизации десяти миллионов германских солдат и отделении их от женщин — именно так можно избавить будущие поколения немцев, цивилизацию и расу от этого ужасного рака, который необходимо вырезать начисто из тела общества. Американский Комитет по делам свободы, ссылаясь на книгу Хиллиса, предлагает сделать это только с одним миллионом[13].

Указующая рука Бога

Активисты в большинстве стран говорили на языке христианской войны, но немецкий подход к войне все-таки выделяется своей повсеместной готовностью выявлять дело нации с волей Бога и духовным возвышением, что было особо свойственно Германии в 1914 г. Мы имеем дело здесь не просто с несколькими знаменитыми проповедниками.

Конечно, любое утверждение о национальном настроении должно быть сделано с осторожностью. Не одно поколение ученых утверждало миф, что европейские нации были объяты общей национальной солидарностью в поддерживании друг друга в грядущей войне. Но у многих людей были сомнения на этот счет, и дальнейшие события подтвердило их правильность. Но говоря о мифе, ученые подтверждали мнение элиты в Германии, существовавшее в 1914 г., и которое, несомненно, было глубоко патриотическим и, как вся их идеология страны, имело сильно религиозную окраску. Постоянная пропаганда таких идей в течение последующих лет сделали их абсолютно банальными[14].

В Германии протестантские священники и теологи откровенно ликовали в начале войны. Христианские лидеры относились к войне как духовному событию, в котором их нация играла мессианскую роль как в Европе, так и во всем мире. Образованные христиане увидели в духовном возбуждении к началу войны предвкушение вечного блаженства. Война казалась всем небесным откровением, новой Пятидесятницей. В текстах того времени регулярно встречается словосочетание «Божественное откровение» (так называется в Германии книга Библии, известная в Англии как «Откровение»). И это новое преображение, или прославление данного понятия, силой своего слова утверждали проповедники, используя его в целях воздействия пропаганды войны на национальное настроение. Их намерения выразил министр Тюрингии Адам Рицхаупт: «Какое еще мирное время может поднять нас до небес, как это всегда бывало с нами на войне?»[15]

В поисках союзников пропагандисты не имели проблем, опираясь на высказывания и другие сочинения немецких лидеров, которые также утверждали, что их империя стоит накануне священной войны. В 1914 г. один небезызвестный пастор, Дитрих Ворверк, похвалил Бога, Который царит на высоком небе с «херувимами, серафимами и цепеллинами». Он даже переписал молитву Господню:

Мы бы не обратили внимание на такого милитаристского пастора с демагогической начинкой, если бы не видели практически идентичные настроения у некоторых величайших немецких мыслителей и богословов, и это в то время, когда эта страна заслуженно могла претендовать на культурное и духовное лидерство в христианском мире. И во всех главных воюющих странах идея священной войны имела поддержку со стороны наиболее уважаемой части духовенства. Клирики, которые отошли от этих учений, — многие из них тоже были великие личности — сами были гонимы или вынуждены были сидеть в послушном бездействии.

В наше время радикальное мусульманское духовенство и его активисты очень часто цитируют религиозные оправдания для насилия в разумных пределах, из-за чего многие евреи и христиане даже сомневаются в том, является ли ислам религией или всего лишь милитаристским культом Судного дня. Однако христианские лидеры в 1914 и 1917 гг. придавали значение только абсолютно религиозным предпосылкам войны, осуществляемой государствами, что уже было замечено мною выше. И как выполнение ими завета Бога они использовали для этого хорошо известные религиозные термины, чтобы контекстуализировать акты насилия. Именно поэтому современные шииты вспоминают кровавые жертвы битвы в Кербале, а христиане говорят о Гефсимании и Голгофе. Христиане тогда, также как и исламисты сегодня, изображали свои войны в духе романтического прошлого, особенно из-за особого пристрастия к Средневековью.

Мы не имеем проблем в предоставлении титула крестового похода в средневековых христианских движениях за освобождение Палестины, ибо это было связано с теми идеологическим рамками, какими сегодня наши современники привыкли оправдывать причины своих поступков. Почему тогда мы должны отрицать статус святости военного конфликта 1914–1918 гг.?

Вера мира

Религиозные темы мощно резонировали у обычных людей.

Война проходила в мире, в котором религиозная вера была еще нормой, даже в развитых и индустриальных странах, не говоря уже о сельских и крестьянских общинах. Религиозный язык встречался повсюду на линии фронта, он был как воздух, которым дышали люди. Все эти религиозные интерпретации, всё, во что была готовность верить, — в сказки про ангелов и привидения — не появились в одночасье в августе 1914 г. Они настолько сильно врезались в сознание предвоенной культуры, что должны были бросить вызов идеям эпохи Просвещения. Во время войны значительно усилилось восприятие религиозных измерений в том возрасте, когда смерть была неестественной, и требовалось много усилий, чтобы понять капризы провидения и судьбы[17].

По всему миру волнующие события войны создавали духовные волнения, от которых ломались границы обычных религий и традиции. Общественная жажда духовных проявлений была очень очевидна на протяжении военных лет. Хотя истории Монса сейчас в основном забыты, католический мир все еще чтит чудотворное явление Фатиме в Португалии в 1917 г., когда Дева Мария принесла утешение и советы сильно измученному континенту. Каждая нация имела свои мифы или легенды, связанные с чудесными явлениями на линии фронта, и они имели широкое признание. Русские тоже знали явление Богородицы их военным силам возле Августово в 1914 г., французам всегда помогала Дева выжить от нашествия. При этом французы создали свою мифологию военного времени, в которой есть известная легенда о «Лес Мортсе» (пусть мертвые встанут!), рассказывающая, как численный перевес был сохранен не ангелами, а восставшими из мертвых французскими солдатами. Снова и снова мы слышим от солдат слова уверения, что их давно умершие товарищи шли в бой вместе с ними[18].

Если жажда духовности была безграничной, то умение держать это новое вино в пределах старой институциональной бутылки было строго ограничено. Как можно устоять в любом возрасте от той проповеди материализма, исповедуемого элитой, и не поддаться при этом натиску мистических спекуляций? Глядя на распространение видений и откровений, мы склонны думать, что правительства, активно продвигая такие сказки, укрепляли моральный дух общества в пользу военных усилий. И поэтому они специально, посредством государства и церкви, потратили много времени на активное подавление популярных претензий. Когда англичане победоносно осуществили военный поход в Палестину, СМИ, естественно, захотели вострубить о новом крестовом походе и исполнении древнего пророчества. В ужасе от этого британское правительство использовало власть драконовской цензуры, чтобы искоренить любые разговоры, которые бы могли бесить мусульманских подданных империи.

Церкви боролись против популярного предположения, что любой солдат в хорошем бою автоматически выигрывал спасение как мученик, независимо от его личной жизни или морального поведения. Мифы и сверхъестественные истории проявляли себя вопреки официальным усилиям, а не благодаря им.

Первая мировая война была золотым веком для развития эзотерики, мистики и оккультизма. Спиритизм достиг новых высот, ибо как иначе можно было связываться со своим потерянным близким? Эзотерические идеи восхищали своей мощью и грамотностью и тем, как они представляли обычные предметы.

Когда мы видим, как вызывают политического лидера или генерала на спиритическом сеансе, мы объясняем это всего лишь результатом экстаза личной эксцентричности, но в военное время такие интересные случаи были обычным явлением. Таким генералом, имевшим сильные оккультные интересы был Эрих Людендорф, который возглавил вторжение во Францию в 1914 г. Фактически он был диктатором империи во второй половине войны. Так делал и генерал Алексей Брусилов в России, наиболее прославившийся в эту войну, а также другие выдающиеся деятели во всех воюющих странах. Этим течениям противостояло православие. Для всех других верующих, не входящих в господствующее христианство, такая идея дала подавляющее духовное измерение мирского конфликта и вызвала ожидания гигантских вселенских изменений в скором будущем.

Слухи об ангелах

Апокалиптическая идея обладала особой силой. В истории бедствия неоднократно сопровождались революционной и долго ожидаемой эрой религиозных изменений; им всегда предшествуют четыре всадника Апокалипсиса — война, голод, смерть и чума, которые так свободно бесчинствовали в период между 1914 и 1918 гг. Голгофа и Гефсимания означают невообразимые страдания, но они также предвещают воскресение и сверхъестественную победу над силами зла и смерти. А в конечном счете они принадлежат к более широкой христианской традиции, в которой борьба против зла включалась в главную фундаментальную битву, предваряя ее в своих знамениях и чудесах. Известные выдающиеся писатели и мыслители эпохи признали, что они жили во время, названное Томасом Гарди «временем разрушения наций». Все вместе взятые войны и эпидемия глобализации пересилили историческое дьявольское зло[19].

Удивительно, как часто ангелы фигурируют в современных сказках и легендах — например в истории о событиях в Монсе. Ангелы играют особую роль в апокалиптической схеме и занимают важное место в библейской книге «Откровение». Еще до 1914 г. ангельские образы были опорой для Европы как наиболее прогрессивные культурные фигуры. Поэтому не удивительно, что последующие войны были самые страшные за все десятилетия, ибо война и катастрофа были самой главной темой в культурной повестке дня. В Германии и России, во Франции и Италии молодые художники и писатели понимали хрупкость социального заказа и наполнили свои творения изображениями ангелов и антихриста, вселенской войны и апокалипсиса. Название ведущей школы предвоенных модернистов «Синий всадник» есть на самом деле неправильный перевод немецкого оригинала «Всадник Откровения». Это движение провозгласило в 1912 г. как манифест: «Мы стоим перед новой картиной, как во сне, и мы слышим всадника апокалипсиса в воздухе… Сегодня большой день Откровения этого мира». Ангелы также популярны в националистических и военных мифологиях как национальные символы и опекуны этих конфликтов. Германские патриоты имели особое почтение к архангелу Михаилу. Когда Германская империя популяризовала его образ во время своего финального наступления против союзников в 1918 г., операция была названа кодовым именем «Михаил»[20].

Апокалиптические видения заняли почетное место в массовой культуре. В 1916 г. Д. Ж. Гриффит создал фильм-блокбастер «Нетерпимость». В этом же году роман Висенте Бласко Ибаньеса «Четыре всадника Апокалипсиса» стал мировым бестселлером о войне. Триумфом Голливуда явилась экранизация книги, где четыре всадника были показаны в лучших традициях христианского откровения и эсхатологии. Как еще можно понять этот катаклизм, если не с помощью таких вселенских терминов? Услышав столько сверхъестественного, раненые британские солдаты уверовали в Бога и отдали себя под его попечение как своей медсестре, как в последнюю веру Британии; интересно, что произойдет, если представить ангельских защитников британских и немецких войск, которые столкнулись друг с другом на ничейной земле. Кто победит: ангел Монса или кайзеровский Михаил? Это похоже на страницу с супергероем из известных комиксов. Но такое издевательство было редкостью в те мучительные годы[21].

После Армагеддона

Война, начавшись с ангелов, закончилась Армагеддоном.

Пока историки признают лишь взрыв патриотических страстей или соединение с Богом, как говорили в 1914 г., но они редко признают, насколько эти сильные эмоции, сохраняемые на протяжении всех военных лет, могли повлиять на факт выхода из глубокого кризиса после войны и спасти от угрозы полного разорения.

Наиболее интенсивно эра духовного волнения, наверное, началась именно после 1917 г., когда у людей разгорелись апокалиптические надежды. В качестве признаков конца света стали считать бойни на Западном фронте, две революции в Святой Руси, явления Фатиме, а также триумф Британии в их длительной кампании против Турции в Палестине. Когда в 1917 г. генерал сэр Эдмунд Алленби вошел в Иерусалим, американский евангелист Сайрус Скоуфилд воскликнул: «Теперь впервые у нас есть реальный пророческий знак!»[22] Скоуфилд был очень значительной фигурой, его чрезвычайно популярные комментарии к Библии сделали так много для формулировки евангельской мысли о конце света, что ею восхищаются и считают до сегодняшнего дня самыми удачными и лучшими. В следующем году Алленби одержал решительную победу в сражении недалеко от холма Мегиддо, которое мировые СМИ окрестили как «Армагеддон».

Конечно, эти милленаристские надежды никогда не материализовались, то ли по причине их заведомого провала или же из-за предательства тех, кто мечтал создать на земле только секуляризированный мир.

В 1918 г., когда повсеместно гибли и калечились миллионы, верхом кощунства было говорить о падении Царства Божия или о конце света. Но апокалиптический импульс нельзя так просто забыть, он не может исчезнуть так, как будто он никогда не существовал. Как и в более ранние эпохи, неудачи апокалиптических надежд и великое разочарование в них может быть объяснено различными способами. Если некоторые отрекались от этих надежд, другие находили им почву в светской сфере.

Такое мессианское и милленаристское настроение пронизывает Великую революцию, охватившую мир, и является непосредственным последствием войны. Повстанческие движения воображали будущее величие в плане торжества истории и науки, государственного прогресса, а не Царства Божьего. Другим следствием этого настроения является то, как после войны искали общинное единство и создавали прочность этого объединения путем насильственного очищения от недостойных элементов.

Мечты и ожидания военного времени нашли новые формы выражения, которые часто обходят своим вниманием главные церкви. В Европе этот духовный крах привел, в период между двумя войнами, непосредственно к росту экстремистского и тоталитарного движения, и как следствием этого стало изменение роли церкви в государстве, что открыло доступ к псевдорелигиям и светскому политическому культу. Этими движениями свободно эксплуатируются сверхъестественные надежды и страхи, чтобы оправдать тоталитаризм и состояние государственной агрессии, поклонение себе и поиск козла отпущения. Они предложили новый мир, который надо завоевать любыми средствами.

Как писал Майкл Берли в своих исследованиях о Европейской религии, нацизм и коммунизм в свободной и популярной милленаристской традиции подражают ритуалам и иконографии, и этим дискредитируют церковь. В 1914 г. Германия и Россия имели наиболее агрессивные идеологии священной государственности и борьбы, именно они с 1930 г. стали претендовать на авангардную роль в новом мессианском движении, ищущем мирового господства[23].

Сон религии породил монстров.

Новый христианский мир

Духовные потрясения военных лет имели длительные последствия, вплоть до мировой религиозной революции. Если мы обратимся к истории религий во всем мире за последние столетия, то увидим, что ряд основных направлений вышли за рамки отдельных религий. Одним из них является секуляризация, которая определила большие разделения на Западе, особенно в Европе, и резко снизила ее роль в качестве решающей силы в мировой религии. В то же время мы являемся свидетелями соответствующего роста неевропейских религий. Ислам стал глобальной силой, как и незападные формы христианства. Помимо секуляризации в Европе, самое большее, что дало XX столетие религии, — это рост антисекулярных сил на большей части остального мира, в том числе и в Соединенных Штатах; как результат этого — появление харизматических, фундаменталистских и традиционалистских форм религий. В мире мы также наблюдаем распространение эзотерических и мистических идей как проявлений Нового века. Но все эти тренды также несут на себе отпечаток военных лет, и мы это с Эндрю Престоном метко называем так: «Христианство есть конечная цель гражданской войны»[24].

Христианство начало эту наиболее радикальную трансформацию еще во времена Мартина Лютера. В 1914 г. оно было наиболее прочно в Европе и ее заморских оффшорах, если под ним понимать все то, что связано с его культурными и политическими перспективами. Как заявлял Хилэр Беллок, «Европа есть религия, и религия есть Европа». Общее число считающих себя истинными христианами, по данным на 1914 г., составляло около 560 миллионов, из них 68 процентов проживало в Европе, а 14 — в Северной Америке. Этот христианский мир имел свою географию, хорошо всем известную за 500 лет своим трехсторонним разделением на протестантов, католиков и православных, находящихся, главным образом, в Европе, Северной Америке и в некоторых странах Ближнего Востока еще с древности. Не менее знаком всем из истории тесный союз в большинстве стран церкви и государства. Модель христианского мира, где церковь принадлежит государству, часто беззастенчиво и несправедливо считают христианским миром[25].

Мир изменился очень быстро. Один из филиалов христианства — православие — вошел в эру отвратительного кризиса, когда-либо переживаемого христианским миром за все века прежних гонений на него. Само существование религии было под вопросом в России, на которую до этого приходилось почти четверть мирового христианства. Впервые за все века, когда европейское христианство было силой, его продвижение решили жестко переломить по новой границе — к востоку от Варшавы. В 1914 г. православных было больше, чем протестантов, в соотношении ста к одному; сегодня, наоборот, протестантов больше, чем православных, и составляет три к одному. Даже основным направлениям католической и протестантской церквей, не сильно опустошенным коммунистическими гонениями, пришлось смириться с новым политическим миром и принять, как в древней церкви, альянс с государством, который очень сильно поменял формы их традиционного разделения и независимость.

Помимо кризиса в России, война также разорвала все фазы христианской истории, отключив ее от начальных истоков своего развития. Ближний Восток был родиной христианских общин. А далее можно проследить религиозные корни в Римской империи, от нее — в Армении, Греции, Ассирии, у халдеев и маронитов. Как и все остальные христиане, они бились, чтобы выжить в новой среде, и разработали новые политические идеологии, которые будут доминировать в политике региона до нынешнего века.

Катастрофа военного времени в одном регионе совпала с феноменальным взлетом вещих и харизматических идей на родине христианства и в других местах, например в черной Африке, где христианство начало играть значительную историческую роль и занимать центральное место в современном мире. К 2030 г. Африка будет крупнейшим в мире христианским континентом, а истоком большинства современных крупных церквей в некоторой степени явится духовный взрыв, который наблюдался в годы Первой мировой войны. Но различные секуляризированные интерпретации также возможны в терминах мирового эффекта этой войны[26].

Переосмысление христианства

Так как христиане стремились справиться с тревожным «новым миром», они были вынуждены искать новые основания для своей веры. Наиболее остро стоял на повестке дня пересмотр и благословение неоднозначного союза со светским государством, которое за это предложило материальное вознаграждение, но в тоже время потребовало пойти на принципиальный компромисс. Когда церкви в Германии и других странах, которые видели себя в качестве венца христианской цивилизации, одновременно поклонялись Богу и цеппелинам, то этим они, несомненно, доказали, что вера в Европе приняла катастрофически неправильный поворот, поддавшись вульгарному культу мирской власти и военной силы. Эта ситуация была очень чувствительна в Европе, где церкви имели тесные и давние связи с государством, но американское духовенство не поддержало своих иностранных партнеров в их готовности превратить крест в штык.

Некоторые из величайших христианских мыслителей той эпохи войны подняли сложные вопросы о должном отношении между верой и окружающей культурой. Начиная с эпохи Просвещения, христианские церкви боролись за то, чтобы определить свое правильное отношение к секулярному государству. Сейчас христиане противостояли государству, ориентированному на национализм и милитаризм, которое требовало, чтобы религиозные организации удовлетворяли этим ценностям. Много церквей в Европе поддались на эти искушения, которые подорвали их авторитет, и, в конце концов, открыли ворота секуляризации и всепроникающему скептицизму. Вопрос здесь в том, насколько долго останется этот альянс с государством, отравляющий христианскую жизнь сильнее, чем явные гонения атеистических или мусульманских режимов.

Но если священная война продемонстрировала масштабный фурор, то осмысление морального кризиса, который поразил мир после войны, для мыслителей пока неясно. В наше время верующие должны сторониться государства и его культуры, стремиться уйти от него или попытаться перестроить политических лидеров в своих собственных интересах? Эти отношения должны стать более четкими и раздельными в своих убеждениях и ортодоксии, или, наоборот, стать более сговорчивыми для понимания общей культуры и внешнего мира? Должны ли христиане взять в руки оружие, чтобы противостоять тираническим режимам? Если государство-нация оказалась такой шаткой скалой, то христиане могли бы стать духовной силой в единой Европе, поднявшись над постоянным соперничеством. Какой властью должны обладать христиане, живущие в таком мире?

Однако мучительный процесс после Великой войны заставил все церкви отказаться от традиционной мысли о мировом христианстве, вернуться к своим собственным духовным и интеллектуальным ресурсам. В различных обществах это означало исследование древних форм веры, что повлекло создание нового союза православия и протестантизма и подтолкнуло повсеместное харизматическое возрождение. Особенно в Соединенных Штатах выросли пророческие идеи и вера во второе пришествие Иисуса Христа. Первоначально эти идеи и движения появлялись вне официальных церквей, но в наше время они пользуются впечатляющими успехами, начавшимися еще в 60-е гг. К концу века такие альтернативные идеи стали уже представлять собой новый христианский мэйнстрим, подменяющий то, что когда-то было основными церквями.

Переделка иудаизма

Другие религиозные направления столкнулись с проблемами, которые уже переживало христианство в условиях подчинения государству с его секулярной культурой. Через спектр веры верующие видели гибель миров. Как кризис войны дискредитировал государственные союзы, так и верующие были отовсюду изгнаны и разобщены, что давало им право на вызов идеям ассимиляции и началу утверждения новых законов. Среди евреев и мусульман мы тоже видим революционный сдвиг в установках по отношению к государству, новое определение веры в противовес более широкой культуре и поиск независимых источников авторитета и подлинности. На оценку великих подвижников и мучеников веры, на новые религиозные стили сильное влияние оказало быстро распространяющееся глобальное течение мысли, которое часто претендует на возврат к чистому прошлому. Для многих христиан их новая история уже происходит в землях, далеких от религиозных центров.

Если XX век перекроил географию христианства, то его последствия для иудаизма были еще более потрясающими. Очевидно, евреи не были в состоянии зависеть целиком от дружественных государств перед войной, им хватало тех работоспособных механизмов, которые они создали в нескольких странах. Но кризис войны в 1914 г. также вселил в них надежду, что их восторженный патриотизм приведет к полному признанию их членства в национальном сообществе и уважению прав евреев. Но война затянулась, а антисемитизм распространился по всему континенту с ядовитым элементом из теории заговора. В 1916 г. германское правительство провело перепись «еврейского элемента» для изучения обвинения, которое выдвигалось против еврейских солдат за уклонение от своих фронтовых обязанностей. Для немецких евреев этот акт был подобен предательству, под сомнение было поставлено всё, даже то, что было само собой разумеющимся, — их лояльность к немцам. Между тем в России враги революции обвинили большевиков в еврейском заговоре, и эта тема стала основной в европейском праве. Позиции евреев в Европе становились все более опасными. Кто оставался хотя бы теоретически благожелателен к отвергнутой ассимиляции среди писателей и мыслителей, сам подвергался опасности быть изгнанным или признавался за еврея. Еврейские школы, которые перед войной очень хвалили секуляризм, теперь заново пересмотрели старые аспекты веры, включающие в себя хасидизм и каббализм.

Война также создала новые возможности в виде Декларации Бальфура[27] и последующего роста сионизма; эти события были бы просто немыслимы, за исключением тысячелетнего волнения в 1917–1918 гг. Как отметил Джеффри Уиткрофт, «Первая мировая война изменила всё, без нее не было бы ни Российской революции, ни Третьего рейха, ни еврейского государства». Но мы также считаем: современный иудаизм не имеет ничего общего с ООН, которую мы знаем[28].

После халифов

Для мусульман война также изменила всё. Современные политические лидеры смотрят нервно на силу радикального ислама, и особенно на те его варианты строгого фундаментализма, которые мечтают вернуться к первозданному исламскому государству, основанному на жесткой интерпретации исламского закона шариата. Особую озабоченность вызывают крайние исламистские движения, обычно объединяющиеся с такими государствами, как Саудовская Аравия и Пакистан, но зачастую существующие автономно. Термин «джихад» спровоцировал кошмары в западном политическом дискурсе. Все концепции, связанные с ним, были хорошо известны еще столетие назад, но как кризис они проявились во время войны и больше всего после нее, которая и принесла их в современный мир. О чем мы думаем сегодня, как не о современном исламе, о настырных, уверенных в себе агрессивных сектантах, которые произвели в мире переполох, но они связаны, опять-таки, с мировой войной. Ислам, конечно, существовал в 1900 г., но современный исламский мир появился только в 1918 г.

Самым шокирующим и эффективным мусульманским объединением был халифат. Хотя в исторических исламских обществах никогда не было строгой теократии, и можно предположить, что религиозная власть всегда будет опираться на суверенное государство. Халиф был преемником созданного Мухаммедом общества и гарантом мирового единства уммы — мусульманской общины[29].

Как ислам мог выжить без четко выраженного материального символа в своих сердцах? Позднее исламские движения искали разные пути жизни в таком загадочном и бесплодном мире, и решения найдены были весьма разнообразные: неоортодоксия и неофундаментализм, либеральная модернизация и национализм, харизматическое лидерство и милленаризм. Для многих мусульман возрождающаяся религиозная преданность переиграла национальную или имперскую принадлежность. В этой волне вооруженных восстаний мгновенно узнается рука американского стратега, привыкшего сегодня к идее турбулентного кризиса, распространившегося от Северной Африки через Ближний Восток до Центральной и Южной Азии. А для мусульманских приверженцев эта повстанческая борьба — смысл джихада. Весь план вооруженных сопротивлений для своих активистов специально разработан исламскими структурами и институтами, контуры которых очень знакомы сегодня.

Сразу после войны самые значимые современные движения в исламе нашли выход из политического брожения, в том числе наиболее радикальные, такие как исламский экстремизм и сепаратизм, который в конечном итоге породил исламское государство Пакистан и новые фанатичные течения преобразованного иранского шиизма. Несмотря на эти изменения в вере, для всех мусульман по-прежнему важно почтительное отношение к государству саудитов, которое доминирует над святыми местами и где находятся корни строго традиционного понимания веры.

Изменения внутри ислама, в свою очередь, оказали влияние на приверженцев других вер, с которыми мусульмане уже давно взаимодействовали. В огромной индийской империи господствовал индуизм. Индусы оказались перед более воинственной верой, не желающей ни с кем мириться и идти на компромиссы, а также не желающей видеть себя только частью широкого индийского континуума. Индусы отделились как от воздействия глобальных тенденций, так и от мусульман, и переформулировали свою веру, вернувшись к своим истокам. То, что ислам стал такой силой в мире, заслуга индуизма. Для индусов, как для евреев и христиан, война начала процесс переосмысления и самоутверждения. Как и для других религий, многие из этих изменений были доброжелательными в укреплении культурного и духовного возрождения, но были и реальные политические опасности. В долгосрочном плане появление новых государств, возникших в Великой войне, в конечном итоге приведет к жуткому индо-мусульманскому насилию в 1947 г., которое умертвило миллионы.

Для христиан, евреев, мусульман и индусов война открывает возможности для совершенно новых политических структур и новых форм выживания веры. В некоторых регионах, в частности на Ближнем Востоке, Африке и Южной Азии, война трансформирует структуры религиозных убеждений, а иногда и религиозной демографии. Хотя в то время религия и этот регион не являлись главными для Европоцентристского мира, их значение будет только расти и прогрессировать в течение веков. Без осознания всех религиозных и духовных аспектов мы не сможем понять Первой мировой войны. Но самое главное, надо теперь рассматривать современную историю религии в контексте этой страшной войны, так как она породила новую реальность.