Великая и священная война, или как Первая мировая война изменила все религии

У многих народов религия также была связана с милитаризмом, но не приняла тех угрожающих видов, какие были в Германии. В этой стране протестантские церкви надеялись получить еще большую выгоду для себя от поддержки государства. Именно поэтому немецкие верующие рьяно защищали свою нацию и свои вооруженные силы. Подобные идеи процветали также в тех странах, где церковь была отделена от государства. Но здесь, поддерживая милитаристскую политику, церковь ждала от государства только возвращения прежнего статуса, которого ее лишили много лет назад.

Я никого не хочу ни в чем обвинять. Христиане всех воюющих стран, в том числе в Соединенных Штатах, искренне верили, что это война является новым апокалипсисом. И ни один из них не пожелал задуматься, как можно было ее избежать и спасти мир от разрушения.

Под Святым Сердцем

Хотя приверженцев христианской религии больше всего в Европе, но ее трудно назвать христианским континентом. В наше время Соединенные Штаты Америки стали считать христианской нацией, хотя во время Первой мировой войны они были активными ее противниками, и это при том, что в ней тогда процветали атеисты. Даже в странах, где церковь поддержала свои правящие режимы, ведущих войну, большинство населения было не на стороне церкви. С 80-х годов XIX в. власть церкви была поколеблена у многих народов секуляризацией. Немецкая культурная революция, которая бушевала в Германии сразу после 70-х гг., сформировала Второй рейх без помощи католической церкви. В других странах католическая церковь также подвергалась критике со стороны своих оппонентов, как, например, со стороны радикальных протестантов в Великобритании или атеистов во Франции и Италии[116].

Для поколения, выросшего в период до 1914 г., Франция была страной, где церковь была уже отделена от государства и не стремилась больше подменить государственную идеологию верой в Бога. Французская республиканская традиция базировалась на атеизме, и поэтому радикалы полностью отвергли католическую религию как консервативную. Однако католическую церковь поддерживали многие провинциальные общины, и поэтому даже в 90-х гг. XIX в. католицизм имел некоторое влияние на души французов.

Эти две противоборствующие силы — католики и атеисты — были как своего рода два враждующих военных лагеря, напоминавшие враждующие нации в Первой мировой войне. Их ненависть достигла апогея во время знаменитого «дела Дрейфуса» в 1890 г., когда еврейский армейский чиновник был ложно осужден за измену. Это дело закончилось расколом Франции на два непримиримых лагеря: с одной стороны — консерватор, монархист, католик, с другой — республиканец, атеист и масон. В начале XX столетия республиканские правительства строго ограничивали власть церкви в своих странах. Так, в 1905 г. Франция ввела закон об отделения церкви от государства. Однако фанатично настроенные верующие отвергли этот закон. Все свои надежды они сосредоточили на новую преданность Иисусу Христу, Которого представляли в образе Святого Сердца, символизировавшего Его пламенную любовь ко всему человечеству[117].

В 1870 г. консерваторы поддержали строительство здания большой церкви Святого Сердца, которая своим видом напоминала горожанам о покаянии за убийство архиепископа Парижа и других католических священников во время Парижской коммуны 1871 г. (Строительство церкви было закончено в 1914 г.) Атеисты и антиклерикалы противопоставили ей Эйфелеву башню, построенную в 1889 г. в честь юбилея Великой французской революции 1789 г., которая стала гимном науке и рациональности, стали и электричеству.

Находясь на пороге мировой войны в 1914 г., Франция стремилась избежать внутренней войны, поэтому ее руководители шли на любые компромиссы с оппозиционными силами — так же, как и немецкое правительство, которое объявило гражданский мир в обществе. Французские католики были обрадованы клятвой президента Раймона Пуанкаре — поставить всех французов под флаг Святого Сердца, как новой идеологии Франции, с помощью которой она наверняка нанесет поражение немецкой Немезиде. Именно благодаря этому французское правительство смогло привлечь на свою сторону многих христианских лидеров и поддерживать политику, направленную на войну. Начиная священную войну, государство нуждалось в поддержке церкви, институт которой она вновь возрождала. Набожные люди, много лет отвергаемые государством и находящиеся за бортом общества, теперь вновь получили шанс стать частью великой нации. Если нация выжила, то это благодаря только Католической церкви Франции[118].

В самые первые месяцы войны французские католики говорили языком крестового похода, определяя ее как борьбу против протестантов, которых было много в Германии. (Когда в 1916 г. протестантская Англия стала играть решающую роль в этом конфликте, от этой декларации пришлось отказаться.)

Лишь малая часть французских обозревателей отрицала, что Франция избежит завоевания противником в 1914 г., и поэтому победу на Марне все католики восприняли как чудо, какое Бог им дал за их молитвы. Спасение нации было приписано сторонникам католицизма, особенно тем, кто входил в парижскую общину Святого Сердца. Памфлеты отмечали, что это событие, которое спасло Париж, совпало с днем празднования Рождества Богородицы, которое приходилось на 8 сентября. Когда Клодель[119] представил свое новое произведение, посвященное эпохе Средних веков, он стилизовал образ Богородицы вместе с парижскими святыми, спасшими Париж, в форме стандартной мифологии католической Франции.

На одном из молитвенников тех лет мы видим картинку с изображение немецких солдат, которые приближаются от линии горизонта к границе Парижа, где хорошо видны символы католической веры — собор Парижской Богоматери и базилику Святого Сердца, а также святыню атеистов — Эйфелеву башню[120].

Битва на Марне дала стране большое количество мучеников, которые стали сильнее боеприпасов помогать воевать против врага. Ими стали поэт Шарль Пеги, бывший атеист и социалист, погибший в самом начале этой битвы, и Дрейфус, который обратился в католичество, оба они стали мучениками за веру. Поклонники Пеги часто цитировали его довоенные стихи из «Евы»:

Также в 1914 г. католики Франции придумали новый мощный символ, когда немцы стали обстреливать собор в городе Реймсе, который имел для каждого француза огромное духовное значение и являлся религиозной святыней, где в течение столетий происходили коронации французских королей. Немцы разрушили, подвергая артобстрелу, этот город, повредив многие средневековые статуи ангелов, в том числе и самого известного — улыбающегося ангела. Когда голова этого ангела было восстановлена, он стал главным символом французской культуры и выносливости, с которой этот собор выдержал натиск врага. Здание собора справедливо стали называть «Собором-мучеником»[122].

Хотя католическая церковь не теряла своего патриотизма и была по-прежнему настроена на победу Франции в войне, она не была уверена, что когда наступит мир, французы вновь станут ее последовательными прихожанами, как это было всегда в истории. Поэтому она стремилась, чтобы французское правительство, хотя бы формально, обязало вооруженные силы присоединиться к Святому Сердцу. В 1915 г. французские епископы провели кампанию, чтобы каждый француз дал клятву, которая была напечатана и размножена на официальной бумаге, чтобы он мог ее прочитать и впредь отказаться от таких национальных грехов, какими являлись для церкви официальный атеизм и секуляризация. Католические активисты также ходатайствовали, чтобы символ Святого Сердца был добавлен к флагу республиканского триколора, а в простых семьях шили патриотические флаги именно с такой католической символикой, которые они отсылали своим воюющим мужчинам на фронт[123].

Дебаты о религиозной идентичности Франции достигли новых высот в течение 1916 г., в год Верденской битвы. В конце этого года молодой француженке Клэр Фершо были видения, из которых она узнала, что выживание Франции зависит от того, будет на ее официальном флаге символ Святого Сердца или нет. Ее видения серьезно восприняли не только церковные власти, но и президент Пуанкаре. Хотя церковные лидеры не признавали подлинность ее видений, они были убеждены в особом значении новых духовных символов для французской нации. Французские католики всегда имели небесную поддержку, но сейчас они нуждались в святых, которые специально бы покровительствовали воинам, наподобие патрона Франции святого Мартина Турского, епископа IV в., день празднования которого — 11 ноября — совпадет в будущем с днем победы союзников над Германией. По этой причине появился новый святой образ известной Жанны д'Арк, чей культ достиг небывалых высот в течение войны, а сама она будет канонизирована в 1920 г.[124]

Франция оставалась католической страной, и вековые споры между католиками и атеистами ни к чему не привели, так как национальная общественная риторика во время этой войны полностью была проникнута религиозным языком и религиозными образами.

Американцы развязывают руки

Соединенные Штаты Америки, конечно, нельзя было считать в прямом смысле христианской страной, какой например была Франция, но и в ней большинство населения также были христианами, а их лидеры имели политическую власть в стране. И здесь господствовала святая военная идеология, несмотря на полиэтничность населения в то время. Миллионы американцев пожелали идти на войну лишь при условии, если руководство всеми союзническими армиями будет в руках США. Люди ирландского и немецкого происхождения имели мало склонности к союзу с Британской империей, а поляки и другие восточноевропейцы, особенно евреи, приехали в Америку, чтобы избежать притеснения от русских. Но много американских церквей выступили, как это было и в прошлом, за нейтралитет.

Помимо официальных церквей, большинство рядовых христиан, в том числе и евреи, выражали явные антивоенные взгляды. Это мы видим в самом начале войны в 1914 г., об этом также говорят протоколы национальных дебатов о невмешательстве страны в войну, во время избирательной кампании 1916 г. Фактически Соединенные Штаты Америки вступили в войну лишь в апреле 1917 г., и причиной этого были вовсе не религиозные призывы к святой войне, которые раздавались в стране, наподобие тех, какие мы наблюдали в Англии и Германии, и о чем я уже говорил выше. Первое место в национальной пропаганде в США было за пацифистами[125].

Только американское духовенство было «огнедышащим» защитником крестового похода против кайзеровской Германии, которое Рэй Абрамс, классик американской религиозной истории, сделал своим главным персонажем в книге «Кто развязывает руки проповедникам», написанной им в 1933 г. Абрамс писал, что когда антивоенная реакция была отвергнута как неправильная, многие образованные люди сразу стали верить тому, что эта война стала смыслом их жизни. Он увидел массовый психоз людей, настроенных на войну, которым цинично манипулировали агенты Антанты вместе с милитаристскими силами в американском правительстве. Абрамсу было ясно, что американское духовенство поддалось той панике, которую устраивали пропагандисты в СМИ, и пошло на поводу всеобщей истерии, которая напоминала охоту на ведьм в колониальную эру[126].

Анализ Абрамса проблематичен. Читая его, я понял, что у Америки была своя традиция религиозного оправдания войны, которую она ни у кого не заимствовала. Абрамсу не хватает сравнительной перспективы. В большинстве своих идей он был строгим изоляционистом и видел причины, по которым Америка вступила в войну, излагая свою позицию без оглядки на мнения других фанатично настроенных церковных лидеров. К 1917 г. возросшая дикость войны значительно развила воинственную риторику у воюющих европейских стран, которая теперь легко усваивалась общественным мнением и в Соединенных Штатах Америки. Америка сама уже стала говорить о войне, используя эсхатологические термины.

Но какова бы ни была причина, лежащая в основе национального настроения, Абрамс скомпилировал свою милитаристскую риторику, не отталкиваясь от таковой у христианских лидеров. Главное у него не слова того или иного священнослужителя, а сила чувства некоторых индивидуумов, которые попали под церковную пропаганду войны. И это не было с его стороны лишь приукрашиванием событий, а настоящей правдой. Церкви, которые всегда ориентировались на Великобританию, были более всего воинственными, особенно члены епископальной церкви, но и эта лояльность имела небольшое отличие. Глава протестантской церкви, являющийся одновременно президентом Оберлинского колледжа, заявлял: «Не будет ни пародией, ни преувеличением называть эту войну со стороны Америки настоящей священной войной». В том же духе были настроены лидеры и других конфессий, которые до этого были сильно верны традициям пацифизма и межнационализма, включая и квакеров. Профессор Йельского университета доктор богословия Генри Галлам Твиди полностью оправдывал участие духовенства в этой борьбе, говоря: «Когда самое большое преступление во всей истории, каким является мировая война, уже совершилось, то естественно и необходимо, чтобы руководители всех стран оделись в христианскую броню и вступили в ряды сражающегося воинства европейских стран»[127].

Твиди изображал войну в стиле средневековой романтики, которую он представлял себе в образе закованного в броню рыцаря с мечом на поясе, а не в виде современных штыковых баталий или газовых атак. Но были среди духовенства и реально мыслящие, кто хорошо понимал всю специфичность данной войны и нисколько не затушевывал все ее уродливые формы. Поэтому Абрамс и говорит: «Игнорировать [штык] христианину не стоит, его надо сделать главным орудием возмездия». Служитель методистской церкви Джордж В. Доунс даже фантазировал на счет штыковой атаки: «Воткнул бы свой штык в горло, или глаз, или живот гунна без всяких колебаний»[128].

Любить или ненавидеть

Большинство тех, кто считал эту войну христианской войной, принадлежали к прогрессивной части американских христиан, которые призывали за построение самого справедливого общества на земле. Именно они настаивали на скорейшем вступлении США в эту войну, так как заявляли, что от этого зависит судьба всего христианского мира. Хотя они видели такое будущее, в отличие от немецких коллег, по-своему, но также как и те считали войну средством для достижения Царства Божия на земле. Их поддерживали социальные низы общества, которые в прошлом поддерживали крестовые походы, среди которых большинство составляли женщины, именно они требовали немедленного вступления в войну. Их представлял самый воинственный пропагандист, известный руководитель конгрегационалистов Лайман Эббот, идентифицировавший социальные реформы с либеральным богословием. Себя он впоследствии называл человеком, победившим Германию. В своем трактате «Крестовый поход XX века», написанного им в 1918 г., он утверждал: «Этот крестовый поход сделает мир домом для всех, и дети Божьи смогут жить всегда в мире и безопасности»[129].

Читатели находили воинственные изображения не только в проповедях и религиозных газетах, но и в официальных СМИ, включая кинофильмы. Уже к 1916 г. кино стало представлять огромную культурную силу и привлекло огромное количество зрителей во всем мире из-за интереса людей к военной тематике. Самым кассовым стал британский фильм-хроника о сражении на Сомме, выпущенный сразу же после этого сражения. По статистике, после того как его посмотрели миллионы людей в Англии, фильм вскоре обошел весь земной шар[130].

В США таким фильмом стал «Цивилизация», созданный режиссером Томасом Инсом. Голливуд потратил на его создание около одного миллиона долларов. Фильм строго антивоенной направленности обращался ко всем: «Нельзя этого больше никогда совершать, весь мир ужаснула эта война, и впредь нельзя больше никому нарушать мир. Кто может вернуть матерям всех их детей, которые будут оплакиваемы теперь их вечной матерью-вселенной». Хотя этот фильм был за мир и явно против войны, он выступал против Германии, которая ассоциируется с вечным насилием; о войне в фильме было повторено все то, что было сказано с кафедры известным религиозным проповедником. Фильм рассказывает об одном офицере по имени Фердинанд, который по всем своим характеристикам очень похож на немца. Он уподобляется Иисусу Христу, когда его казнят за отказ утопить судно с гражданскими людьми. Появляясь из мертвого тела Фердинанда, Иисус Христос сражается со злым императором и одолевает его в битве. Побежденный император соглашается на мир, и начинается новая эра. Фильм рассказывает, что мир наступил не благодаря военным действиям союзников, а личному вмешательству Иисуса Христа. И именно Его прямое вмешательство дало Его преданным последователям с оружием в руках одержать победу в этой войне.

Борьба с дьяволом

В каждой стране мы наблюдаем свои конкретные интерпретации войны. Это особенно проявляется в разработке двух главных тем: кто такие враги нации, которые предстают если не в образе самого антихриста, то, по крайней мере, нехристианами, и как выглядит искупительная жертва, которую приносят люди на полях военных сражений.

Все воюющие страны демонизировали своих противников и придумывали самые антигуманные средства их уничтожения. Этот процесс стал интенсивным и уродливым, когда демократические правительства принудили средства массовой информации заняться их пропагандой. Именно во время этой мировой войны газеты и журналы, изобретая разные методы, довели рекламу убийства до совершенства. Когда враждующие страны разделяют религиозную идеологию, дегуманизация должна подразумевать также и дехристинизацию. Эта известная еще с эпохи Средневековья христианская дилемма касалась, прежде всего, еретических групп, которым христианство отказывало в праве на существование, подвергая их насильственному уничтожению. Лидеры церкви считали веру своих конкурентов языческой, недостойной стоять рядом с христианством. Фактически они поступали так, как поступают современные исламисты со сторонниками других религий, которых они называют такфирами, то есть неверующими, и против которых ведут джихад[131].

В течение Первой мировой войны духовенство сильно изменилось, это видно по тому, как они подошли к разработке старой дилеммы межхристианской войны. Но, несмотря на то, что они старались придерживаться стандартов гуманизма, у них все равно наблюдалась национальная ненависть к другим народам. Например, клеймя вражеские политические режимы в самых резких выражениях, они поощряли своих последователей, когда те по-христиански относились к врагам, но одновременно считали все другие нации приспешниками сатаны и антихриста. Они так поступали из-за своих религиозных предубеждений, примером которых может служить «небесный лучник» Артура Мэйчена, который стремился разрушить Германию потому, что она является «языческой ордой». Подобным образом всегда вели себя протестанты по отношению к католикам и православным, и наоборот.

Проповедники в протестантских странах языком Библии осуждали своих врагов, которых ждет справедливое наказание как злодеев, и которые принимали у осуждавших дьявольские черты. Немецкие проповедники сосредоточили свой гнев на британцах, чье решение вступить в войну в 1914 г. казалось им необъяснимым актом саботажа против божественного плана, и они открыто объявляли своей христианской обязанностью ненавидеть таких врагов. В войне против Г ермании Англия нападала на сердце протестантства, которое считало себя подлинным христианством. Одна из немецких газет писала в то время: «Англия уступила языческой жажде азиатского завоевания, выступив против народа Реформации». Эти слова подразумевали участие в армии Британии мусульманских и индусских солдат, которые были набраны ею в восточных колониях, но эта тема сразу проходит, когда сама Германия вскоре объединяется с Османской империей.

Немецкие пропагандисты изображали Англию как настоящее дьявольское зло, используя для его определения всем знакомые литературные персонажи — короля Ричарда III и Мефистофеля. Так, например, проповедник Герхард Толзиен, писал в 1916 г., что врагами Германии являются «убийцы», «монстры», «животные в человеческой форме». Даже кайзер Вильгельм был убежден, что войну он стал проигрывать лишь потому, что Англия была в союзе с дьяволом[132].

Другие страны придерживались своей собственной тактики. Бывший американский президент Уильям Говард Тафт говорил, что немец принял дьявола за Бога. Среди британского духовенства самыми активными были англиканцы, которые сосредоточили свою критику немецкого государства как языческого, осуждая рабское государственное поклонение немцев и откровенное возрождение древних языческих культов некоторыми их интеллектуалами. Епископ Херефорда Персиваль осудил «зверское и безжалостное военное язычество». Епископ Виннингтон-Инграм полагал, что Германия уступила циничному культу военной силы, что стало отказом ее от христианства и возвращением к норвежскому богу войны — Одину. Проповедники и философы других воюющих держав расширили эту концепцию и предложили всем христианским нациям всегда уважать только четыре Евангелия, а не следовать по пути Германии, поклонявшейся книгам современных авторов: философа Фридриха Ницше, прусского ультранационалиста Фридриха фон Бернарди, военного стратега Карла фон Клаузевица и Генриха фон Трёльчке, превозносивших власть и насилие. Союзнические пропагандисты регулярно осуждали безобразную троицу Германии — Ницше, Бернарди, Трёльчке[133].

Часть духовенства даже осудило отдельные вражеские области и районы, которые призывали уничтожить за отвержение христианства. Мы уже упоминали об одном печально известном руководителе американских конгрегационалистов Ньюэлле Дуайте Хиллисе. На обложке своего трактата «Пятно на Кайсере», написанном в 1918 г., была прикреплена дощечка с фамилией «Хиллис»; в нем он пропагандировал, на первый взгляд смехотворный, с оттенком сексуального извращения, принцип кастрации немецкого народа. В подтверждение правильности своего принципа он заявлял:

Мученики

Многое в этой христианской военной теории резонирует с современными взглядами исламистов, и особенно одна идея — люди, умирающие за джихад, становятся мучениками. Исламисты ничего нового для себя не нашли бы в христианской вере, если бы узнали, что погибающие во время Первой мировой войны солдаты, становились святыми, по словам немецкого пастора Иоханнеса Рееца, который, отправляя по почте письма семьям погибших солдат, так и заявлял о них[135].

Солдаты Англии, Германии, Франции, а также других воюющих наций, по-прежнему, оставаясь верующими людьми, верили в искупление грехов и считали, что своими страданиями они спасают весь мир. Поэтому их и называли мучениками за христианскую веру и идентифицировали непосредственно с Иисусом Христом, так как они переносили, как и Он, все мучения ради спасения мира. Часто религиозные мыслители обращались к Новому Завету, применяя язык этой части Библии и говоря о сеятеле и сборе урожая; они утверждали: для того, чтобы собрать большой урожай, зерно пшеницы должно было вначале захоронено в земле. Смерть для них была началом рождения к новой жизни[136].

Язык страдания и искупительной жертвы сильно проник в пропагандистские проповеди войны, их можно также найти в работах эссеистов и поэтов, в газетах и в политических речах. Например, британский лидер Дэвид Ллойд Джордж заявлял:

В «Майн Кампф» Гитлер считал Ллойд Джорджа гением риторики и всячески подражал ему в своих речах[137].

Эти жертвенные идеи стали центральной темой проповедей. В 1916 г. француз превозносит праздник Рождества, особенно французский солдат в окопах, который в самый критический момент схватки с врагом готов смело жертвовать собой, как «агнец на алтаре». Наиболее яркие примеры таких самопожертвований вошли во все хрестоматии по истории войн, иллюстрации которых мы находим во многих журналах воюющих в то время стран. В день празднования Рождества 1914 года британская печать широко растиражировала одну иллюстрацию, на которой был изображен Христос, принимающий оружие у умирающего британского солдата. Авторами подобных иллюстраций обычно были редакции журналов, но иногда в них публиковались настоящие фото, снятые фотокорреспондентами с мест военных действий. И все изображенные на них персонажи были героями, принявшими смерть ради лучшей жизни других людей. Эта заключительная фраза часто встречается в эпитафиях на российских военных могилах. Тем не менее, жертвуя собой, человек в униформе сам приносил смерть другим, используя свое оружие. Поэтому на войне трудно было кого-то реабилитировать, так как каждый убивает другого во время боевых схваток, стремясь убить первым. Но в жизни всегда должны быть люди, которые умеют стрелять и применять штык[138].

В течение прошлого столетия термин «жертва» стал стандартной формой выражения при освещении в СМИ событий на фронте, обозначая гибель солдат, которые «принесли высшую жертву» для своей страны. Но понимая так гибель солдат в Первой мировой войне, общественность Западной Европы использовала христианскую религиозную терминологию, которая была больше чем терминология.

Пастор и популярный писатель Гарольд Белл писал: «Человек мог отдавать свою жизнь ради человечества в проклятой траншее только потому, что это был его крест. Мир мог быть спасен не только в Палестине, но и во Франции».

Не только солдаты становились подобны Христу, но и нации. Эббот Лайман писал, что полномочия воюющих стран принимали жертвенную форму, достигнув кульминации, когда «Америка предложила отдать свою жизнь за спасение Англии, Франции и Бельгии». «Замученная Бельгия» стало известной фразой в то время.

Немецкий проповедник X. Франке сравнил жестокое обращение по отношению к своей нации со страданиями, которые испытал Иисус Христос от евреев. И поэтому для всех воюющих стран война стала символизировать Страстную пятницу[139].

Тема распятия на кресте была главным символом пропаганды во время этой мировой войны, но использовалась по-разному. С помощью нее возбуждали ненависть к врагу, убеждали людей воевать или следовать военным обязательствам. Кроме замученного канадца и других военнопленных, так гротескно разрекламированных в СМИ, англо-американские плакаты также изображали пытаемых немцами очаровательных молодых женщин. Кроме религиозного содержания, эти образы также содержали современные представления о святости женщин, безвинно пострадавших в этой жестокой войне и проявивших настоящее мужество. Особенно популярны были те плакаты, на которых молодые женщины изображены в обнаженном виде. Иногда фигуры женщин, распятых на кресте, символизировали отдельные нации, а именно: Сербию, Польшу и Армению.

Идеи страдания и искупительной жертвы имели особое значение для католиков, которые сравнивали смерть солдат с жертвенным подвигом Иисуса Христа. Это придало большую силу священнику, совершающему служение в войсках. Евхаристические образы доминируют в католической военной литературе любой нации. В 1915 г. французский писатель Рене Гаелл написал известную книгу «Рясоносцы под огнем пулемета», которая была переведена на английский язык в 1916 г. В ней автор изображает священников Франции как героев и мучеников за веру. Католик становится символом патриотизма, так как он гибнет в смертельной борьбе против варваров «кощунственной Германии, оскверняющей и уничтожающей католические храмы». Победа над врагом возможна только через «жертвоприношение» и «добровольное страдание». В английском переводе это названо одним словом — «Холокост». Даже тогда, когда христиане будут гибнуть, истекая кровью, это будет лишь «красное семя сражения, вечное семя победы и искупления. Так требует Бог, чтобы мы вынесли все муки и умерли, испытав при этом сверхчеловеческую радость, что выбраны жертвой, которая спасает все человечество»[140].

Подобные идеи наблюдаются у Клоделя. Одна из его пьес рассказывает о двух убитых простых солдатах — Жане и Жаке. Жан говорит, что он уже с Богом: «Только одна секунда, и я стал настоящим христианином». А Жак ему вторит: «И я чист теперь и не имею никакого греха. Это твоя кровь облекла меня в белые одежды». Они призывают души мирных жителей, также убитых немцами, особенно детей: «Придите, нежные агнцы, принесенные в жертву жестоким Иродом, не за малейшее зло, которое вы совершили, но из-за ненависти к Богу, образ Которого вы представляете».

Они были святыми мучениками — как те миссионеры, которых когда-то убили в Китае родные соплеменники, и как те герои веры, которые погибли во времена гонений римских императоров. «Как Христос отдал Свою жизнь за вас, так и вы отдали свою»[141].

Подобная риторика кровной жертвы проявилась в Ирландии, где длившаяся десятилетиями националистическая борьба против Британского господства завершилась в день празднования Пасхи в 1916 г., после чего Ирландия получила независимость. Сразу после этого многие ирландские националисты выступили против дальнейшего участия в Первой мировой войне. Но сколько бы ирландские националисты ни выступали против военных действий союзников, их язык отражал мировоззрение, идентичное мировоззрению воюющих держав. Одним из лидеров движения был Патрик Пирс, у которого была сильная приверженность идее искупительной жертвы. Он говорил, что подобная идея глубоко заложена в каждом католике еще с эпохи язычества. В 1913 г. он писал: «Кровопролитие — очищающая и освящающая вещь». Двумя годами позже он хвалил войну, заявляя: «Старое сердце земли необходимо разогревать красным вином на полях сражений», потому что «так земля возрождается от смерти весной». Он верил, что один человек может спасти все человечество. После празднования Пасхи в 1916 г., на следующий день, в понедельник, Пирс присоединился к другим националистам, среди которых были и неверующие, выступающими против британского господства и поднявшими восстание, символизировавшее национальную смерть и возрождение нации[142].

Протестантские нации также имели своих современных мучеников, обычно связанных с заграничными миссиями, но и они вскоре приняли пропитанные кровью образы католической пропаганды. Для англоязычного мира самым мученическим образом была сестра Эдит Кэвелл, казненная в 1915 г. за помощь союзным солдатам в бегстве из оккупированной Бельгии[143]. Ее смерть была долгожданным подарком протестантам, после чего и они примкнули к религиозной пропаганде и сделали свою первую святую мученицу. Постоянные уточнения обстоятельств гибели этой женщины только усиливали ужас, который испытывали ее современники. По многим сообщениям, она отказалась повязать повязку на глаза перед расстрелом, а перед командой «огонь» ослабела и упала в обморок, поэтому ее расстреляли лежащей на земле. Кроме образа святой мученицы, Кэвелл вошла в историю как безвинно убитая женщина. Уже в 1916 г. был создан австралийский фильм, который рассказывал о подвиге медсестры Эдит Кэвелл. В Канаде в честь нее назван один из самых высоких западных горных пиков, расположенных около ледника Ангела. Церковь Англии отмечает не только день ее канонизации, но и день смерти. Немцы, убив ее, получили на века моральное осуждение всех народов мира. Когда Адольф Гитлер посетил побежденный Париж в 1940 г., он приказал прежде всего разрушить две оскорбительные для немцев статуи, одна из них — изображающая медсестру Кэвелл[144].

Идеи жертвы и страдания нисколько не удивляли солдат воюющих держав. Во время битвы при Вердене немецкое католическое духовенство регулярно сравнивало гибель своих солдат с жертвоприношением Иисуса Христа. Одним из уважаемых в Германии писателей был Уолтер Флекс, который умер в 1917 г. от ран, полученных на Восточном фронте. Его популярные стихи представляли войну как Тайную вечерю, в котором «немецкая кровь станет вином Христа. Ибо в крови самых чистых есть мощь Бога, Который спасет тогда всех». «Жертва лучшего из наших людей есть только повторение жертвоприношения Бога, которое является самым главным Его чудом, чудом смерти Христа». Подобно другим авторам своего времени, Флекс ассоциировал христианство с судьбой своей нации. Эпитафия на его могиле напоминает текст из прусской военной присяги: «Тот, кто клянется на флаге Пруссии, не имеет ничего, что принадлежит ему». Что касается американских теологов, то они понимали жертву как предпосылку для прославления и восстановления: «Бороться, умирать, чтобы вновь родиться, и это самое главное. От нашей смерти [в войне] нация будет восстановлена». Из-за того, что в будущем нацисты очень почитали произведения Флекса за его мистическое представление немецкой крови и их военной жертвы, будущие поколения больше не вспоминают этого автора[145].

Язык жертвы и страдания все-таки представляет большие трудности в понимании как в светском, так и религиозном плане. Идея страдания глубоко опасна, когда это касается огромных человеческих потерь на войне. Она становится понятна, когда отдельный индивидуум желает пожертвовать собой ради других, но менее понятна и очень опасна, когда призывает целые нации жертвовать подобным образом. В Италии, например, так призывали народ восстановить естественные границы своего государства. Но это только принесло ужасные жертвы и не доставило никаких побед в конкретных сражениях[146].

Постоянный акцент на мученичестве также поднимал серьезные богословские проблемы для церквей, размывая различия между духовными и светскими причинами. Да, христиане соглашались считать войну священной, поэтому верующие солдаты следовали примеру Иисуса Христа. Но пропаганда самопожертвования через газеты и журналы в лице самых лучших ораторов, преподносивших смерть в войне с врагом как христианский подвиг, благодаря которому каждый сразу окажется в раю, не находила широкого отклика. Несмотря на это, военная доблесть многих людей превзошла все другие достоинства, включая и веру, сделав их такими же святыми. Лидеры церкви оказались в трудном положении и долго не знали, как относиться к такому военному героизму.

В 1917 г. Всемирный Евангелический альянс в своей брошюре «Война и жертвенная смерть» отклонил понятие автоматического спасения через славную смерть.

Теологический аргумент в этом вопросе стал вполне очевиден, но только случай должен был подтолкнуть к такому развитию событий. Язык кровного жертвоприношения и Холокоста был данью военному времени[147].