Вера [Vera, Or the Russian Princess and the English Earl..]

ГЛАВА XXIII. Надиръ.

Schweigt, ihr Wogen und Möwen

Vorüber ist Alles: Glück und Hoffnung,

Hoffnung und Liebe: ich liege am Boden,

Ein öder, schiffbrüchiger Mann:

Und drücke mein glühendes Antlitz,

In den feuohten Sand.

H. Heine.

Когда Вѣра вошла съ княгиней Курбской въ домъ леди П., то въ первой комнатѣ застали онѣ общество мущинъ засѣдавшихъ за двумя карточными столами. Тутъ собрались старшіе гости мужскаго пола, удачно убѣжавшіе отъ музыки. Избранный кружокъ младшихъ представителей мужскаго пола довольно шумно пилъ чай въ cabinet jaune; но въ большой, средней залѣ царствовало глубокое молчаніе, ибо тамъ пѣлась или, лучше сказать, разыгрывалась французская комическая пѣсенка двумя очень толстыми молодыми людьми, близнецами. Одинъ изъ нихъ барабанилъ по небольшимъ, прямымъ и очень жесткимъ фортепіано, дико взирая на клавиши, которые онъ колотилъ своими нѣсколько грязными, толстыми пальцами. Другой же, опираясь также грязными, толстыми пальцами, на спинку его стула, коверкалъ свое блѣдное, пухлое лицо въ дѣйствительно очень смѣшную гримасу, ухмыляясь изъ-подъ тонкихъ, закрученныхъ усиковъ, торчавшихъ какъ у кота. Въ ту самую минуту какъ прекрасный, стройный образъ русской дѣвушки появился въ дверяхъ и глаза ея упали на этихъ исполнителей, піанистъ еще сильнѣйшимъ, угасающимъ стукомъ ударилъ о клавиши, а поющій близнецъ торжественнно затянулъ припѣвъ пѣсни:

Hah! c'est un bien plaisant animal, }

Qu'un mari à un bal! } bis.

-- Не правда ли какъ это хорошо! воскликнули двѣ очень молоденькія дѣвицы, сидѣвшія на диванѣ близь дверей, но такъ какъ нарядъ ихъ носилъ на себѣ несомнѣнный отпечатокъ лондонскаго магазина, то можно было надѣяться что познанія ихъ во французскомъ языкѣ были не настолько велики чтобы дать имъ возможность понять какъ слѣдуетъ смѣсь легкой болтовни, argot и пошлости, составлявшую содержаніе французской комической пѣсенки. Къ утѣшенію тѣхъ которые понимали ее, близнецовъ смѣнилъ Полякъ, съ волосами въ восхитительномъ безпорядкѣ, исполнившій одну изъ самыхъ причудливыхъ мелодій Шопена. Она напоминала собой вальсъ, если можно только представить себѣ вальсъ подъ который танцуютъ люди находящіеся подъ какимъ-то зловѣщимъ зарокомъ или очарованіемъ. Затѣмъ была пропѣта хорошенькая пѣсенка Алари А vingt ans, пѣсенка вся звучащая весной и утреннимъ пѣніемъ птицъ; за ней слѣдовалъ квартетъ (классической музыки), а за нимъ опять комическое представленіе, ибо концерты всегда составляются такъ чтобъ угодить вкусу мистера Титмоуза, который на вопросъ какую музыку онъ желаетъ слышать, серіозную или веселую, попросилъ въ отвѣтъ "той и другой понемножку". Когда свирѣпые близнецы кончили свое дѣло, хоръ изъ Фауста заключилъ программу, и Вѣра, и лордъ Кендаль, пробираясь къ ужину въ столовую, были въ восторгѣ что музыкальное наслажденіе пришло къ концу. Оба они, чувствуя и сознавая что имъ представлялся сегодня въ послѣдній разъ случай поговорить на свободѣ, а пожалуй и вообще видѣться другъ съ другомъ, досадовали на часы посвященнные "адскимъ близнецамъ", какъ называлъ ихъ лордъ Кендаль; но теперь когда имъ представилась возможность говорить, они больше молчали нежели разговаривали; Вѣра прихлебывала шоколадъ изъ своей чашки, между тѣмъ какъ глаза ея -- должно признаться -- высказывали многія изъ мыслей занимавшихъ ее послѣ того какъ они разстались сегодня въ пять часовъ. Имя графини Зотовой случайно было упомянуто между ними, и лордъ Кендаль сказалъ что какъ ему кажется онъ сдѣлалъ ей сегодня весьма несвоевременный визитъ. Вѣра отвѣчала что вовсе нѣтъ; но что такъ какъ графиня женщина нервная и больная, то погода имѣла всегда сильное вліяніе на расположеніе ея духа.

-- Какъ видите она не выѣзжаетъ со мной, и сколько я знаю, не особенно любитъ общество; можетъ-быть она и отвыкла онъ него во время своихъ двухъ долгихъ періодовъ траура, да къ тому же здѣсь нѣтъ никого изъ старыхъ друзей ея и habitués, умѣвшихъ развлекать ее въ Москвѣ. Кромѣ того, прибавила Вѣра съ улыбкой какъ бы выражавшею извиненіе,-- мнѣ слѣдовало бы предупредить васъ что она большая сторонница всего своего роднаго во всѣхъ мысляхъ и чувствахъ своихъ; и я увѣрена,-- и тутъ улыбка исчезла съ лица Вѣры и она подняла къ нему умоляющіе глаза,-- я увѣрена что вы извинили бы ее за недостатокъ привѣтливости къ иностранцу, въ особенности къ Англичанину, еслибы знали что она, что мы вынесли во время Крымской войны.

-- Отчего вы какъ бы не рѣшались сказать это мнѣ?

-- О, потому что и вы такъ дорого поплатились тогда, и она робко взглянула на пустой рукавъ его.

Онъ улыбнулся ей и продолжалъ:

-- Да, это печальная глава въ исторіи многихъ семействъ, а наша страна такъ мала, что сдѣланные въ ней пробѣлы чувствуются еще сильнѣе, нежели у васъ въ Россіи.

-- Но за то наши потери многочисленнѣе. Ахъ, надо было жить въ Россіи, во время этихъ трехъ лѣтъ, для того чтобы понять что такое была для насъ эта война. Cousin мой Алексѣй былъ одинъ изъ числа многихъ друзей оставившихъ насъ съ тѣмъ чтобы болѣе не возвращаться, онъ былъ единственный сынъ, что дѣлало ударъ этотъ еще ужаснѣе для матери, бывшей тогда уже вдовой.

-- Я вполнѣ ей сочувствую; при Инкерманѣ я лишился кромѣ молодаго своднаго брата моего, который былъ такъ молодъ что я считалъ его какъ бы своимъ сыномъ, еще двадцати товарищей, офицеровъ нашей гвардіи. Молодой человѣкъ этотъ былъ вашъ двоюродный братъ?

-- Мы называли другъ друга cousin и cousine, потому что я всегда звала графиню Прасковью тётей, она урожденная Оболенская и состоитъ въ родствѣ съ моимъ отцомъ, но собственно говоря онъ не былъ мнѣ двоюроднымъ братомъ, а то бы не стали толковать о нашей свадьбѣ; въ Россіи, какъ вы знаете, двоюродные братья не женятся на двоюродныхъ сестрахъ

-- А свадьба была уже рѣшена?

-- Объ этомъ поговаривали; и вѣроятно, это и исполнилось бы, будь мы постарше. Алексѣю было всего девятнадцать лѣтъ. Онъ всѣмъ нравился, потому что былъ такой славный. Онъ былъ такъ храбръ, такъ веселъ и полонъ жизни, и отправившись по собственной охотѣ на войну въ 1854 году, только что выступивъ изъ Пажескаго корпуса, дѣлалъ просто чудеса. Онъ набралъ сотню рекрутовъ изъ своихъ помѣстій и мужественно сталъ самъ во главѣ ихъ; они всѣ обожали его, такой онъ былъ храбрый и въ то же время добрый ко всѣмъ.

-- Вы говорите что онъ отправился на Востокъ волонтеромъ?

-- Да, онъ пошелъ съ Московскимъ ополченіемъ въ Крымъ. Они выступили изъ Одессы въ Севастополь, предъ самою Инкерманскою битвой. Послѣднія письма его были такъ полны энергіи и жизни. Ахъ, бѣдный Алексѣй! Не удивительно что мы никакъ не можемъ перестать жалѣть о немъ, и что матери это такъ трудно простить смерть его.

-- Его убили, говорите вы.

-- Да и такимъ ужаснымъ образомъ! Онъ не былъ раненъ изъ ружья или штыкомъ, а, вѣроятно, застрѣленъ изъ пистолета. Его нашли умершимъ отъ холода и отъ потери крови. Пуля прошла ему сквозь правое легкое. Мать его все думаетъ что его замѣтили, какъ офицера, и застрѣлили съ намѣреніемъ. Можетъ-быть оно такъ и было, потому что онъ былъ высокъ ростомъ (выше меня, въ послѣдній разъ какъ мы мѣрились) и очень хорошъ собой и потому его легко можно было отличить отъ другихъ, хотя въ ополченіи офицеры и солдаты носили одинаковую одежду -- нашу національную, высокіе сапоги и красный кушакъ: у нихъ были также и одинаковыя casquettes -- какъ это называютъ по-англійски,-- caps кажется. Очень можетъ-быть что это такъ и было, но я желала бы чтобы мать его не думала этого; смерть его кажется ей оттого еще ужаснѣе, и каждый разъ какъ она видитъ англійскаго офицера, она все думаетъ что этотъ-то именно и есть виновникъ того роковаго выстрѣла. И потомъ, вы знаете строгія религіозныя понятія тетушки; для нея смерть безъ отходныхъ молитвъ и безъ исповѣди кажется такою страшною. Мы не знаемъ и послѣднихъ словъ его. Никого изъ друзей его не было при его кончинѣ; его нашли лежащимъ рядомъ съ нѣкоторыми изъ солдатъ его. Намъ никто не могъ передать предсмертныхъ порученій его и ничего не досталось даже на память отъ него! Потому что, страшно сказать, тѣло его было обкрадено, вѣроятно, съ него былъ снятъ крестикъ данный ему при крещеніи, который всѣ наши носятъ на груди, также какъ и ополченскій знакъ его -- небольшой золотой крестъ съ надписью "за вѣру и царя", прикрѣпленный къ шапкѣ. И послѣ всего этого, удивительно ли что всякій разъ какъ что-нибудь напоминаетъ тетушкѣ о той роковой битвѣ, нервы ея страдаютъ. Я увѣрена что вы, потерявши тамъ тоже брата, простите ей это.

Вѣра, ожидавшая послѣ своеію объясненія, добраго и сочувственнаго отвѣта, взглянула на лорда Кендаля, поднявшагося въ эту минуту съ мѣста своего на диванѣ, рядомъ съ ней. Но онъ ничего не отвѣтилъ ей и только тяжело оперся единственною рукой своею на ручку дивана. Онъ нагнулся, и лицо его, вдругъ подернувшееся сѣроватою, судорожно пробѣжавшею по чертамъ его тѣнью, склонилось надъ головой ея. Онъ не произнесъ въ отвѣтъ ни слова: лишь взглянулъ ей въ глаза, пожирающимъ, упорнымъ, всепоглощающимъ взглядомъ человѣка въ послѣдній разъ смотрящаго на то въ чемъ заключается весь міръ его.

-- Прощайте, произнесъ онъ наконецъ, коротко и глухо.-- Прощай, Вѣра. Но послѣднія слова замерли на губахъ его и такъ и не достигли никогда до ея слуха.

Она сидѣла безмолвная съ опущенною головой, словно статуя. Она видѣла какъ онъ поклонился ей, видѣла какъ онъ оставилъ комнату.

Онъ оставилъ эту комнату, домъ тотъ, улицу, самый городъ. Быстро стремясь все впередъ, подобно человѣку бѣгущему отъ преслѣдованія, лордъ Кендаль шелъ все дальше и дальше. Было уже за полночь, улицы были пусты, небеса чисты, и онъ шелъ все прямо, пока дойдя до потока Maignan, не поворотилъ круто направо, и поднявшись все тѣмъ же быстрымъ шагомъ, къ долинѣ Св. Магдалины, не погрузился въ лѣса. Тутъ начинались виноградники, но онъ прошелъ мимо нихъ, устремивъ прямо предъ собой глаза, пока не добрался до вершины холма и тамъ, опустившись на землю, задыхающійся и весь разбитый, взглянулъ на долину и на далекое, озаренное луннымъ свѣтомъ, море.

Онъ заглянулъ также и въ свою душу.

Во все время пока онъ шелъ, кровь бушевала и кипѣла въ головѣ его, такъ что онъ могъ ясно сознавать лишь часть истины. Но теперь онъ видѣлъ, чувствовалъ и слышалъ ее всю вполнѣ; въ теченіе трехъ часовъ непрерывной тишины и глухаго молчанія, онъ уже не могъ ничего видѣть, чувствовать и слышать, исключая ея одной. Съ какою изумительною насмѣшкой жизнь такъ часто сводила эти два существа никогда не могшія соединиться. Всякая надежда на личное счастіе была утрачена для него вмѣстѣ съ Вѣрой; и если онъ и былъ, можетъ-быть, слишкомъ развитымъ и хорошимъ человѣкомъ для того чтобы полагать что лишь въ этомъ заключается для него вся сущность жизни, если онъ и жилъ уже слишкомъ долго на свѣтѣ, чтобы считать себя единственнымъ изъ людей испытавшимъ подобный ударъ, тѣмъ не менѣе, горе его было жестоко, и теперь, когда Вѣра была потеряна для него, онъ чувствовалъ неизъяснимую горькую тоску.

Онъ оглянулся вокругъ на безмолвныя рощи оливъ, съ сѣроватою тихо шепчущею листвой и съ сѣнью напоминающею древнее классическое преданіе о царѣ обреченномъ богами на страшныя преступленія и на еще страшнѣйшія бѣдствія. Не уготовлена ли и ему подобная участь? Повидимому, да, ибо разъ за разомъ сводила его судьба съ этою русскою дѣвушкой и заставляла ее касаться руки отнявшей жизнь у ея жениха. Это былъ очевидно приговоръ судьбы. Ничто не могло измѣнить его, а Рокъ нельзя уже умилостивить въ нашемъ вѣкѣ троекратными возліяніями воды и меда и отпрысками масличныхъ вѣтвей, трижды возложенными "со смиренными словами молитвы". Это было неотразимое, непоправимое горе, незамѣнимая утрата.

Ему предстояла еще тяжкая обязанность обвинить себя въ глазахъ любимой имъ женщины, разказать ей не только тотъ возмутительный фактъ что онъ случайно нанесъ смертельную рану молодому другу ея Алексѣю, но и постараться объяснить Вѣрѣ почему онъ не исполнилъ до сихъ поръ завѣщанія умирающаго юноши.

Но какъ описать ей всѣ послѣдствія горячки, семнадцати недѣль морскаго пути, бреда, страданій и безпомощнаго безсилія? Какъ сдѣлать это, не говоря много о себѣ и не распространяясь предъ ней о человѣкѣ пролившемъ кровь молодаго жениха ея?

Тутъ-то, въ то время какъ лордъ Кендаль сидѣлъ на вершинѣ холма, вся та картина предстала предъ глазами его, такъ ясно, какъ еще ни разу, за всѣ эти годы. Склонъ кургана, холодный мглистый дождь, ревъ битвы, свѣтлыя кудри юноши, его странная, національная одежда, голубые глаза его, продолговатыя, бѣлыя руки, откалывающія крестъ отъ шапки, его открытая, добрая улыбка, маленькій кусочекъ чернаго хлѣба, предложенный имъ ему, его милый англійскій выговоръ, его твердость при близости смерти, въ то время какъ кровь непрерывно струилась изъ устъ его, заглушая послѣднія полувнятныя слова. Лордъ Кендаль какъ бы снова видѣлъ предъ собой все это, и покатая долина у ногъ его, усѣянная безчисленными персиковыми, нектариновыми и миндальными деревьями, преобразилась въ глазахъ его въ крымскіе рвы, и память, пробудившаяся наконецъ отъ долгой дремоты своей, повторила ему слово въ слово завѣщаніе графа Алексѣя и имена Прасковьи Борисовны Зотовой и Вѣры Михайловны Замятиной.

Оба злополучные креста хранились у него въ ящикѣ, въ Maison Jaume; теперь ему оставалось лишь отослать ихъ княжнѣ и объяснить ей какъ можно проще какъ они попали въ его руки, и почему они не дошли до нея десять лѣтъ тому назадъ.

Дѣло это должно было исполнить, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, и чѣмъ скорѣе онъ оставитъ Ниццу, тѣмъ лучше будетъ для него; онъ не долженъ болѣе видѣть Вѣру.-- "Вѣра моя!" проговорилъ онъ про себя; и вся нѣжность его къ ней, все горе его утраты и какое-то дикое возмущеніе противъ участи, охватило сердце его отчаянною болью и потрясло всю душу человѣка котораго не въ силахъ былъ смутить весь адскій грохотъ битвы и всѣ ужасы госпиталя. Ея лицо казалось ему милѣе всѣхъ лицъ на свѣтѣ и все существо ея такъ же полно очарованія -- она была дитя и женщина въ то же время, онъ никогда не слыхалъ изъ устъ ея ни одного рѣзкаго или недобраго слова; нетронутый еще солнцемъ горній снѣгъ не былъ отъ природы такъ непороченъ, чистъ и дѣвственно прекрасенъ какъ она; и въ этотъ самый вечеръ ему показалось что она любитъ его, что онъ прочелъ это въ ея ласковой улыбкѣ, что онъ разгадалъ наконецъ "голубую загадку" глазъ ея. О, какой же онъ былъ страшный безумецъ! Въ эту минуту, въ то время какъ онъ смотрѣлъ на себя какъ на человѣка запятнаннаго въ глазахъ Вѣры кровью ея юнаго жениха, и къ тому же какъ на старика, могшаго быть ей отцомъ, въ немъ проснулась ревность къ умершему Алексѣю, къ Вѣриной молодости, къ любимой ей родинѣ, къ вѣрованіямъ ея, ко всему ея прошлому. И онъ называлъ себя злополучнымъ, неисправимымъ безумцемъ!

Между тѣмъ, пробило четыре часа; скоро долженъ былъ подняться на ноги домъ его сестры, и его могли хватиться тамъ. Ему надо было возвратиться домой и писать къ ней. Дѣйствительно, пора было ему идти домой: долина, вся темная и окутанная тѣнями, въ то время какъ онъ вступилъ въ нее въ полночь, начинала озаряться свѣтомъ, и цвѣты ея сіяли всѣ розовые, подъ цвѣтъ облакамъ перегонявшимъ другъ друга на востокѣ.

Вмѣстѣ съ тихимъ шепчущимъ вѣтеркомъ, заставившимъ впервые встрепенуться листья тополей, порхнувшимъ среди смолистыхъ елей и замершимъ со вздохомъ на вершинѣ холма, проснулось и утро. День занимался и наконецъ, какъ бы по чьему-то торжественному призыву, надъ холмомъ замка носящаго имя Νίκη (побѣда) встало побѣдное солнце; птицы пробудились, бабочки закружились вокругъ цвѣтущихъ бобовъ, безчисленныя пчелы полетѣли на работу среди цистуса, лавенды и всѣхъ цвѣтущихъ деревьевъ. Затѣмъ и въ домахъ начала пробуждаться жизнь, и тамъ и сямъ тонкая голубая струйка дыма понеслась по воздуху. Зазвенѣли колокольчики муловъ, и крестьяне стали показываться, спѣша на работу, на тропинкахъ, извивающихся по террассамъ, въ тростникахъ около масляной мельницы, запѣли какія-то дѣти; и когда лордъ Кендаль спустился съ холма къ дорогѣ, колокола церкви Св. Магдалины зазвонили къ ранней обѣднѣ.

Онъ весь изнемогъ отъ внутренняго холода и отъ усталости; все въ немъ какъ бы застыло, онъ былъ разбитъ тѣломъ и душой; медленными шагами шелъ онъ впередъ, составляя и пересоставляя въ умѣ письмо которое онъ долженъ былъ написать Вѣрѣ; можетъ-быть въ сердцѣ его шевельнулось безсознательное желаніе отдалить злополучный часъ и роковой шагъ: пока письмо не было еще написано и прочтено ею, все не было еще кончено; разъ это совершилось и простая истина была высказана, ему оставалось лишь покинуть это мѣсто.

Дойдя до ровной площадки около церкви, онъ остановился, и слѣдуя какому-то безотчетному движенію потребности молитвы, любопытства, нерѣшимости или усталости, взошелъ въ церковь и сталъ подъ сводами ея. Въ церкви было около дюжины крестьянъ.

Старикъ священникъ и оборванный маленькій мальчикъ съ оливковаго цвѣта лицомъ, прислуживавшій ему, стояли у алтаря, обратясь спиной къ молящимся.

Вдругъ старый священникъ сложилъ руки повернулся на ступеняхъ алтаря и громкимъ, яснымъ голосомъ произнесъ: "Oramus" -- "помолимся!"

Это было кстати сказано; когда любовь и надежда покинули насъ, и остались намъ лишь честь, жизнь и долгъ нашъ, тогда, братья, "помолимся!"