Ветряные мельницы надежды

6 СЕБАСТЬЯН. Танцующий под дождем

На следующий день вместо пробежки я пошел в видеопрокат и взял «Вестсайдскую историю» — с благословения Делайлы и за ее счет.

С кассетой я, конечно, вернулся к Делайле. А как бы иначе я посмотрел кино?

Делайле очень понравилось мое новое имя.

— Тони и Мария! — воскликнула она. — Это же здорово. «Ромео и Джульетта» в нынешнем пересказе. Хотя фильм-то снят в начале шестидесятых. Не такая уж и современная история. Если так дело пойдет, сынок, в скором времени ты посмотришь и фильм, снятый после твоего рождения. Безо всяких песен и танцев.

— А мне нравится с песнями и танцами. «Ромео и Джульетта» — это что?

— Шутишь, сынок? Шутишь, верно? «Ромео и Джульетта». Уильям Шекспир, а-а?

— Шекспира знаю. Отец на днях велел прочитать «Юлия Цезаря». А «Ромео и Джульетту» никогда не давал. Про любовь?

— Нет, сынок, не про любовь. Про Великую Любовь.

Тогда понятно, почему я читал «Юлия Цезаря». Любовных историй мне отец читать не дает. Он в них не верит. Называет «романтическим слюнтяйством и беспардонной кражей времени».

— Совсем забыл! — сказал я, пока Делайла включала телевизор. — Я ведь попробовал хот-дог!

Она перестала возиться с видеоплеером, обернулась ко мне и округлила глаза. Вроде я вдруг заговорил на чужом языке.

— Ты раньше не ел хот-догов?

— Никогда.

— А что вы с отцом едите?

— Все, что полезно для здоровья. Только полезные продукты. Ничего из того, что продают на улицах. Никаких горячих претцелей[4] или пиццы… ну, вы понимаете. Отец говорит — это отрава и от нее сразу умрешь. А я съел хот-дог — и ничего!

Делайла все равно смотрела на меня как на иностранца.

— Ты в жизни не съел ни единого кусочка пиццы?

— Нет. А разве вкусно?

Она подняла глаза к потолку, будто молилась. Будто совета у высших сил спрашивала. Наконец покачала головой и захромала к столику у двери, где лежала ее сумка. Покопавшись в сумке, достала кошелек и вынула двадцатку.

— Держи. Немедленно топай отсюда. По куску пиццы-пепперони каждому из нас плюс по претцелю. Побольше горчицы для претцелей. Пицца с двойным сыром, если будет. И не смей возвращаться без угощения. Кто-то должен научить этого ребенка жизни.

Совсем не похоже на красивую жизнь счастливых людей из «Поющих под дождем». «Вестсайдская история» — это про головорезов из жутко бандитского района Нью-Йорка. Но все равно смешно. Вот представьте: английские хулиганы держат в страхе целые улицы, воюют с пуэрто-риканскими хулиганами — и при этом щелкают пальцами и танцуют. Или спасаются бегством, или дерутся — а сами танцуют. Разве не смешно?

Поначалу никаких Тони и Марии не было. Все о том, каково быть «Ракетой», то есть членом белой банды. Слишком долго — мне почти надоело, я ведь Тони с Марией ждал.

Честно сказать, я бы просто извелся, если бы одна вещь не скрашивала ожидание. Точнее, две вещи. Пицца. И претцель. Пицца вся такая маслянистая, вся в расплавленном сыре, от пепперони язык жгло и пощипывало, претцель мягкий-мягкий, а сверху — громадные крупинки соли. Они так и хрустели на зубах. Мне ведь не полагалось употреблять слишком много соли, поскольку соль вредна для организма. Вы знаете, чьи это слова. А я набивал рот насквозь масляной пиццей, соленым претцелем с целой уймой горчицы — и млел от удовольствия. В жизни ничего вкуснее не ел. Так вкусно, что я забыл про все свои проблемы.

Почти забыл.

Рифф, главарь «Ракет», решил попробовать уговорить Тони пойти на танцы. Наконец-то появился Тони. Высокий и красивый парень — красивее других белых ребят. У остальных «Ракет», по-моему, вид туповатый.

— Тони здесь самый красивый, — сказал я.

— Известное дело. — Делайла кивнула. — Романтический герой должен быть хорош.

Дальше я много пропустил: думал о том, считает ли меня Мария своим романтическим героем, и как такое возможно, если у нее есть Карл. Разве может она любить меня, а жить с Карлом? Или Карл не считается? А что он тогда такое?

И все-таки, несмотря на все эти вопросы, я знал, что это любовь. Немного странная, но единственная для меня. Ну и пусть странная, лишь бы была.

Тут мне пришлось оторваться от мыслей, потому что я увидел Марию. Не мою Марию, а которая из кино. Я не удержался, воскликнул:

— О-о-о! Какая красивая!

— Еще бы, сынок. Это ж сама мисс Натали Вуд.

— Ага. Точно. Мария говорила, что мама назвала ее в честь героини Натали Вуд.

— Она пуэрториканка?

— Нет. Думаю, нет.

— Видно, ее мама любила этот фильм.

Ну вот они и встретились. Тони и Мария. Увидели друг друга на танцах — и вокруг все поплыло, затуманилось. Они вроде остались одни, а остальные для них просто исчезли.

— Понял, сынок? — сказала Делайла. — А что я говорила? Комната полна народу, но если между двоими искра проскакивает, они это чувствуют. Достаточно увидеть друг друга.

Я слушал Делайлу — и почти не слышал. Я смотрел, как Тони и Мария глядят друг на друга. Сначала издалека, и потом подходят…

А брат Марии не дал им остаться вместе.

С этого момента сюжет меня здорово увлек, потому что я не знал, какой у истории конец — счастливый или нет. Тони и Мария, они ведь разные по национальности, англосакс и пуэрториканка, а в том районе между этими группами, можно сказать, война шла. Никто не хотел, чтобы они были вместе. Никто, кроме них самих.

Лично я решил, что они все-таки будут вместе. Я так решил из-за той песни. «В мире есть место и для нас». Найдется место и для них. Они обещали. Даже спели про это. И я поверил. Я хотел, чтобы так и было.

Можно было бы узнать у Делайлы, как все закончится, но я боялся. Затаив дыхание, я смотрел тот кусок, где Тони должен встретиться с Марией и они должны вместе убежать. Тони разговаривал с тем славным стариком, на которого работал, и старик спросил что-то вроде: «Боишься?» Тони ответил: «Нет. А должен?»

Вот когда у меня возникло подозрение, что конец мне не понравится.

И я обратился к Делайле:

— Тут счастливый конец?

— Ох, сынок… Все забываю — ты ж не читал «Ромео и Джульетту». Это история двух влюбленных, родившихся под несчастливой звездой. Иными словами, трагедия.

— Ничего себе.

С тяжелым сердцем я смотрел, как появился полицейский и Мария не смогла встретиться с Тони.

Коп что-то ей сказал такое… О том, что произошло на танцах прошлым вечером.

Я снова повернулся к Делайле:

— Неужели все это за один день случилось?

— Да, сынок. В точности как в «Ромео и Джульетте». Все и сразу.

— И это вправду любовь? Так быстро — и настоящая любовь?

Она вздохнула. Нажала на «паузу». Еще разок вздохнула.

— Некоторые считают, что говорить о любви можно, только если годами живешь бок о бок и не цапаешься на предмет мусорного ведра — чья очередь выносить. В этом тоже что-то есть. Просто иная стадия любви — когда над ней нужно работать. Учиться жить вместе. Но миг, когда ты впервые встретился глазами с той девушкой, — волшебный миг, сынок. Если та искра разгорится, то это любовь. Самая настоящая.

— Правда?

— А ты что чувствуешь? Настоящая или нет?

— Настоящая. Очень.

— На твоем месте, сынок, я бы начала учиться доверять собственным чувствам.

Делайла нажала кнопку на пульте, и фильм продолжился.

Мария послала подружку своего брата, Аниту, с запиской к Тони. Но «Ракеты» напали на Аниту, и все вышло очень плохо. Анита здорово разозлилась, до того разозлилась, что соврала, будто Мария умерла. Тони узнал об этом и помчался искать Чино. Он думал, что Чино убил Марию, и кричал, чтобы тот и его, Тони, убил. А Чино и без того только и мечтал убить Тони.

Я смотрел и чувствовал, как пицца и претцель камнем лежат в желудке. На самом деле я понимал, что пицца с претцелем тут ни при чем. Просто желудок не мог нормально работать — все мои силы ушли на переживания. Я так хотел, чтобы у Тони и Марии все кончилось хорошо.

И вдруг… Тони увидел Марию, понял, что она жива, и они побежали навстречу друг другу. «Делайла ошиблась!» — подумал я. Перепутала конец этого фильма с каким-нибудь другим. Здесь-то все хорошо заканчивается. Наверняка. Это ведь история любви. Что за история любви без счастливого финала? Никакого в ней смысла. Разве нет?

А Чино как раз в этот момент догнал их и выстрелил в Тони.

Мария сидела рядом с ним, обнимала и пела, что в мире есть место и для них. Неправда. Тони умирал. Он умер у нее на руках.

Я окаменел. Я сам чуть не умер, глядя, как уносят Тони.

Пошли титры, Делайла выключила телевизор и поднялась, чтобы вынуть кассету, а я все сидел и не мог пошевелиться.

Когда же заговорил, то не узнал своего голоса. Казалось, я слышу его издалека. Или говорю во сне.

— Разве история любви не должна быть со счастливым концом?

Делайла не сразу ответила.

— Кто знает, сынок, должна или не должна. По-разному бывает. Хотелось бы мне сказать, что если уж двое полюбили друг друга, то они будут жить долго и счастливо и умрут в один день. Но даже тебе известно, что это не так. «Родились под несчастливой звездой» говорят как раз про тех возлюбленных, которые не могут быть вместе, потому что их что-то разъединяет. С самого начала. Так что ты слишком уж не заморачивайся, золотко. Это ведь не ваш случай с твоей девочкой, верно? У вас нет ничего такого, что может помешать вам быть вместе. Вражда кланов, к примеру.

— У нас есть Карл, — глухо сказал я. — И мой отец.

— Хм. Пожалуй, мне крыть нечем.

Меня ждал отец.

Я был слишком измучен, разбит и несчастен для стычки с ним. Но рано или поздно домой пришлось бы вернуться, и чем дольше я оттягивал этот момент, тем на более серьезные неприятности нарывался.

— Вчера я умышленно не спросил, почему ты отсутствовал дома, — сказал отец, как только я переступил порог. — Надеюсь, ты не рассчитываешь, что подобное положение вещей сохранится и в будущем? Сегодня ты мне объяснишь свое отсутствие.

— Я гулял.

Сущая правда. Я ведь прогулялся за пиццей и претцелями. Так что сказал правду. Хотя и не всю. Зато ничего, кроме правды. В любом случае попробовать стоило — вдруг выгорит.

— Ты не мог гулять в течение трех с половиной часов. Я хочу услышать правду. Немедленно.

— Ладно. Я смотрел кино. Ты сам сказал, что у меня каникулы. Вот я и решил посмотреть кино.

— Что именно ты смотрел?

— «Вестсайдскую историю».

— «Вестсайдскую историю»? Фильм снят лет сорок назад. Почему ты захотел увидеть именно его?

— Не знаю. Мне было все равно.

Я определенно озадачил отца. Кажется, правда сыграла мне на руку: отец забыл, с чего начал разговор.

— Что ж. Полагаю, если уж ты выказал очевидное неповиновение и отправился смотреть кино, я должен быть благодарен, что это классика, а не что-нибудь из нынешней никчемной ахинеи.

— Прекрасный фильм, — подтвердил я. — Там даже не ругаются. Ни единого неприличного слова не произносят.

Пусть знает, что я действительно смотрел этот фильм.

— Не уходи от сути вопроса, — сказал он. — Как бы там ни было, ты меня ослушался, следовательно, должен понести наказание.

— И что ты сделаешь? Посадишь под домашний арест? Так я с семи лет под домашним арестом.

Может, это был и не самый мой лучший ход в игре против отца, но я вышел из себя. Иногда он меня по-настоящему бесит.

Он не ответил. Просто велел отправляться в свою комнату. Что я и сделал. С радостью. Однако и за обедом речь о наказании не зашла. Видно, отец ничего иного тоже не придумал.

А что можно отнять у человека, который абсолютно ничего не имеет?

Вечером отец поставил пластинку с оперой. Слушал и слушал. И не ложился спать. Не ложился спать. Не ложился спать.

Я думал, в любую минуту взорвусь.

Мне хватило ума не высовываться из комнаты и не включать свет — я так метался, переживал, рвался к Марии, что отец меня вмиг вычислил бы. В глубине души я даже опасался, как бы он не почувствовал все это и при закрытой двери. Такое состояние запросто могло протекать, например, в щель под дверью или просачиваться сквозь стену.

Полночь. Музыка звучит. Начало первого. По-прежнему звучит. Вся моя тревога, все нетерпение обернулись ненавистью к музыке. Казалось, если услышу еще хоть один звук — завизжу. Или тресну кого-нибудь.

Надо же, чтоб именно в эту ночь! Если я не приду после того, что она мне в прошлый раз рассказала, она решит, что я больше не хочу ее видеть! И может, я ее больше и не увижу. Может, она вообще больше не появится на лексингтонской линии. Чтобы даже случайно со мной не столкнуться.

От отчаяния у меня родился один план. Правда, рискованный. Но когда и рисковать, если не в такие минуты.

Я рывком распахнул дверь и закричал что есть мочи:

— Будь так любезен, выключи музыку и ложись спать! Последнее время у меня проблемы со сном, ты забыл? Думаешь, под этот грохот проще уснуть? На время посмотри! Первый час ночи как-никак!

Я стоял в дверном проеме, откуда отца не было видно. Поэтому я замер и прислушался. Через секунду-другую наступила благословенная тишина, и…

— Извини, — раздался его голос. — Я действительно не подумал. Не заметил, что уже так поздно.

— Спасибо.

Я закрыл дверь. И затаил дыхание. Если он отказался от оперы, но возьмется за книжку — все, я погиб. Однако в гостиной щелкнул выключатель, затем в ванной полилась вода — отец запивал таблетку.

Я не стал дожидаться, когда он уснет. Гостиная была свободна, значит, путь открыт. И плевать, если потом он обнаружит, что меня нет. Плевать. Лишь бы не остановил и не проследил, куда я умчался.

Вызвать лифт мне и в голову не пришло. Я скатился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и выскочил под дождь. На улице лило как из ведра. Натуральный потоп. А на мне ни плаща, ни шапки, ни хотя бы куртки. Тоже плевать. Я мгновенно промок до нитки, зато я был на свободе.

Всю дорогу до станции я летел сломя голову, сильно ударился бедром о турникет, эскалатор промахнул и не заметил, до прихода поезда вышагивал туда-сюда по платформе. На «Юнион-сквер», пока поезд не остановился, я чуть шею не свернул, чтобы увидеть нашу скамейку. Марии не было. Уже ушла. Или вообще не приходила.

Едва двери открылись, я вырвался из поезда, понесся вверх по лестнице, снова нырнул под ливень и закрутил головой. Мне показалось, в конце квартала мелькнула ее серая шляпа. Хотя я не был уверен, потому что она — или не она, а кто-то другой — была в плаще почти до земли. Я завопил ее имя, но фигура скрылась за углом. Наверное, Мария не услышала. Или это была не Мария.

Выкрикивая ее имя, я мчался к тому углу, где она свернула. Я бежал так, словно от этого кросса зависела моя жизнь. Брызги из глубоких луж летели во все стороны, в ботинках хлюпала вода, но я продолжал бежать. Дыхания не хватало, казалось, грудь сейчас лопнет. За углом я увидел ее. Это все-таки была она! Это вправду была она! И она бежала мне навстречу — почти так же отчаянно, как я бежал к ней. Я подумал, что она бросится мне в объятия и на этот раз все будет как в кино. А она схватила меня за руку, развернула, велела бежать с ней и ни о чем не спрашивать. Прежде чем мы на полной скорости свернули за угол, она раза два оглянулась. У первого же дома она потащила меня вниз по ступенькам ко входу в подвал, и мы с ней скорчились в густой черноте у двери. Мне хотелось узнать, от кого мы бежим, но я задохнулся и не мог произнести ни слова.

— Боже! — Она тоже запыхалась, хотя и не так, как я. — Ох… Боюсь, Карл тебя услышал.

Чуть отдышавшись, я сказал:

— Вы что, тут совсем рядом живете?

Она не ответила. Мы оба молчали. Дышали часто-часто и молчали, прижимаясь в углу друг к другу.

Я грудью ощущал ее тепло. Сердце колотилось часто и громко; я думал, мое сердце стучит, пока не понял — это ее сердце. Какой восхитительный миг. Оказывается, я всю жизнь только и мечтал оказаться с кем-то так близко, чтобы спутать биение другого сердца с моим. Мечтал всю жизнь, а догадался только в ту секунду. И подумал — из-за чего у нее так сильно стучит сердце? От бега? Или она так боится Карла?

Только представить, что сердце у нее колотится от страха… Я был готов убить этого Карла. Рвануть прямо к ним домой и убить его. Или погибнуть от его руки, но хотя бы попытаться убить. Сам знаю, что мысль глупая. Я никого не могу убить. И вообще, таких, как Карл, не убивают. Их бросают. Это настоящее правосудие для таких.

— Хочешь, выгляну? — прошептал я.

Она прижала палец к губам: молчи. А я сделал то, что мне в самом сказочном сне не снилось. Я ее поцеловал. И она не напряглась, не оттолкнула меня. Наоборот, как-то вроде размякла и поцеловала в ответ.

— Давай убежим вместе! — сказал я.

— Куда?

— Пока не знаю. Но у меня есть четыре месяца. Я что-нибудь придумаю! Главное — ты убежишь со мной?

Долгая, долгая пауза.

— Но я тебя почти не знаю…

Я осторожно взял ее за руки, чуть ниже плеч, и заглянул в глаза. Наши лица были так близко, что я видел ее даже в темноте.

— Я никогда тебя не ударю. И по-другому никак не обижу. Никогда. Хотя бы поэтому я лучше для тебя, разве нет? Что бы ты потом обо мне ни узнала, я все равно лучше его. Разве нет?

— Просто я с ним так долго была. Семь лет.

Семь лет. Я впервые прикинул в уме: она минимум на пять лет старше. Ну и пусть. Если ее разница не пугает — меня тем более.

— Мы могли бы жить по-настоящему! Хорошо жить. Я люблю тебя, Мария. Давай убежим вместе. — Я переждал еще одну долгую, долгую паузу. — Ты подумаешь об этом?

— Да.

— Подумаешь?

— Обещаю, Тони.

Я слышал — и не верил своим ушам. От счастья я опять ее поцеловал, а потом приподнялся и, вытянув шею, выглянул на улицу. Никакого Карла.

— Вряд ли он меня услышал, — сказал я. — Прости. Я ж не знал, что вы так близко живете. Я боялся, вдруг ты подумаешь, что я решил больше не приходить.

— Я так и подумала.

Мы еще посидели в неловком молчании. Мне очень не хотелось ее отпускать, но я чувствовал, что она вот-вот уйдет. Ей ведь домой надо. Убедиться, что все в порядке. Мария будто прочитала мои мысли.

— Надеюсь, дома он не спросит, кто это звал меня на улице, — сказала она.

У меня желудок в узел завязался. Как можно ее отпустить? А если она в беду попадет? И все из-за меня? Даже лоб заболел — до того я морщился, думая об этом.

— Почему именно тебя? Может, какую другую Марию?

— Верно! Так могло быть. Так и было! — Она успокоилась, я по голосу понял. — Ну, до завтра.

Она поцеловала меня и убежала.

Я не стал спускаться в подземку. Потопал домой пешком, под дождем, хотя запросто мог доехать на поезде. Я шел и улыбался. Как идиот. Но это было сильнее меня, я не мог стереть дурацкую улыбку. А потом сделал кое-что еще глупее. Дождь по-прежнему не стихал. Поливал как из ведра. И лужи, конечно, стали глубже. Так вот, я принялся шлепать по ним нарочно. С каждой минутой шлепал все ритмичнее, пока не начал вроде как танцевать.

Я уже говорил, что не умею танцевать. Я этого не скрываю. Тем не менее той ночью там, на улице, я танцевал. Не слишком красиво, но по-другому то, что я делал, не назовешь. Я разбрасывал руки, делал шажок-другой — и оборот. Попробовал еще несколько движений; каждое новое па более сложное и неуклюжее.

Я запел: «Я танцую… танцую… под дождем…»

Сверху раздался голос:

— Ставлю два с минусом за танцы и пять с плюсом за энтузиазм.

Я задрал голову: из окна надо мной высунулась старушка и разглядывала меня сквозь решетчатое заграждение пожарной лестницы. Она курила сигарету; я увидел, как серое облачко дыма поплыло под дождь и рассеялось.

— Спасибо! — сказал я. Или, точнее, крикнул. Хотя нет — спел. Честное слово, я пропел «спасибо».

— Годится!

Я раскланялся, как артист на сцене, послал наверх воздушный поцелуй обеими руками и протанцевал весь оставшийся до дома путь.

Отец спал. Значит, не заметил моего отсутствия.

Жизнь прекрасна.