Ветряные мельницы надежды

14 СЕБАСТЬЯН. По-настоящему

В автобусе всегда хочется спать. От скуки, что ли? Страна огромная, а автобус едет медленно. Так и хочется его подтолкнуть, чтобы поскорее оказаться в следующем городе, в следующем штате. Словом, ближе к конечному пункту. Сон в такой ситуации — истинное блаженство, потому что ты просыпаешься, а кусочек пути уже позади. А ты его блаженно проспал.

Но дело, пожалуй, не только в этом. В автобусе тебе не только хочется спать — ты запросто засыпаешь. Мерное движение убаюкивает, проплывающий за окном пейзаж гипнотизирует. Поля и фермы, поля и фермы. То ли предыдущий штат, то ли следующий… Куда лучше, чем считать пресловутых овец.

Добавьте ко всему этому мои бессонные ночи в течение двух недель — и вам все станет ясно. Я проспал почти всю первую ночь и почти весь второй день. Не беспробудно, конечно, с перерывами на остановки. Полусонный выходил на станциях, где всегда слишком ярко светили лампы, зато можно было воспользоваться нормальным туалетом, по-человечески вымыть руки, привести себя в порядок, купить пакет апельсинового сока. Но, нырнув обратно в автобус, я тут же нырял обратно в сон.

Когда я просыпался, Мария чаще всего спала. Натали тоже — если только не смотрела мимо меня в окно. Один раз я подумал: интересно, она представляет, что это телевизор, или понимает, что ее увозят за тысячи километров от всего, что она знала в жизни? Лучше бы не понимала. Потому что, если честно, я и сам в это до конца поверить боялся.

Проснувшись посреди второй ночи, я убедился, к огромному своему сожалению, что выспался по крайней мере на несколько часов вперед.

Мария спала, головой на моем плече. Натали вытянулась на нас, почти полностью на моих коленях, только ножки — на коленях Марии. Большой палец правой руки, само собой, во рту, в левой крепко зажат драгоценный кусочек меха. Один из острых локотков впился в мое бедро, мне было неудобно и немножко больно, но не хотелось тревожить девочку.

Волосы упали Натали на лицо, и я их осторожно убрал. Какие ж они мягкие… Я вспомнил, как в том магазине прижал муфту к щеке и на миг проникся ощущениями Натали.

Я все гладил и гладил ее волосы. И мне это нравилось. Не только ее пушистые волосы, но и безмятежное во сне личико.

А потом я ей спинку потер ладонью. Едва прикасаясь, но все-таки. Я ведь сам очень любил, когда мама так делала, в детстве. Детей обязательно нужно ласкать. Гладить, обнимать — чтобы они физически ощущали любовь. Если мне доведется стать частью жизни этой девочки, то я постараюсь, чтобы так и было. А как же иначе? Иначе неправильно.

Я почувствовал движение на своем плече, глянул на Марию. Она проснулась и смотрела на меня.

— Как я счастлива, что вы вроде уже подружились, — шепнула она.

— Я и хочу, чтобы ты была счастлива, — прошептал я в ответ.

Конечно, я сказал правду, но мы оба знали, что я делал это не только для нее — я ж даже не знал, что она проснулась. Думаю, оттого она и была так счастлива.

Мария поцеловала меня, и мы опять не смогли оторваться друг от друга, как тогда, у Делайлы. Ее язык как бархат прикасался к моему. Помню, я подумал, что мы целуемся по-настоящему — и значит, то, что сейчас кажется невозможным и существует только в мечтах, тоже может случиться по-настоящему. Но это была всего лишь смутная мысль, родилась и исчезла. Поцелуи, оказывается, заполняют весь мир. Уносят все мысли. Затягивают тебя вот в этот конкретный миг — где время замирает. И где я хотел бы оставаться вечно.

Но нам пришлось оторваться друг от друга. Слишком близко мы подобрались к мечте, куда вход для нас пока был закрыт.

Мария пристроилась щекой на моем плече и прошептала на ухо:

— Трудно остановиться, правда?

— М-м-м.

— А твоя бабушка про меня знает? Ну, что я тоже еду? Или она ждет одного тебя? Скажи мне, Тони. Пожалуйста. Только правду.

— Она про тебя знает. Она нас ждет.

— Нас. А Натали?

У меня екнуло в желудке.

— Точно не могу сказать. С бабушкой только Делайла разговаривала после… — Я поперхнулся. Как бы назвать момент Великого Знакомства с Натали, чтобы не обидеть Марию? Уж лучше промолчать — она и так поймет. — Так что я не уверен, сказала она бабушке про Натали или нет, — закончил я таким небрежным тоном, будто вовсе и не мучился тем же вопросом.

— А сколько мы сможем у нее пожить?

— Думаю, сколько нужно будет. Сколько захотим. У нее есть гостевой домик.

Я хотел продолжить рассказывать, но Мария меня прервала:

— У нас будет свой дом?

— Совсем маленький. Только, знаешь, бабушка сказала, что там нужен ремонт. Наверное, целая неделя понадобится, чтобы все сделать. А до тех пор придется спать у бабушки в гостиной на раскладном диване. Так что имей в виду — с недельку будет тяжело.

— Нет, здорово! — возразила Мария. — Будет чем заняться. Я вообще обожаю мыть, чистить, убирать. Это отвлекает. От самой себя.

«Еще не хватало, чтобы она что-то мыла и чистила со своими четырьмя сломанными ребрами и поврежденным легким». Мы молчали, глядя в окно. Мне показалось, что на горизонте уже виднеются горы. Пейзаж менялся. Мы и на самом деле уже забрались далеко-далеко в глубь страны. По-настоящему! Здесь все такое чужое. Я старался думать о Мохаве и ветряных мельницах — все же хоть что-то знакомое, о чем я помнил всю дорогу. Место, которое я любил, хотя и не видел много лет.

Бедняжка Мария… Ей-то совсем не за что ухватиться, чтобы не так бояться.

— А я ведь так и не показал тебе снимок ветряных мельниц. Но я его приносил — в ту первую ночь, когда ты не пришла.

— Боже, — выдохнула она. — Не хочу даже вспоминать о той ночи.

— Прости.

— За что? Ты не виноват. А что ты с фоткой сделал?

— С собой взял. Только она в другой, большой сумке. Которая в багажнике, а не под сиденьем.

— Ну и ладно. Скоро я их своими глазами увижу, верно?

Мы снова долго смотрели в окно. Помню, я подумал, что мне очень хочется лечь. Сменить позу. Щиколотки и ступни надулись, как воздушные шары. Спину то и дело сводило судорогой. Я уже ненавидел это сиденье, как арестант ненавидит свою камеру. А нам еще ехать и ехать…

Мысли потекли в другую сторону. Странно как-то, думал я, что мы с Марией так мало разговариваем. До сих пор она даже не спрашивала, где мы будем жить. Не рассказывала мне о своей жизни, почти не интересовалась моей. Разве не странно? Разве так должно быть?

А откуда мне знать, как должно быть? За всю свою жизнь я только с Делайлой и познакомился. Ну и как мне понять, нормально мы с Марией себя ведем или нет? Может, все у нас с ней правильно? И все же мне хотелось бы заполнить пустоту между нами, только я не знал, как такие вещи делаются.

А она вдруг сказала, будто прочитав мои мысли:

— Тони! Я даже твоей фамилии не знаю.

— Мандт.

— Ага. А моя — Аркетт. Просто я подумала: странно как-то — сбежали вдвоем, а почти ничего друг о друге не знаем. Хотя бы фамилии.

— Ну, это легко исправить. — Я страшно обрадовался, что у нас с ней мысли совпадают.

— Расскажи мне еще раз, — сказала Мария.

— О чем? О пустыне?

— Да. Про ветряные мельницы, про жару, про горы и звезды. Как тогда, в подземке.

И я рассказал. Как можно подробнее. Все, что только мог вспомнить. Я знал, что для Марии это очень важно. Она ведь наверняка до сих пор не могла поверить, что все будет по-настоящему.

Последние полтора дня были кошмаром. Сущим адом. Пыткой. По-другому не скажешь.

Во-первых, я вам даже описать не могу, что творилось с моим телом после трех дней высиживания в одной позе. Спину ломило. Шею свернуло набок. Ноги распухли так, что больно было даже сидеть в ботинках. Но и снять их я не мог — потом точно на надел бы.

А если ко всему этому добавить еще четыре сломанных ребра? Каково же было Марии?

Ответ был написан у нее на лице. По-моему, из бледной Мария стала серо-зеленой. Большую часть времени она сидела с закрытыми глазами. Я видел, как она высыпала в рот целую пригоршню «адвила» и проглотила все разом. Уж не знаю, помогло ли хоть чуточку?

Так что я страдал еще и от чувства вины. Нельзя было ее тащить в такое путешествие, пока она хоть немножко не окрепла. О чем я только думал? Какой же я эгоист!

— Прости. Жаль, что я не мог повезти тебя поездом или самолетом, — сказал я.

Мария посмотрела так, словно ничего подобного от меня не ожидала.

— Без тебя я и на автобусе не уехала бы, Тони. Так что не извиняйся.

Но мне все равно было жутко стыдно за себя и больно за нее.

А потом и Натали внесла свой вклад в мои терзания. Она вынимала палец изо рта, долго смотрела на меня и тихо-тихо спрашивала у Марии:

— Иде Си Дей?

Кто такой этот Си Дей? Уже в первый раз я хотел узнать ответ у Марии, но промолчал. Может, у них дома собака осталась? Или кот? Или соседский ребенок, с которым Натали играла? А может, она так называла отца и теперь твердит его имя, потому что тоскует по нему?

Марии, я видел, совсем не хотелось говорить на эту тему, но всякий раз она успокаивала девочку каким-нибудь туманным ответом:

— Не волнуйся, солнышко, мы скоро приедем, и у нас будет новый дом.

— Нам и втроем хорошо, правда, солнышко? Мы будем жить в очень-очень красивом месте.

— Не надо бояться, солнышко. Все хорошо, все в порядке.

Примерно так. Кроме одного раза. В тот раз она ответила по-другому. Я смотрел в окно, за которым поля постепенно сменялись пейзажем пустыни. Мы катили то ли по Аризоне, то ли по Нью-Мехико, точно не знаю. Мне хотелось поделиться радостью с Марией: пустыня совсем рядом! Но я видел, что она пару раз глянула в окно — и вроде как ничего не заметила. Я решил, что с нее довольно и Натали, которая заставляет ее разговаривать через силу, через боль.

Спустя какое-то время я прикрыл глаза. Я не спал, но Мария, наверное, подумала, что сплю. Чмок. Натали снова вынула палец изо рта. Я узнал этот звук — еще бы, столько раз слышал — и приготовился к вопросу:

— Иде Си Дей?

— Я тоже скучаю по нему, солнышко, — прошептала Мария.

Я долго сидел с закрытыми глазами — притворялся спящим. В груди разливалась боль. Словно нож всадили меж ребер, прямо под сердце.

Она могла о собаке говорить. Или о кошке. Почему обязательно о нем?

«Совсем необязательно о нем», — крутилось в голове, кажется, тысячу лет. Постепенно я взял себя в руки. Больше я ничего поделать не мог. Но самый кончик ножа так и застрял под сердцем. С каждым моим вдохом он напоминал о себе.

Когда мы въехали в Бакерсфилд, я был полумертв от страха. А если бабушки не будет на станции? Я ведь даже не говорил с ней с тех пор, как узнал время прибытия нашего автобуса. А ее номер телефона? Он у меня с собой? А если нет — то дадут ли его в справочной? Или мне придется узнавать сначала номер Делайлы, звонить ей — и только потом бабушке Энни?

Стоило подумать о Делайле, как меня охватило странное чувство. Кажется, полжизни отдал бы, чтобы снова оказаться на ее диванчике, где мне было так уютно и спокойно.

Бабушка Энни нас встретит.

А страх не уходил. Вдруг она окажется человеком, с которым мне и говорить-то не захочется? Вдруг мы не понравимся друг другу — теперь, когда я вырос? Вдруг она только глянет на Натали и скажет: «Ну уж нет. Ты слишком многого от меня требуешь».

Я старался не встречаться взглядом с Марией, чтобы она не увидела, до чего я боюсь. И чтобы самому не видеть страх в ее глазах. Но думаю, мы оба знали, что мы оба трясемся от страха.

Едва автобус свернул к станции, как я увидел на парковке синий грузовичок-пикап с рыжеватыми пятнами грунтовки по всему кузову. До этого момента я ни за что не сказал бы, что бабушка Энни водит синий пикап с замазанными грунтовкой ржавыми пятнами. Но как только его увидел — сразу вспомнил. Хотя вряд ли это был тот же самый пикап. За столько лет бабушка наверняка сменила машину. Просто этот грузовичок напомнил мне тот, прежний.

Мария понесла Натали в туалет в здании автобусной станции. А я нес громадную сумку и рюкзак.

Бабушка нас встречала. Стояла чуть в стороне и следила за каждым, кто выходил из автобуса. Дело в том, что остановка на большой станции — это шанс для всех пассажиров немного размяться, поесть или сходить в туалет. Поэтому выходили все — неважно, ехали они до Бакерсфилда или дальше.

Я смотрел на бабушку Энни и точно знал, что это она: обветренное, загорелое лицо, длинные светлые волосы, почти совсем седые, веселые серые глаза. Я смотрел на нее, а она смотрела мимо меня, на пассажиров, выходящих из автобуса.

Уронив свой багаж, я вскинул руку. Поймал ее взгляд. И наблюдал, как меняется ее лицо. Я бы описал, да только сомневаюсь, что получится. Сначала вроде как сомнение — ну, это понятно. А потом оно сменилось на другое, более глубокое чувство, которое гораздо труднее определить. Пожалуй, это была радость от встречи со мной, смешанная с грустью от того, как долго пришлось ждать этой встречи. Я ж за это время чуть не вдвое вырос, если на то пошло. Я был ходячим свидетельством того, сколько воды утекло с тех пор, как она видела меня в последний раз.

Бабушка побежала ко мне, раскинув руки, и я подхватил ее. Легко. Я вроде не собирался, но ее лицо оказалось на уровне моего плеча, и я, не раздумывая, подхватил ее под мышки, оторвал от земли и прижал к себе. И мы оба рассмеялись.

— Бог ты мой! — ахнула она. — Нет, вы только посмотрите на него! Взрослый мужчина!

Поставив бабулю Энни на ноги, я увидел, что она плачет.

— Бабушка, это Мария.

Она быстро вытерла глаза, вроде застыдилась своих слез, и протянула руку Марии. Несмотря на слезы, она наверняка заметила ребенка на руках у Марии, но ничего не сказала. Вообще ничем себя не выдала — я следил за ее лицом.

— А это — Натали, — добавил я.

— Привет, Мария. Привет, Натали. Очень рада знакомству.

Бабушка собиралась и Натали ручку пожать, но та немедленно уткнулась носом маме в шею.

— Она просто стесняется, — виновато сказала Мария.

Бабушка Энни сделала глубокий-глубокий вдох — пыталась успокоиться.

— Ну что ж, — улыбнулась она. — Вперед? (Я снова поднял багаж.) Тесновато в кабине будет. Да ничего, как-нибудь разместимся.

Мы с Марией промолчали. Может, бабушка таким способом намекала на проблему с Натали? А может, и нет. В любом случае, решить эту проблему сейчас было не в моих силах. Вот я и промолчал.

Жара окутала нас, едва мы выступили из-под навеса автобусной станции. Думаю, градусов под тридцать, а к вечеру, я знал, будет куда хуже. Но я сразу ощутил жар пустыни. Даже с закрытыми глазами я не спутал бы ее с нью-йоркской духотой.

— Грузовичок-то мой помнишь? — услышал я голос бабушки. Представляете? Тот самый синий пикап с пятнами рыжей грунтовки.

— Такой разве забудешь?

— Бегает будь здоров! А что еще от машины нужно?

Кондиционера в кабине не было, хотя в пустыне это совсем не роскошь.

— У меня кондиционер «два на сто»! — весело объявила бабушка Энни.

— Никогда о таком не слышал, — сказал я. — Что это?

— Опусти два окна и гони со скоростью сто километров в час.

Что мы и сделали.

Когда мы домчались до места, откуда уже видны были мельницы, я показал их Натали. Вернее сказать, первой показал Натали. Конечно, я хотел, чтобы и Мария их увидела. Но обратился к девочке:

— Смотри, Натали! Это ветряные мельницы!

Уж и не знаю почему. Такая здесь традиция, наверное. Дети обязательно должны увидеть ветряные мельницы.

Мария сидела в центре, между бабушкой Энни и мной. Она повернула голову:

— Ух ты… Ух ты! А я совсем не так представляла. Хотя… Сама не знаю, какими я их себе представляла, но… Красота!

Натали сперва просто таращила глаза. Моргала и снова таращилась. А потом решила рассмотреть их в окно. Она перепрыгнула с маминых коленей на мои, отпихнув Марию обеими руками. И конечно, толкнула в самые ребра. Мы услышали звук, который Мария не сумела сдержать, — нечто между стоном и рыком. Муфта спланировала мне под ноги.

Натали полностью высунула голову в окно, ветер откинул ее тонкие пушистые волосы назад, а я обхватил ее за талию и крепко прижал к себе, будто ее могло выдуть из кабины, как клочок бумаги.

— Ты в порядке? — спросил я Марию.

Бледная от нестерпимой боли, она все же кивнула. И объяснила бабушке:

— У меня ребра перевязаны. Сломала.

— Вон что, — бросила в ответ бабуля Энни с какой-то странной интонацией. Так бывает, когда человек чего-то недоговаривает. — Несчастный случай?

Я скосил глаза на бабушку — и тут же отвел взгляд. А Мария вообще смотрела только вперед.

— Да, — ответила она. — Несчастный случай.

Вроде бы разговор как разговор, но что-то с той минуты изменилось. Как-то неуютно стало в кабине. Не понимая, в чем дело, я занялся Натали. Высунул голову из окна и вместе с ней смотрел на ветряные мельницы. Я был так счастлив, глядя на них, как человек, у которого исполнилась самая заветная мечта. По-моему, даже Натали почувствовала, до чего я счастлив. Понятия не имею, откуда я это знаю, но это правда.

Между прочим, в первый раз с нашего знакомства она не держала палец во рту.

— Тебе нравятся ветряные мельницы, Натали? — спросил я.

— Ага, — сказала она.

Слово номер три, которое она мне сказала.