Ветряные мельницы надежды

10 СЕБАСТЬЯН. По кругу

После той ночи жизнь пошла по кругу. Иногда она напоминала мне пса, гоняющегося за собственным хвостом. А иногда больше смахивала на воду (и всякое прочее, о чем я не говорю из вежливости), которая воронкой кружит в унитазе, когда нажмешь на слив. В любом случае, картинка не из приятных.

Когда я проснулся, Делайла накормила меня оладьями с кленовым сиропом, и я отправился на метро в район, где жила Мария. Там я опустил в почтовый ящик второе письмо бабушке Энни и стал ждать.

Я ждал.

И ждал.

Конечно, я понимал, что в такое время Карл вряд ли идет на работу. И все-таки я заглядывал в лицо каждого прохожего. Гадая про себя: Карл? не Карл?

Мимо меня шли мужчины в возрасте, вполне приличные. И молодые парни, довольно-таки зверского вида. И самые что ни на есть обычные ребята — на таких посмотришь и через секунду уже лица не вспомнишь. Провожая каждого взглядом, я понял, что не имею ни малейшего представления о том, как может выглядеть тип вроде Карла, — ну, который способен поднять руку на женщину. Мне-то вначале представлялся бугай вроде гориллы. Но потом я увидел парня в хорошем костюме, с аккуратной стрижкой — и заглянул ему в глаза. Хотел понять: мог бы вот такой оказаться Карлом? И знаете что? Судя по его взгляду — вполне мог бы.

Я вдруг подумал: наверное, каждый из нас способен на жестокость. Наверное, дело не в том, что мы не способны. Дело в том, что большинство этого не делает.

Карусель мыслей набирала обороты.

«Она в беде, — думал я. — Он ее избил, ей больно и страшно. Она не может ускользнуть из дома. Думает обо мне, переживает, что я ее бросил и она больше меня никогда не увидит». И тогда я дал в душе клятву не сдаваться — ни за что и никогда. Пообещал себе, что когда она наконец сможет прийти, то увидит меня на «нашем» месте. На несколько минут я превратился в бесстрашного Ромео, который океан готов переплыть ради любимой.

А потом меня взяли сомнения. Я вспомнил ее лицо, когда она сказала: «Если мы убежим». А еще: «Да, наверное… Просто мне очень страшно». И тогда голос у меня в голове принялся зудеть: «Да очнись ты! Не ребенок ведь, пора бы и повзрослеть. Она передумала. Она больше не хочет тебя видеть».

Ну и я начал злиться. На нее. Как она могла вот так взять — и исчезнуть? Хоть бы в последний раз пришла и в лицо мне сказала, что все кончено. И я снова дал в душе клятву дождаться ее. Пообещал себе, что буду стоять столбом на этом самом месте, пока не увижу ее. Должна же она когда-нибудь выйти на рынок или еще куда-нибудь? Вот тогда я остановлю ее, посмотрю в глаза и скажу: «Как ты могла так со мной поступить? Бросила — и даже ни слова не сказала!»

Но час проходил за часом, а она не появлялась… И я начал думать по-другому: она не выходит из дома, потому что не может. Он ее покалечил, ей совсем плохо… И новый виток карусели!

У меня уже голова кружилась. Честное слово, даже затошнило!

Я изучил все надписи у домофонов на всех дверях в этом квартале. Надеялся, что там и имена написаны. Или хоть первые буквы. А там только фамилии.

Я любил женщину, предложил ей начать новую жизнь — со мной… И при этом не знал ни фамилии ее, ни адреса!

А без фамилии и адреса я не мог даже разузнать в больницах, не случилось ли с ней чего-нибудь. Не мог ни позвонить ей, ни прийти к ней домой… Так что, похоже, шанс никогда больше не увидеть Марию и впрямь был, да еще какой.

Боже! А как же моя новая жизнь? Ведь Мария — и есть эта моя новая жизнь. А к прежней жизни я просто не могу вернуться.

До встречи с Марией у меня вообще не было жизни. Не происходило ничего и никогда. И вдруг что-то стронулось с места… Нет, я не мог вернуться к прежней пустоте. Никак не мог.

Я так устал, что уже не было сил ходить, и я пристроился на ступеньке пожарной лестницы, спиной к солнцу. Почему-то вспомнился зоопарк, и я подумал о животных, которые от рождения до смерти проводят за решетками. Наверное, они счастливы в плену своих клеток, ведь другой жизни они и не знают. Разве можно мечтать о том, чего не знаешь? Но вот если кто-нибудь из них сбежал и провел пару недель на свободе, а потом его снова поймали и сунули в клетку? Что бы оно почувствовало, это животное?

Теперь я знал ответ на этот вопрос.

Я еще немного посидел и вернулся к Делайле, чтобы переждать самую жару — уж очень палило солнце.

Меня ждал сюрприз. Письмо от мамы.

Делайла молча протянула мне конверт.

На этот раз мне удалось без ее помощи дойти до диванчика и сесть. Я перевернул конверт, прочитал обратный адрес. Селия Висенте. Дальше — название улицы, по-моему, испанское. Во всяком случае, я бы не смог его произнести. Порт-Хьюним. Калифорния.

И конверт я на этот раз тоже открыл сам.

Я чувствовал, что Делайла наблюдает за мной, но не так, как это делал отец. Словами не объяснишь, но от взгляда Делайлы мне совсем не хотелось съежиться или сбежать.

Письмо я прочитал вслух. Прямо сразу, с первого раза. Я доверял Делайле как самому себе. Что бы ни сказала мне мама после десяти с лишним лет, Делайла имела полное право это знать. Забавно, правда? Когда кто-то требует от тебя всю подноготную — как мой отец, — ты стараешься как можно больше скрыть. Вообще ничего о себе не рассказываешь. Зато если тебе не лезут в душу, ни о чем не допытываются — как Делайла, — то ты готов всем-всем поделиться!

Себастьян, мой дорогой сыночек,

Ты даже не представляешь, как мне страшно тебе писать. Я все думаю о твоих словах в письме к бабушке: что ты хотел бы расспросить ее обо мне. О чем ты хотел бы узнать? Наверное, ты спросил бы: «Как ты могла, мама? Где ты была столько лет? Ты меня бросила — и теперь хочешь, чтобы я тебя простил?»

Не знаю, сможешь ли ты простить меня, Себастьян, но надеюсь, что ты попытаешься. Надеюсь, ты поймешь, как сильно я боялась. Его боялась — и того, что он может сделать. Не только за себя боялась, больше за тебя. Мне тогда казалось, что так будет лучше для тебя. Я думала — пусть ты лучше вырастешь без мамы, но по крайней мере тебя не будут рвать на части. Хотя, возможно, я была не совсем честна перед самой собой. Надеюсь, ты поверишь тому, что я сейчас скажу, потому что это истинная правда. Сыночек, за эти годы не было ни единого дня, чтобы я не пожалела о своем решении. Если бы я могла вернуть тот день, когда согласилась на его требование отдать тебя! Я-то думала, мы будем хоть как-то общаться, пока ты растешь, переписываться или разговаривать по телефону… Я писала тебе, писала, а ты не отвечал — и я решила, что ты меня ненавидишь.

Возможно, так оно и есть.

Давай попробуем начать все сначала, Себастьян?

Ты уже взрослый, почти мужчина. Мне трудно принять этот факт. А еще труднее признать, что мой сын — взрослый человек, которого я почти не знаю. Пожалуй, на сегодня достаточно. Добавлю только, что очень хочу узнать тебя, мой мальчик. Очень хочу, чтобы ты снова стал частью моей жизни. Если ты согласен — только скажи, и это будет хороший старт.

Я люблю тебя, Себастьян. Всегда любила и всегда буду любить.

Твоя мама Селия Висенте.

Я поднял голову и увидел, что у Делайлы блестят глаза. Она ни о чем не спросила, но я все равно услышал ее вопрос. И ответил:

— Не знаю.

— Это твоя мама.

— Она не должна была меня бросать.

— Никогда не знаешь, сынок, почему люди поступают так, а не иначе. Ты хотя бы выслушай ее. Попробуй увидеть ситуацию ее глазами.

— Я только что это сделал. И что? Все равно она должна была бороться за меня.

— Наверное, — кивнула Делайла. — Наверное, должна была. Или могла бы. Кто знает? Не люблю судить, тем паче когда не в курсе всех подробностей. Но я тебе вот что скажу, сынок… Подумай. Как следует подумай, прежде чем навсегда отвернуться от матери.

Она замолчала. И я молчал — очень долго. А что на это скажешь?

Делайла прервала паузу.

— Китайскую еду пробовал? — спросила она.

Я покачал головой.

Она вздохнула:

— Не стоило и спрашивать. Ну-ка, готовься, сынок. Сейчас закажем обед.

Не хочу особенно распространяться о том, как я провел ночь на станции. Скажу лишь, что пришел после ужина и просидел на «нашей» скамейке под лестницей до четырех часов утра. Люди, которые спускались на платформу, садились в поезд и уезжали куда-то по своим делам, через несколько часов, вернувшись, здорово удивлялись, увидев меня на той же скамейке…

Но я не могу, не хочу, да и просто не в состоянии, даже если б попытался, объяснить вам, что творилось у меня внутри. Карусель мыслей. Гигантские прыжки от надежды к отчаянию и обратно к надежде. Да я бы со стыда сгорел, если бы признался вам, что искусал губы до крови. Хотя я ж только что в этом признался… Стыдно.

Мыслей было слишком много, чтобы все вспомнить. Да охоты никакой нет переживать их снова. К тому же и смысла в них особого не было.

Я не мог соображать разумно — весь на нервах был. Эмоции заменили мысли. По крайней мере, отчаянно их затуманили.

Я с трудом вспоминал минуты, когда испытывал какие-то другие чувства. Нет, я помнил, как держал Марию за руку на улице, как поцеловал в первый раз… но все это казалось сном. Или смутными картинками из предыдущей жизни. Может, ничего этого и не было? Может, мои мозги придумали Марию, чтобы я умом не тронулся?

В четыре утра я сел на поезд и поехал домой.

Я вышел на Лексингтон-авеню, поднял голову и увидел луну. Плывет себе в небе, до странности низко, и светит вовсю. А ведь не круглая еще, со щербинкой, — до полнолуния не дотянула. Я вспомнил слова Делайлы. Насчет чего-то большого, не сделанного руками человека.

— Спасибо, — громко сказал я. — Хотя и не за что.

И пошел к Делайле.

Рассвет. А я даже не ложился. Даже не пытался уснуть. Подушка и одеяло, которые оставила для меня Делайла, так и лежат аккуратной стопкой на диванчике.

Я сидел на подоконнике и смотрел на улицу. У Делайлы широкий подоконник — вроде скамейки под окном. В квартире отца такой же, но чтобы он позволил мне усесться и глазеть в окно?!

Глаза у меня горели, будто песком в них сыпанули, и в желудке как-то противно было. Если б я вздремнул, мне стало бы лучше, но какой там сон…

Из подъездов то и дело выбегали люди, торопились на работу. Машины гудели, тормозили слишком резко, едва не сбивая прохожих. Жизнь кипела.

Жизнь кипела — вокруг меня. А я мог только наблюдать.

И мечтать о такой же жизни.

Я почувствовал ладонь у себя на плече. Делайла проснулась, а я и не заметил. Она была в ярко-розовом халате с цветочками, вышитыми на подоле и воротнике.

— Не пришла, сынок?

Я мотнул головой.

Минуту-другую Делайла стояла рядом и вместе со мной смотрела в окно. Точно смотрела на мир, на жизнь других людей моими глазами. Но у нее-то все хорошо. В отличие от меня, у Делайлы жизнь есть. И всегда была, насколько я понимаю. Так что вряд ли мы с ней видели за окном одно и то же.

— А вдруг я ее больше никогда не увижу?

Я еще договорить не успел, как вспомнил, что уже задавал Делайле этот вопрос. Давным-давно. По крайней мере, лично для меня — точно давным-давно. Я вспомнил и ответ Делайлы. Ответ, который и тогда показался мне невероятным. А ведь я даже имени Марии тогда еще не знал. Даже ни разу не прикоснулся к ней. Сами понимаете, что теперь ответ Делайлы показался мне совершенно немыслимым.

— Нет, ничего… Я ведь уже спрашивал.

Делайла потрепала меня по волосам.

Через пару минут я услышал, как она возится на кухне с завтраком.

Спустя всего лишь два дня я окончательно потерял надежду.

Нет. Пожалуй, «окончательно» слишком сильно сказано. Пожалуй, правильнее сказать — «почти окончательно», хоть это и странно звучит. Короче, я потерял надежду, но не совсем, потому что по-прежнему днем бродил по улице Марии. И по-прежнему просиживал ночи на скамейке станции «Юнион-сквер». Вот только и днем, и ночью я был уверен, что больше никогда ее не увижу.

Разве не странно, как быстро все меняется. Той ночью, когда мы должны были встретиться, а она не пришла, я был уверен, что она появится. Всегда ведь приходила — значит, придет. И как же трудно мне было признать, что этого не случилось. Мозги просто отказывались в это верить.

Зато теперь все наоборот. Я часами сидел на «нашей» скамейке под лестницей — и не верил, не верил, не верил, что увижу ее.

Вы спросите — зачем же я там сидел? Трудно сказать. А куда еще я мог пойти? Я не мог целыми днями слоняться без дела по квартире Делайлы и путаться у нее под ногами. У нее ведь, в конце концов, своя жизнь. Я не мог вернуться домой. Я не мог уехать в Мохаве без Марии. Единственный выход — найти ее. Вот я и дежурил то на ее улице, то на платформе «Юнион». Можно сказать, за соломинку хватался.

А Мария не появлялась.

Это случилось как-то утром, до завтрака. Часов в восемь. Делайла еще спала — позже обычного. А я отдраивал пол на кухне. Только не подумайте, что он был такой уж грязный. Совсем нет. Просто я подумал, что хорошо бы снять старый слой воска и натереть по новой. Мне хотелось сделать приятное своему лучшему другу на свете.

Когда зазвонил телефон, я решил, что это дочь Делайлы звонит и что Делайла поговорит у себя.

Однако через минуту Делайла вышла из спальни, в этом своем громадном розовом халате и с телефонной трубкой, прижатой к груди, как будто хотела перекрыть звук тому, кто ей позвонил. А вид у нее был страшно удивленный.

— Это тебя, — сказала она шепотом. У меня в желудке похолодело. И не только в желудке. У меня даже кровь, по-моему, превратилась в лед. Отец. Он меня нашел. Или полиция. Он обратился в полицию, и копы меня нашли. — Твоя бабушка Энни.

Холод не сразу из меня вышел, и перед глазами плыло — я даже не помню, как взял трубку. Кажется, я сказал: «Алло?» По-дурацки получилось — вроде я не знал, к кому обращаюсь.

— Себастьян? Это я. Бабушка Энни.

Горло у меня так стиснуло — ни слова не протолкнуть. Я пытался сообразить, помню ли этот голос, но, если честно, столько лет прошло, что… вряд ли.

Бабушка снова заговорила — я-то молчал в трубку.

— Ничего, что я узнала номер Делайлы в справочной? Делайла как будто не возражала. Ох, надеюсь, я ее не разбудила? Неужели разбудила? Понимаешь, я хотела поговорить о твоем приезде.

Эти ее слова разбудили меня.

— Можно, бабушка? Я могу приехать?

— Конечно, дорогой, конечно. Мы будем счастливы! Я и Селии рассказала. Она приезжает ко мне по выходным каждые две недели, но обещала приезжать каждую неделю, если ты будешь жить у меня. Дело-то, понимаешь, в том, что вот так, с ходу, мне негде тебя поселить. То есть тебя с твоей подругой. Вообще-то у меня есть гостевой домик — помнишь? Нет, вряд ли ты помнишь. Только там давно уже никто не живет, и он в кошмарном состоянии. Там бы надо все вымыть, вычистить, желательно бы еще покрасить и сменить ковровое покрытие. Словом, это займет у тебя недели две, а на это время я вам с девочкой могу предложить только диван-кровать в моей гостиной. Если вас устраивает, то добро пожаловать, я буду в восторге, мой дорогой.

Я никак не мог сообразить, что ответить, — мысли завертелись с безумной скоростью. Она разрешила! Бабушка разрешила приехать! Нам обоим, с Марией! О господи… Я вспомнил — и сердце ухнуло в пятки. Не могу я ехать в Мохаве без Марии!

— Я сразу найду работу, — сказал я наконец. — Ты не думай, что я собираюсь жить за твой счет.

— В мотеле всегда нужна молодежь для уборки в номерах. Для начала сгодится, верно? А потом и получше что-нибудь подыщешь. Так когда вас ждать?

Она говорила слишком быстро, слишком радостно. По-моему, от страха. «Ей тоже не так-то легко, — подумал я. — Она тоже боится, тоже не знает, что из этого выйдет. Не меньше меня боится».

Я сделал глубокий вдох.

— Пока не знаю… Поговорю с Марией — когда она сможет… — Я поймал взгляд Делайлы, но она быстро отвела глаза. Врать, конечно, нехорошо, но что я мог сказать бабушке? Правду? Что я не могу найти свою подругу, потому что не знаю ни ее фамилии, ни адреса? Пришлось побыстрее сменить тему: — Мне ведь еще нет восемнадцати. Вдруг он… помешает?

— Как раз об этом я вчера говорила с подругой. Она юрист. Точнее, она подруга моей подруги. Так вот, она объяснила, что если твой отец официально не оформил опекунство — а я точно знаю, что он этого не сделал, — то ему придется побегать по судам, чтобы тебя вернуть. А это займет куда больше четырех месяцев.

— В суд он не пойдет!

Пусть лишь в ту секунду, но мне стало это ясно — как то, что солнце всходит на востоке. Нет, отец не пойдет в суд. Он же понимает, что я расскажу судьям всю правду и весь мир узнает, как он врал мне про смерть мамы. Он будет опозорен, и его позор — мое лучшее оружие против него. К тому же он отлично понимает, что даже если меня силой вернут к нему, через четыре месяца я все равно уйду. Так что не больно многого он добьется.

— Нет, не пойдет, — твердо повторил я.

— Ладно, посмотрим, — сказала бабушка. — У тебя ручка есть? Запиши мой телефон. Позвонишь, как только договоришься с подругой об отъезде, хорошо?

Я бросился к принтеру Делайлы, вытащил еще один листок и записал номер.

— Да. Хорошо. Я позвоню, бабушка. — Не очень-то вежливо. Я поспешил добавить: — Спасибо. Большое тебе спасибо. Ты не представляешь, как это для меня важно. Даже не знаю, что бы я делал, если бы ты не разрешила…

Она помолчала. А потом я услышал:

— Мы тебя любим, Себастьян.

Мне бы ответить, что я тоже люблю ее, а я оцепенел. Откуда мне знать — люблю я свою бабушку Энни или нет? Я и не помню-то ее почти… Зато я точно был ей благодарен. И я сказал:

— Спасибо.

Когда мы попрощались, я долго стоял уронив руки: в одной зажата телефонная трубка, в другой — листок с бабушкиным номером. Потом оглянулся на Делайлу:

— Простите, пожалуйста. Она вас разбудила.

— А вот и нет. Я уж с час как проснулась. Со мной такое частенько бывает: проснусь и лежу. Думаю. А ты чего на коленях-то по кухне ползал?

— Старый воск соскребал.

— С какой стати? Это кто ж тебе сказал, что ты должен тут прибираться?

— Я решил хотя бы как-то помочь. Сплю тут у вас, ем бесплатно. Это вроде как моя доля в хозяйстве.

Делайла проковыляла ко мне и вынула трубку из моей руки.

— Мы с тобой друзья, сынок. Уловил? Ты мне друг, а не прислуга.

— Теперь уж все равно придется закончить. Не оставлять же половину пола недоделанной.

Мы оба как по команде уставились на грязь, что я развел на кухне.

— Гм. С этим, пожалуй, не поспоришь, — ухмыльнулась Делайла.

Тогда я занялся второй половиной, а Делайла на чистой половине принялась варить кофе, сдвинув кофеварку к плите. Я очень старался закончить побыстрее, чтобы Делайла могла позавтракать. Да и я, если честно, проголодался. А натереть пол можно и после завтрака…

Подняв голову, я встретил взгляд Делайлы. Какой-то очень задумчивый взгляд.

— Что? — спросил я, потому что она явно что-то хотела сказать, как будто не могла решиться.

— Сколько ты будешь ждать ее, сынок?

Внутри все так и перевернулось. Я ведь, пока воск счищал, как-то умудрялся прогонять мысли о Марии. Заставлял себя не думать о ней. Быть может, именно потому, что боялся сам себе задать этот вопрос.

— Не знаю. А сколько мне можно занимать ваш диванчик?

— Пока он у меня есть, этот диванчик. Но видишь ли, сынок… Недели через три я собираюсь вернуться в Сан-Диего. Максимум — через четыре.

Я вздохнул. Снова принялся за работу. И только через несколько минут ответил. Мне было очень тяжело это сказать. Но правда есть правда. Мы с Делайлой оба ее знали. Но кто, как не я, должен был произнести вслух:

— Если к тому времени она не появится, то не появится никогда.

— Похоже на то, — кивнула Делайла. — Сдается мне, голова у тебя работает, сынок.

Больше мы об этом не говорили — ни за завтраком, ни позже.

В тот день я не пошел на свой пост в квартале Марии. Откуда-то возникло чувство, что проку не будет, и я решил прислушаться к интуиции. Остался у Делайлы, лег на диванчик и прочитал «Ромео и Джульетту» от начала до конца. Делайла удивилась, я знаю. Но вопросов не задавала. И вообще будто не заметила.

Я уже так разуверился, что чуть было не остался на диване и после ужина. У Делайлы было так хорошо, спокойно. Мы могли бы вместе посмотреть какое-нибудь кино. Приготовить попкорн в микроволновке и жевать его перед телевизором. Может, я даже почувствовал бы себя счастливым. Просиживая ночи на скамейке станции «Юнион», я уж точно не был счастлив. Потому что не видел Марию.

Я уже рот открыл, собираясь поделиться с Делайлой своим решением… и передумал. Знаете почему? Я кое-что вспомнил. Слова Делайлы вспомнил. Когда мы смотрели «Вестсайдскую историю», она сказала: «На твоем месте, сынок, я научилась бы доверять своим чувствам». Примерно так, кажется.

И я подумал: «А что я сейчас чувствую? Чему верю?» Представьте себе, ответа не пришлось долго ждать. Если она сможет прийти, она придет. Вот что я почувствовал. Вот во что верил. Она придет, если сможет.

Я принял душ, переоделся. Спустился в подземку, доехал до «Юнион-сквер». И сел на скамейку под лестницей.

Думаю, я просидел около часа, когда услышал незнакомый голос:

— Себастьян?

Я подскочил.

Эту женщину я видел впервые. Лет тридцати пяти, в громадном балахоне такой расцветки, что аж в глазах рябило, всклокоченный пучок волос на самой макушке.

— Да. Я Себастьян.

Женщина сунула мне письмо. На лицевой стороне запечатанного конверта я прочитал: Себастьяну /Тони. Тони! Так мог написать только один человек… Сердце подпрыгнуло. Кажется, я даже ощутил его вкус.

Когда я оторвал глаза от конверта, женщина уже поднялась до середины лестницы.

— Подождите! — крикнул я, и она оглянулась. — Вы кто?

В ответ она так странно на меня посмотрела. Недоуменно, что ли? Будто я какую-то глупость сморозил.

— Стелла.

И снова отвернулась. Словно это ее «Стелла» все объясняло.