Ветряные мельницы надежды

15 СЕБАСТЬЯН. Все, о чем мы мечтали

Открывая дверь гостевого домика, я думал, что готов к чему угодно. Я обещал себе не удивляться и не приходить в ужас, какая бы разруха ни предстала моим глазам.

Но к тому, что предстало моим глазам, я никак не был готов.

Гостевой домик будто сошел с рекламной картинки.

Палас новехонький. Стены блестят, вроде их десять минут как покрасили. Даже краской немножко пахнет. Окна сияют.

Домик крохотный: одна комната, ванная и закуток-кухня. В ванной и кухне все миниатюрное, как в трейлере. Зато абсолютно новое. А если нет, то все эти штуковины здорово притворялись новыми.

Из мебели в комнате — диван и два больших, мягких кресла. Хорошо бы диван раскладывался, подумал я, и решил, что наверняка раскладывается. Мебель явно была не новой, но в прекрасном состоянии.

Над маленьким камином красовался плакат — длинный такой бумажный плакат со словами «Добро пожаловать домой, Себастьян!». А внизу — много каких-то надписей мелкими буквами, которые я от двери не мог разобрать.

В домике было тепло, но не жарко, и я услышал жужжание, как будто работал кондиционер.

Я оглянулся на бабушку Энни.

— Наш маленький сюрприз, — сказала она.

Я по-прежнему чувствовал, что она чего-то недоговаривает. Что-то явно было не так.

— Чей — наш?

— Народ прослышал, что мы с тобой связались и что ты приезжаешь. Ну и общими силами сделали ремонт. Покрасили, сменили ковер, обновили кухню и ванную. Даже вентилятор установили. Не кондиционер, конечно, но хоть что-то. Лично я не верила, что все будет сделано вовремя, однако ребята у нас упорные. По десять-пятнадцать человек работали одновременно. В основном из моего мотеля, но и городские тоже приезжали. Многие из них помнят тебя маленьким. А остальные просто слышали о тебе от нас с мамой.

Наступила тишина. Хотя нет, не «наступила». Тишина как эхо рикошетом отскакивала от стен и колотила, колотила мне в уши.

Боже, столько событий сразу. Я не находил слов. Не мог выделить что-то самое важное.

— Диван раскладывается, — добавила бабушка Энни. — Думаю, вам всем надо отдохнуть, детки. Держу пари, дорога вас доконала.

В глазах бабушки Энни все мы трое были детьми — разве не странно?

Она выбежала наружу, оставив нас одних.

Я скинул с дивана подушки и раздвинул его. Он был застелен белой простыней. А одеяла, подушки? Наверное, где-то есть в шкафчиках… Но я слишком вымотался, чтобы думать об этом.

Я сел на край дивана, и Мария присоединилась ко мне. Села рядом, нарочно толкнув бедром. Уже знакомый жест… Натали она положила рядом с собой на диван. Натали вытянулась и замерла: глаза распахнуты, палец во рту, муфта крепко зажата в другой руке.

Я убрал волосы со лба Марии:

— Как ты? — Тихонько и спокойно спросил. Вроде мы уже были близкими людьми. Совсем-совсем близкими.

— Хорошо. Только устала.

— Хочешь вздремнуть?

— Ага. И Натали, думаю, не помешает.

— Вот и отлично.

«А где будет спать Натали?» — мелькнула мысль. Сейчас-то, понятно, вздремнет на диване, а потом? Я решил, что не время поднимать этот вопрос.

— Ты должен поговорить с бабушкой, — сказала Мария.

Я уловил напряжение в ее голосе. Страх. Или страх — слишком сильно сказано? Нет, пожалуй, именно страх.

— Узнай у нее, что не так?

— Она и вправду странно себя вела… — Кажется, я заразился страхом Марии.

— Потому, что нас трое. Слишком много. Она не захочет, чтобы мы остались.

— Нет. Не думаю. Что-то случилось уже в пути. На станции, когда она увидела Натали, все было в порядке. Что-то произошло позже, только я не знаю — что.

— Вот и поговори с ней.

— Ладно, — отозвался я. Надеюсь, что спокойно. Хотя какое уж тут спокойствие.

По пути к выходу я остановился у камина и пригляделся к надписям на приветственном плакате. Здесь, оказывается, расписались все, кто принимал участие в ремонте домика. «С возвращением в Мохаве! Джерри Аржно». «Бабушка тебя любит, и мы тоже! Минни Бинч». «Счастья в новом доме! Мы рады, что ты вернулся!!! Тодд и Дора Мартин». На большее меня не хватило.

Всего лишь пару месяцев назад я сказал бы, что во всем мире меня любит один человек. Хотя и сомневался в его любви. Потом я познакомился с Делайлой и с уверенностью сказал бы, что она меня любит. А теперь вот у меня перед глазами заявления… нет, доказательства любви десятков людей, которых я даже не знаю.

Я оглянулся на Марию. Она лежала на диване рядышком с Натали, спиной ко мне. Любит ли меня Мария? Она никогда не говорила о любви, но ведь она здесь, со мной. Чем не доказательство любви. И все же, выходя из дома в сухой жар Мохаве, я не мог избавиться от мысли, что любовь Марии — как и любовь отца — под большим вопросом.

Ступеньки, ведущие к заднему крыльцу бабушкиного дома, заскрипели, объявив о моем появлении раньше, чем я сам. Дверь в кухню была открыта, и я видел, как бабушка бегает между холодильником и рабочим столом. Она оглянулась на скрип и сразу отвернулась. Я поднял было руку, чтобы постучать, но бабушка меня опередила:

— Заходи, мальчик.

Я переступил порог кухни. Линолеум здесь выцвел так, словно рисунок затоптали ногами. Зато пол чистый и натерт на славу. Должно быть, талант натирать полы — это семейное. В этом доме тоже работал всего лишь вентилятор: во-первых, ненамного прохладнее, чем снаружи, а во-вторых, я услышал знакомое жужжание.

— Готовила лимонад на вечер, — сказала бабушка. — Чтобы вас, детки, угостить, когда проснетесь. Хочешь?

Я посмотрел на ручную соковыжималку с красной пластмассовой крышкой. У Делайлы крышка была стеклянная. И все равно так знакомо: резаные лимоны, ручная соковыжималка…

Бабушка продолжала возиться, стоя спиной ко мне.

— Делайла тоже всегда готовит домашний лимонад, — сказал я.

— Н-да? Рада, что угодила тебе.

И снова долгое, долгое молчание.

Я тихонько сел на стул, обвел взглядом кухню, уставился на холодильник с полусотней магнитиков в виде фруктов, воздушных шариков, раковин, рыбок. Там еще были магнитики — сувениры из Большого Каньона и Карлсбадских пещер. Почти под каждым магнитиком прилеплена бумажка: газетная вырезка, маленький снимок или рецепт. Я перевел взгляд на полки, в два ряда уставленные стеклянными контейнерами с горохом, бобами, вермишелью.

— Я что-то не так сделал? — выпалил я ни с того ни с сего. Сам не предполагал, что спрошу вот так, прямо в лоб. Ответа не было. — Бабушка! Сначала все вроде было нормально, а потом ты изменилась, и я понятия не имею, что случилось и как это исправить.

Внезапно лицо бабушки возникло прямо передо мной — так близко, что я ничего не видел, кроме ее лица. Хотел отодвинуться, да ножки стула будто приклеились к линолеуму.

— Хочешь исправить? А я тебе скажу, как исправить. Вот ты погляди мне в глаза и скажи, что это не ты сломал девочке ребра!

Я онемел от шока, но бабушка, должно быть, и без слов все поняла — прочла ответ на моем лице. Потому что ее лицо оттаяло.

После кошмарной, жуткой паузы мне все-таки удалось выжать:

— Я бы… такого… никогда в жизни!

Бабушка мне поверила. Я увидел, что поверила.

— А что ты тогда так отвернулся? Когда я спросила насчет несчастного случая?

— Как — так отвернулся?

— Как будто тебе стыдно.

— А-а… — Мне и сейчас стало стыдно. — Дело совсем не в этом.

Бабушка отстранилась, села на другой стул, точно такой же, с прямой спинкой (я чувствовал лопатками твердое дерево). Вид у бабушки был виноватый и грустный, вроде она жалела, что напала на меня.

— Прости, дорогой. Но мне показалось, что тебе есть что скрывать.

Я набрал полную грудь воздуха. Только теперь я начинал понимать, что такое — жить среди людей. С ними надо как-то ладить, находить общий язык. Спотыкаться о непонимание.

— Мне на самом деле было стыдно, бабушка. Но совсем за другое. Понимаешь, всего за несколько дней до того, как мы вместе с Марией сели в автобус, она жила с другим человеком. Его зовут Карл… и это он Марию…

— Но почему, мальчик мой? Почему тебе было стыдно?

Я удивился. Мягко говоря. Вообще-то мне казалось, что причина очевидна.

— Как же… А разве не стыдно? Я сказал, что приеду со своей девушкой, а она вовсе и не моя. Я только хочу, чтобы она была моей девушкой.

— Ох ты мой милый. Да какая мне разница. Лишь бы у тебя на сердце было хорошо.

Мне хотелось спросить: «Бабушка, как ты могла подумать про меня такое?» Но я не посмел. А с другой стороны, она ведь была честна со мной, значит, и я должен быть честным с ней.

— Как ты могла подумать про меня такое, бабушка?!

Снова этот виноватый взгляд.

— Я же тебя почти не знаю, мальчик мой.

— А, ну да. Это правда.

Мы сидели молча за столом, и я невольно следил за пылинками, плавающими в солнечном свете. Они были такие яркие и четкие, как в кино. А сквозь них я видел половинки лимона на рабочем столе, еще не попавшие в соковыжималку.

Бабушка заговорила так неожиданно, что я вздрогнул.

— Видишь ли, дорогой, нас с мамой все эти годы терзал страх… — Она снова умолкла. Надолго. Я уж решил, что и не услышу продолжения. — Что ты вырастешь… — И опять пауза. Долгая-долгая. Чемпион среди пауз. — Вырастешь похожим на своего отца.

— Ничего подобного! — воскликнул я. Точнее, выплюнул, вроде мне в рот случайно попала какая-нибудь ядовитая дрянь. Я изумился, услышав собственный голос: ярость в нем граничила с ненавистью. — Я не такой, как отец! И никогда таким не буду!

— Вот и хорошо. Тогда… предлагаю больше не говорить на эту тему.

— Да, — кивнул я коротко. Я был согласен на все сто. С прошлым покончено.

— Лимонад сейчас будет готов, и мы можем выпить его на веранде. Если только для тебя не слишком жарко… Ох, тебе наверняка слишком жарко, да, дорогой?

— А я люблю жару. Не мог дождаться, когда почувствую здешнюю жару.

— Всю жизнь, кажется, только и мечтал сюда вернуться, — сказал я. Мы сидели на качелях, на веранде бабушкиного дома. У меня по спине текла струйка пота. Большой круглый термометр на стене у входной двери показывал почти 40 градусов. И это в тени. — Даже не верится, что всего несколько недель назад я и не знал, что помню Мохаве. — Прищурившись, я смотрел на ветряные мельницы сквозь дрожащее жаркое марево. Целые ряды в унисон вертели лопастями, пока десятки других отдыхали. — Как по-твоему, бабушка, можно скучать по тому, что ты не помнишь?

— Не уверена, дорогой, но почему бы и нет?

Я отхлебнул еще лимонада. Не такой сладкий, как у Делайлы, но здорово освежал.

— Он сюда звонил, — вдруг сказала бабушка.

Желудок у меня заледенел, холод проник прямо в кровь, и даже мозги, кажется, превратились в ледышку.

— Отец?

А о ком еще бабушка могла сказать «он»?

Она кивнула.

— Якобы узнать, все ли с тобой в порядке.

— То есть… он знает, что я здесь?

— Сомневаюсь. Скорее всего, считает, что ты у Селии. Но он ни за что не стал бы ей звонить. Ну а я сказала, что тебя здесь нет. Тебя тогда еще и не было, так что я сказала правду. Еще сказала, что говорила с тобой и точно знаю, что ты в порядке. Он поклялся, что только это и хотел услышать.

— Ты ему веришь?

— Когда дело касается этого человека, я не знаю, чему верить. Но кажется, он был рад узнать, что у тебя все нормально.

Мы надолго замолчали. Какая-то букашка все вилась и вилась вокруг меня, я ее отгонял, но без толку. Я смотрел на ветряные мельницы, и они завораживали меня, как в детстве.

— Как ты думаешь, бабушка… Он меня любит?

— Пожалуй, да. Насколько он способен любить. — Она отмахнулась от такой же настырной букашки. — Иногда так бывает в жизни, мой мальчик. Человек отдает тебе все, что только может, но, черт побери, лучше бы он этого не делал.

— Понимаю… — Я вспомнил слова Делайлы о том, что две совершенно разные, даже противоположные вещи могут быть правильными одновременно. Господи, как я соскучился по Делайле. — А маму он любил?

— О да, маму он любил. Уж это я могу сказать наверняка. Потому что лишь любовь способна превратиться в такую отчаянную ненависть.

И опять молчание. Но оно не казалось неловким. Ветряные мельницы будто говорили за нас. Я не просто видел их — я их чувствовал.

— Всю жизнь, кажется, только и мечтал сюда вернуться. — Знаю, я уже это говорил, ну и пусть. Мне хотелось повторять снова и снова.

Через несколько минут на дорожку, ведущую к бабушкиному дому, свернул новенький спортивный автомобиль. Я смотрел на пыль, клубящуюся за машиной, и медленно, очень медленно осмысливал то, что в общем-то уже знал…

Я еще не видел водителя. Пока еще не видел. Но интуиция подсказывала, кого я увижу за рулем.

— Это мама?

— Что-то радости в твоем голосе не слышу, дорогой.

— Ты сказала, что она приедет в пятницу.

— Я сказала, что она будет приезжать каждую пятницу. Но сегодня… ты ведь приехал, мой мальчик. Ясное дело, она поспешила увидеть тебя. Даже пару отгулов на работе взяла.

Сквозь туман собственных мыслей и чувств я уловил горечь в ее голосе. Помню, мне стало жаль бабушку Энни. Она-то не виновата, что у меня с мамой так вышло.

Машина приближалась, и я уже видел, кто там, за рулем. Я смотрел прямо на нее. Она смотрела прямо на меня.

— Не могу… — Оказывается, я произнес вслух то, что собирался оставить при себе. — Не готов. Надо было меня предупредить.

Если бабушка и ответила, то я не услышал. Или не запомнил.

Мама открыла дверцу и уже выходила из машины.

Какая красивая. Постарела, конечно, но все равно красивая — той внутренней красотой, что льется светом из глаз. Боже, до чего я разозлился. За то, что она лишила меня этой красоты на десять лет.

Мы все еще смотрели друг на друга.

Я сам не заметил, как встал с качелей.

— Нет. Я не готов. Надо было заранее сказать. Так нечестно! — выкрикнул я громче, чем хотел. Мама наверняка услышала.

И я ушел. Спустился с крыльца и зашагал по дорожке к гостевому домику.

— Не надо, Селия! — донеслось сзади. — Не надо. Дай ему время.

Как только я открыл дверь, Мария подняла голову. На ее лице был написан шок. Я будто в зеркало смотрел. Я и сам не догадывался, насколько потрясен, пока не увидел отражение своих чувств в ее глазах.

— Что случилось, Тони?

— Мама приехала.

— Да? Пойдешь с ней поговорить?

— Нет.

Мария удивилась, но расспрашивать не стала. И вообще больше не упоминала о моей маме.

Бабушка Энни обзвонила соседей и к вечеру раздобыла для нас колыбельку. Натали, правда, уже большая девочка для колыбельки, но поместилась, и вдобавок мы стенки колыбельки опустили. Бабушка нам свою японскую ширму одолжила, и мы превратили уголок комнаты в крохотную детскую.

Я думал, что Марии придется до полуночи с Натали сидеть, чтобы та уснула, но девочка, наверное, вымоталась за дорогу. Поскулила немножко — и вдруг умолкла.

Я вытянулся на разложенном диване и ждал. Заранее постелил — одеяла нашел и подушки, но лег одетый. Я ведь представления не имел, что и как делать. Пижаму надеть? Глупо. Вроде мы уже сто лет как женаты, сейчас заберемся в постель и уснем. Просто раздеться? И показать, чего я от Марии жду? А как же ее ребра?

Натали затихла, и у меня страх заполз в желудок. Да что там — я весь превратился в один большущий страх. Но четко ощущал его именно в желудке. Я лежал на диване и боялся даже дышать. Холод из желудка потек по ногам и рукам. Я исполнил свое желание, вышел из четырех стен в мир, я начал жить настоящей жизнью, но у меня не было ни опыта, ни хоть какой-нибудь инструкции под рукой. Никогда в жизни я не чувствовал себя настолько беспомощным.

Я зажмурился и долго-долго не открывал глаза.

Диван подо мной качнулся — Мария легла рядом, придвинулась ко мне, опустила голову мне на плечо. Не открывая глаз, я поднял руку и обнял ее.

— Наконец-то мы одни… — прошептала она.

Я открыл глаза. Мария приподнялась, опираясь на локоть, и заглянула мне в глаза. На меня так никто никогда не смотрел, даже сама Мария. Я таял под этим взглядом. Клянусь, все тело будто в студень превратилось, — слава богу, что я лежал, а то растекся бы по полу.

— Как же твои ребра?

— А мы потихоньку… в смысле — осторожно, да?

— Я не уверен, что знаю…

Окончание повисло в воздухе. Правильнее было бы сказать, что я вообще ничего не знаю. Даже в самой лучшей ситуации я не знал бы, что делать. А тут еще ее ребра…

Мы не стали говорить о том, что я ничего не знаю и ничего не умею. Понятия не имею, догадалась ли Мария, что я еще девственник. Сам я ей об этом, во всяком случае, не сказал. А надо было, интересно?

— Не знаю, как бы это сделать, чтобы тебе больно не было.

— А я тебе подскажу. — Ее голос был тихим. Теплым.

И тут меня осенило: да ведь ее сломанные ребра — для меня настоящий подарок. Потому что любую мою неловкость или ошибку Мария спишет на то, что я боюсь задеть ее ребра. Я могу не стесняясь ждать ее подсказок. Она решит, что я просто не знаю, как обращаться с женщиной, у которой грудная клетка перевязана. Делайла сказала бы, что это «Господь, Вселенная, Судьба — называй как хочешь» пришел мне на выручку. Словами не описать, как я был благодарен.

Больше о той ночи я ничего не скажу, уж простите. Джентльмен на такие темы не распространяется.