Ветряные мельницы надежды

3 СЕБАСТЬЯН. Танцы на стене

Остаток той ночи и вспоминать не хочется. Я так и не уснул, ни на минуту. В буквальном смысле глаз не сомкнул. Через мое тело будто электрический ток пропустили, а прийти в себя времени не было. Я снова и снова, без остановки прокручивал в голове сцены встречи в метро.

Наконец выбрался из постели, очень надеясь, что опережу отца и позавтракаю без него. Не сработало. Он уже сидел за столом. Надев очки, глянул на меня, и я тут же понял, что неприятностей не избежать.

Я из штанов выпрыгивал, чтобы выглядеть и вести себя нормально, но у меня это никогда не выходит. Хотя такие усилия вообще обречены на провал. Что-то в их механизме не продумано. Они сами по себе ненормальны. Если ты из штанов выпрыгиваешь, чтобы выглядеть нормально, то ничего не добьешься. Разве что будешь светить голым задом. Извиняюсь за выражение.

Я хотел только одного: чтобы меня оставили в покое до ночи, когда можно будет улизнуть в подземку. Хотелось закататься в ватный кокон или запереться в сейфе, лишь бы никто меня не трогал, пока я опять не увижу ее. Я только об этом мог думать. И совсем не желал отвлекаться от мыслей о ней. Тем более — отражать чьи-то нападки.

Я упорно уводил взгляд в сторону, рассчитывая на действие простейших животных сигналов. Языком жестов пытался сказать: не хочу драться. Но чувствовал, что воздух искрит от его энергии. Отец лез в драку. А значит, схватки не избежать.

— Выглядишь ужасно, — сказал он.

— Всю ночь не мог уснуть.

— Что с тобой стряслось? С чего вдруг бессонница?

— Не знаю.

— Это недопустимо. Ночью положено спать.

— А что я могу поделать? Человек либо засыпает, либо нет.

— Вечером примешь мое снотворное.

— Нет.

— Что?

Наступила тишина. Тяжелая тишина, полная значения, — и долгая, чтобы я успел осознать, как далеко зашел. Искры его энергии уже не гасли в воздухе, а обжигали меня. Я замер и затаил дыхание, как советуют делать при встрече с медведем. Разве что ничком не упал. Да, настолько все было серьезно. Я включил мозги, прикидывая, как бы поудачнее выкрутиться.

— Принимать чужие лекарства опасно, — сказал я. — У нас с тобой и вес разный. Ты гораздо крупнее меня.

По лицу отца я понял, что обошел его на вираже, и облегченно выдохнул. Я был горд собой. Блестяще разыграно! Я улизнул от его ярости, сказав именно то, что он сам сказал бы. Превратившись именно в того человека, которого он из меня лепил.

— Имеет смысл, — согласился он. — Пойдем к врачу, пусть выпишет лекарство специально для тебя.

Я оказался перед выбором и предпочел выжить:

— Ладно.

Возьму снотворное, а уж спускать таблетки в унитаз — легче легкого. Молчание, говорят, — золото. Лишняя болтовня — лишние проблемы.

Но энергия его злости успела пропитать весь дом — на полдня хватило. Любой мой поступок мог оказаться неверным. Отец так и ждал удобного предлога, чтобы на меня наброситься. Поэтому я взвешивал каждый шаг, каждое слово. Обдумывал на три-четыре хода вперед, будто в шахматы с ним играл. Жутко утомительно, тем более я был совершенно не в настроении сражаться. Хотелось уплыть в дремоту и вспоминать, вспоминать прошлую ночь. И мечтать о сегодняшней. Однако в зоне боевых действий надо быть начеку и соблюдать осторожность.

Из-за недосыпа и усталости я второе утро подряд не бегал. Зато мы отлично прогулялись с Делайлой. В парке, куда обычно не доходим.

Вместо веера она взяла зонтик. Яркий такой, модный, с парижскими картинками: варьете, Эйфелева башня и тому подобное.

— Думаете, дождь будет? — спросил я.

Делайла объяснила, что это зонт от солнца. Она то и дело крутила его левой рукой, будто танец с зонтиком исполняла. И каждый раз смеялась. Мне стало хорошо, тяжелого утра как не бывало. Пусть я не спал, пусть издергался, но рядом с Делайлой мне было хорошо.

А Делайла, конечно, пришла в восторг от моих новостей. Хотела все-все знать про мою ночную встречу в подземке.

— Она что-нибудь сказала, сынок?

— Сказала: «Привет».

— А ты что?

— Ответил: «Привет».

— Неплохо. Начало, считай, положено.

— А перед тем как выйти из вагона, она сказала: «Может, завтра встретимся».

— Уууух тыыыы! И продолжение сразу! Вот это я понимаю!

Я и вправду слышал, ощущал ее восторг. Как удивительно и как здорово, что кто-то радуется за меня.

Делайла неожиданно остановилась, и я тоже остановился. Она повернулась ко мне и долго разглядывала. Я не мог понять зачем, но промолчал.

— Что-то радости у тебя в глазах маловато, сынок.

— Просто устал.

Не то чтобы ложь, но и не совсем правда. И Делайла, кажется, это поняла. Мы двинулись дальше. Молча. Прошли мимо женщины, которая выгуливала сразу десяток собак, потом мимо старушек на роликах. Хотя эти, вернее сказать, сами мимо нас прокатили. Наконец я сказал:

— Все из-за отца. Он заметил, что я не высыпаюсь. Решил как-то это дело исправить. И я боюсь, что не смогу больше уходить из дома по ночам.

Мы оба снова умолкли. Дошли до места в парке, откуда видна Овечья Купель[3]. Делайла больше не крутила свой зонтик. Похоже, она с головой ушла в раздумья.

— Тебе, сынок, не хочется слышать этот вопрос… — начала она, и я приготовился к худшему. — Ты бы предпочел, чтобы я этого не делала, но я все-таки спрошу. Язык, понимаешь ли, чешется. Сил нет терпеть. Почему твой отец против того, чтобы ты с кем-нибудь знакомился?

А кто ж его знает… Но я встал на защиту отца:

— Он просто заботится обо мне.

Делайла повела бровью. Молча.

— Он говорит, что чужие люди всегда предают. В любой момент могут бросить.

— И в этом он прав, — кивнула Делайла. Я удивился: никак не ждал, что она хоть в чем-то согласится с отцом. — Люди запросто бросят тебя в любой момент. А знаешь почему? Потому что они появились в этом мире не без причины. Вот только причина не в тебе. Возиться с тобой — не их забота. Но это не значит, что тебе надо всю жизнь их избегать.

— А он говорит, что кроме семьи мне никто не нужен.

— Даже если бы это было правдой, отец — еще не семья, дружок. Один человек — маловато для семьи. А что с твоей мамой? Ты с ней хоть изредка видишься?

— Она умерла, когда мне было семь лет.

— Ох… Мне очень жаль, сынок. А бабушки, дедушки у тебя есть?

— Можно сказать, нету. Родители отца умерли. Мамин отец тоже умер, давно уже. А мамина мама — моя бабушка Энни, — наверное, жива. Только отец не разрешает мне с ней связываться. — Я еще договорить не успел, а уже понял, как это прозвучит. И снова бросился защищать отца. Не дожидаясь, когда Делайла снова поведет бровью. — Только ничего такого не думайте! Дело в том, что она сумасшедшая. Отец не разрешает нам общаться, потому что она сумасшедшая!

— А откуда он знает? Бабушку держат где-то в больнице?

— Нет. У нее мотель в Калифорнии. Так что она не в больнице, нет. Но отец точно знает, что она сумасшедшая. Понимаете, бабушка никак не хочет признавать, что мама умерла. Не верит в ее смерть — и все тут. Отец говорит, если бабушка Энни попробует со мной связаться, надо удирать со всех ног, потому что она ведет себя так, будто мама жива.

Снова долгое, неприятное молчание. Впервые за все время знакомства с Делайлой мне захотелось попрощаться. До завтра. Мы все шли и шли по парку. Какой-то прохожий налетел на меня и даже не извинился.

— От чего умерла твоя мама? — спросила Делайла.

Что-то за ее вопросом крылось, я чувствовал, только не знал, что именно. Мне стало не по себе. Как-то неловко.

— Точно не знаю.

— Как это — точно не знаешь? Ты ведь уже большой мальчик был, верно? Ты был с ней, когда это случилось?

— Нет… То есть… Мама ушла из дома и забрала меня с собой. Отец нас нашел и забрал меня. Сначала мама приходила ко мне. А потом ее долго не было, я спросил, где она, и отец ответил, что она умерла.

— Он сказал тебе об этом, только когда ты спросил?

— Ага.

— Но не сообщил, от чего она умерла?

— Кажется, нет. — Неловкость распирала мне желудок. Вроде что-то живое росло слишком быстро в чересчур маленьком пространстве.

Мы уже повернули, вышли из парка обратно на улицу и в молчании ждали зеленого сигнала светофора. Делайла всегда переходила на зеленый, даже если ни одной машины на дороге не было. Сразу видно, что человек не из Нью-Йорка.

Я скосил на нее глаза: Делайла хмурилась, но по-прежнему молчала.

Она открыла рот, только когда уже был виден наш дом.

— Уж прости, сынок, но я задам еще один вопрос. Ты на поминках был?

— На поминках?

— Или на дне памяти. Это когда родные и друзья встречаются, чтобы почтить память умершего.

— М-м-м… Нет. Никогда ничего такого не было.

Делайла кивнула. Опять молча.

А когда мы подошли к крыльцу дома, повернулась и посмотрела прямо мне в глаза:

— Поднимись со мной, сынок. Выпьем чайку. Знаю, знаю, он тебя ждет. Но это очень важно.

Желудок у меня завязался в узел, но я все-таки поднялся к Делайле.

Я в жизни не пробовал чай, и сперва он мне не очень понравился. А потом я насыпал сахару, добавил молока — и вроде ничего.

— Пожалуйста, скажите, что хотели, Делайла. А то я дергаюсь.

Она села за стол напротив меня.

— На твоем месте, сынок, я бы поговорила с бабушкой… как ее… Энни? И внимательно ее выслушала.

— Зачем?

— Быть может, не такая она сумасшедшая, как утверждает твой отец.

— Она же считает маму живой!

— И что?

Я растерялся.

— Как это — и что?

— А если бабушка говорит правду? Если твоя мама жива?

На меня внезапно навалилась страшная усталость. Я знал наверняка, что Делайла ошибается, но сил объясняться с ней не осталось. Как доказать ее ошибку?

— Мама умерла. Я знаю, что она умерла.

— Откуда ты знаешь? Отец сказал, это понятно, а еще — откуда?

Я честно постарался вспомнить, но ничего не вышло. Из родственников у нас только бабушка Энни, а она про смерть мамы не говорила. Некролога в газете я не читал, вообще никаких доказательств не видел. И все-таки я всегда знал, что мама умерла. Потому что так сказал отец. Он не сказал бы, если б это было неправдой. Верно ведь?

Что-то у меня в мозгу покачнулось. Даже не знаю, как объяснить… Так бывает, когда лежишь навзничь поперек кровати и видишь мир кверху тормашками. Голова кружится, и все вокруг кажется перевернутым, искривленным.

Если Делайла права — хотя мне так совсем не думалось, — то я, возможно, не сирота и смогу увидеть свою маму. Но часть меня — очень большая часть — мечтала, чтобы Делайла ошиблась, иначе все, во что я до этой минуты верил, окажется враньем.

Я вспомнил парк аттракционов, куда меня однажды водили лет в шесть. Там была комната с наклонным полом и мебелью, нарочно сделанной так, будто пол вовсе не наклонный. Заходишь в комнату — и тело отказывается понимать, почему ты теряешь равновесие.

Я постарался объяснить это свое ощущение Делайле. Она закивала:

— Знаю, сынок, знаю. Потому и пригласила к себе, чтобы ты мог сесть. Тяжко приходится твоей бедной уставшей головке. Такое еще в фильме было, кажется, в «Танцующих под дождем». Герой танцует сначала на полу, потом на стене, на потолке, и у тебя в мозгу начинает мутиться. Хотя зачем я тебе рассказываю? Тебе ж отец не разрешает фильмы смотреть. Ты вот что… ты об этом сейчас не думай, не забивай голову. Быть может, твоя бабушка впрямь сумасшедшая. А быть может, отец тебе лжет. Сколько бы ты мозги ни напрягал, ни до чего не додумаешься. Лучше соберись-ка с силами да отыщи бабушку Энни. Пусть расскажет все, что знает.

Кажется, я кивнул в ответ, но могу и ошибаться. Я встал из-за стола и вернулся к себе. Только с ногами что-то странное творилось: я не чувствовал, касаются они земли или нет.

Помню, на столе у Делайлы так и остался мой чай, почти полная чашка.

Я только на порог, как отец начал:

— Быть того не может, чтобы ты все это время бегал!

— Отстань, пожалуйста. Мне нехорошо. Пойду полежу.

Поразительно — он ничего не сказал. Я прошел к себе и лег.

Проснулся как от толчка. Подскочил и сел на кровати. Я спал в одежде, прямо на покрывале. Включил свет: на часах начало первого ночи.

Я не стал ни переодеваться, ни причесываться. Скатился с кровати, вылетел из дома и на бешеной скорости помчался к станции подземки.

На улице было прохладно. Я и не помнил, когда чувствовал такую прохладу — настоящую, а не от кондиционеров. Нырнул в подземку, и уже посреди эскалатора прохлада сменилась душным жаром.

Но я не жалел. Я был именно там, где хотел быть. Только бы не опоздать…

Дожидаясь поезда, я пытался пальцами привести волосы в порядок, но без зеркала, боюсь, у меня не очень-то вышло. Когда в тоннеле показались огни поезда, я чуть не упал. Ноги в коленках подкосились. Вот до чего мне было страшно. И почему что-то очень, очень приятное меня так пугает? Пожалуй, я глупость спросил. Меня ж абсолютно все пугает. Хотя я, наверное, в душе рассчитывал на исключение.

Поезд еще не затормозил, а я уже бежал вдоль него, прочесывая взглядом освещенные вагоны.

И я нашел ее! По шляпе узнал. Она сидела спиной к платформе. Поезд еще не остановился, так что мне пришлось развернуться и догонять ее вагон. А потом я стоял и слушал, как колотится мое сердце. Ждал, когда двери откроются. Это были самые долгие три секунды в моей жизни. Я и не знал, что время может тянуться бесконечно. Казалось, машинист никогда не откроет эти самые двери. А когда они все же открылись, я вздрогнул от шипящего звука, хотя и слышал его чуть ли не каждую ночь.

Я вбежал в вагон и замер, глядя на нее сверху вниз. Она подняла голову, увидела меня и обрадовалась. Честное слово. Она похлопала по соседнему сиденью, и я сел рядом с ней.

У нее опять что-то случилось с лицом, и на этот раз похуже, чем раньше. На распухшей с одной стороны нижней губе совсем свежая рана. Я поскорее отвел глаза, чтобы она не подумала, будто я нарочно пялюсь.

Только теперь я понял, в какое попал нелепое положение. Говорить не мог — задыхался от кросса по улицам. Одежда на мне мятая, я же в ней столько часов в кровати провалялся. Зубы после сна не почистил, волосы торчком… Короче, чучело настоящее.

Я глянул на нее, попытался улыбнуться. Она ответила улыбкой, и внутри у меня снова все так и растаяло. Только на этот раз не на кипяток было похоже, а на расплавленную лаву.

— Простите. — Не уверен, что она меня поняла — я все еще не отошел от бега. — Я случайно заснул…

И поперхнулся от ужаса. Какого черта я делаю?! Можно подумать, у нас свидание или типа того.

А с другой стороны, так оно и было. И мы оба это понимали. Но говорить-то об этом, наверное, не положено — откуда мне знать?

Она все смотрела на меня и смотрела. Даже неловко стало, хотя она смотрела вовсе не как на чучело. Я снова запустил пальцы в волосы, чтобы пригладить. Или хоть с лица убрать. Пустой номер, конечно.

— Вид у меня… будто в аварию попал, да? — Я говорил и удивлялся — тому, что говорю с ней, и тому, как это у меня запросто выходит.

— Нет, — сказала она. — Ты хорошо выглядишь. — Она подняла руку, потрогала мои волосы и одним движением длинных пальцев убрала их со лба. Я замер. Не мог пошевелиться. Кажется, и дышать перестал. — Очень хорошо выглядишь.

Она опустила руку. Мы долго сидели молча, будто оглушенные. Во всяком случае, я точно был оглушен. Я смотрел в пол, а на самом деле разглядывал ее ладони. Красивой формы, не слишком маленькие, с длинными пальцами. И на вид сильные. У нее и руки очень красивые — та часть их, которую не скрывали длинные подвернутые рукава. Она всегда в рубашке с длинными рукавами, несмотря на жару. Хотя почему — всегда? Я и видел-то ее всего три раза. Но одежды на ней и вправду все эти три раза было не по погоде многовато.

Поезд тронулся с места. Я повернул голову и спросил:

— Что у вас с лицом?

Она закрыла мне рот, приложив палец к моим губам. Но очень мягко.

— Не будем сегодня говорить. — Потом сняла шляпу и опустила голову на мое плечо.

А что делать мне? Глупо ведь просто сидеть, сложив руки на коленях, верно? Обнять ее? Я не знал, можно ли это сделать, хотя мне сильно хотелось — ей, похоже, нужна была поддержка.

Через минуту-другую она взяла мою руку, положила себе на плечо, поднырнула под нее и прижалась щекой к моей груди. Если честно, я просто онемел, до того она меня потрясла. Ее шляпа лежала у нас на коленях — на ее левом, на моем правом. Я почувствовал, что ее плечи затряслись, и решил, что она смеется. Но тут она всхлипнула. И я все понял.

Не скажу, что я за многое благодарен своему отцу. Однако за одно я ему точно благодарен: он научил меня всегда иметь при себе носовой платок. Настоящий, матерчатый. Джентльмену полагается иметь носовой платок. Так отец говорит. У меня в заднем кармане джинсов всегда лежит носовой платок, который я ей и протянул. Лица ее я не видел, но платок она взяла.

— Какой ты милый. — Голос у нее чудесный, нежный.

Уже вторая женщина за последние несколько дней назвала меня милым. Может, я правда милый?

— Оставьте себе, — предложил я. Было бы здорово знать, что у нее есть что-то из моих вещей.

Поезд доехал до конца линии, отправился назад. Она ни слова не произносила. Только всхлипывала изредка и промокала лицо платком. А заговорила, когда снова оказались на «Юнион-сквер»:

— Я даже твоего имени не знаю.

— Себастьян.

— А покороче? Как тебя другие зовут?

«Кто — другие?» — подумал я.

— Вообще-то уменьшительного имени у меня нет.

Помолчав, она кивнула:

— А должно быть.

— Ладно. И где его взять?

— Я придумаю. Только время надо. Скажу в следующий раз, когда увидимся. — Двери открылись. — Послезавтра, да? Внизу, у лестницы. — Она указала в конец платформы. — Чтобы уж точно не разминуться в поездах.

«А почему не завтра?» — чуть не выпалил я. Но разве я мог такое спросить?

— Мне пора. — Она поднялась и вышла. На этот раз не оглядываясь. Шагала к лестнице, отвернув лицо, будто не хотела, чтобы я видел, как она плачет.

Я на миг замер, а потом кинулся вслед. Выскочил из вагона, побежал по платформе.

— Подождите! Вы не сказали, как вас зовут.

— Мария, — ответила она, но так и не повернулась.

Я стоял и смотрел, как она поднимается по лестнице. Потом стоял и смотрел в одну точку, туда, где видел ее в последний момент. Долго смотрел. Вы не поверите, как долго.

А потом сам поднялся по лестнице и поплелся домой. Медленно проходя квартал за кварталом. Ни о чем не думая. Просто передвигая ноги, вдыхая прохладный воздух и мысленно повторяя ее имя. Мария.