Если отец включал одну из своих записей с операми — значит, вечер затягивался надолго. Я понимал это, едва иголка касалась пластинки. Да-да, знаю, о чем вы подумали. Игла патефона?! Какой сейчас век, простите? И тем не менее. Вот вам еще один штрих к портрету отца.
Лично я ненавижу оперу. Да что там — я ее презираю.
Зато отец всегда ее обожал: опера его успокаивала. Потому он просиживал в своем кресле на час-другой дольше и снотворное свое глотал на час-другой позже.
А я сидел в своем кресле, пытаясь читать. Именно — пытаясь. Потому что на ту неделю мне было задано «Поминки по Финнегану»[1]. Фуфло. Та же опера, только на бумаге, если хотите знать мое мнение. Музыка била по ушам, глаза мозолили «Поминки»… Будто со всех сторон обложили. Но главная беда в том, что я хотел ускользнуть из дома. А пока отец не уснет, об этом можно и не мечтать.
— Ну и что с тобой не так сегодня, Себастьян?
Подняв голову, я встретился взглядом с отцом. «Измерение эмоциональной температуры» в действии.
— Ничего. Просто не люблю оперу. И ты, кстати, об этом знаешь. К чему одно и то же спрашивать?
— Со временем вкус к хорошей музыке непременно разовьется. Знакомством с ней я оказываю тебе немалую услугу.
Угу. Это знакомство длилось всю мою жизнь, а толку ноль. Разве что ненависть усилилась.
Я вернулся к чтению, но отец упорно сверлил меня взглядом.
— Хотелось бы заняться чем-то другим, Себастьян?
Угу. Чем угодно другим.
— Пойду спать.
Я тыщу лет пролежал в темноте, пока наконец не услышал, что отец выключил свой гроб, прошел в ванную и налил воды, чтобы запить таблетку. Теперь ждать недолго.
С каждой станцией, приближавшей меня к «Юнион», я все сильнее нервничал. Ну и конечно, твердил себе, что веду себя как последний дурак: какие шансы, что сегодня она снова войдет в мой вагон на той же станции? Да никаких. Или почти никаких. Но понимаете, в том-то, собственно, было дело. Что я почувствую, если она не появится на «Юнион», — вот о чем я переживал. А вернее всего, когда она не появится.
И еще одна проблема. Как узнать, что она все-таки села в поезд, но в другой вагон? Мне совершенно не хотелось переходить из вагона в вагон. Всем известно: хочешь нарваться на неприятности — таскайся из одного конца поезда в другой, проблемы тебе точно обеспечены. А я, как вы уже наверняка успели понять, совсем не любитель проблем.
Вот и «Юнион-сквер». Пока тормозили, я буквально влип в стеклянную дверь, прочесывая взглядом платформу. А едва дверь открылась — высунул голову, чтобы рассмотреть каждого пассажира. Сердце бухало, лицо вроде льдом покрылось, в голове какой-то туман. Это ведь ненормально, да? В смысле — нормальные люди такого не чувствуют в такие моменты, верно? Хотя у нормальных людей таких моментов небось и не бывает. Откуда мне знать. В нормальной жизни я полный профан.
Ее не было.
Я засомневался — а вдруг в тот раз она вошла не на «Юнион-сквер»? Может, на следующей станции, «Астор-плейс»? Короче, я проделал все те же трюки и на «Астор-плейс», в душе твердо зная, что в прошлый раз она появилась на «Юнион».
Глянув на часы, я подумал, что вообще-то еще рано, всего лишь четверть первого. Через несколько минут к «Юнион-сквер» подойдет следующий поезд. Можно пересесть.
Шансов почти никаких, но все-таки…
Я садился в один поезд за другим, и всякий раз с лицом и головой творилось бог знает что, будто она и впрямь появилась, вот прямо сию секунду.
Ее не было. И тогда происходило нечто абсолютно противоположное. Думалось о танцах на подоконнике пятого этажа. С каждым следующим — пустым — поездом я сваливался с подоконника, пролетал все пять этажей и врезался головой в тротуар. Может, отец все же прав. Может, радость, восторг и прочие чрезмерные чувства действительно опасны.
На следующий день я впервые зашел к Делайле в гости. Зная, когда я выхожу бегать, Делайла поймала меня в коридоре, предупредила, что сегодня нашей совместной прогулки не будет — она обещала присмотреть за своим внуком, малышом Джеймсом Маккинли, — ну и заодно пригласила заглянуть после пробежки, выпить лимонаду.
А я взял и зашел сразу. И представьте, начисто забыл о пробежке. Однако все по порядку.
Я сидел на кухне и смотрел, как в колыбельке у стола спит внук Делайлы, крохотный-крохотный. Всего недели две как родился, а уже с волосиками. Кожа у него гораздо темнее, чем у Делайлы, почти совсем черная. Даже во сне он сосал что-то из бутылочки и выглядел очень довольным. Делайла один за другим совала лимоны в стеклянную ручную соковыжималку — свежий лимонад готовила.
— Младенцев-то раньше не видел, сынок? — спросила она.
— Не-а.
По крайней мере, так близко — точно ни разу не видел.
Я встал из-за стола и устроил себе экскурсию по квартирке Делайлы. Телевизор… Такой гигантский экран я только в рекламе видел, ну и еще в витринах магазинов. Проигрыватель DVD… Неслыханная штука в нашем с отцом жилище. Отец считал фильмы низшей формой развлечения. Бесцельной тратой времени, которое можно использовать на чтение «Моби Дика», прослушивание опер и тому подобные полезные мероприятия. А у Делайлы оказалась целая коллекция дисков на полках — отец так книги расставлял, аккуратно, по темам.
В квартире было жарко, несмотря на работу дряхлого кондиционера в окне, явно на последнем издыхании. Выглянув на Лексингтон-авеню, я вдруг почувствовал себя потерянным и одиноким. Даже не знаю почему.
Я отошел от окна, увидел CD-плеер и целую гору дисков. Здесь были Арета Франклин и Марвин Гай. И «Спиннерс»[2]. Зато ни единой оперы.
— На тебя поглядеть — так тебе как будто все в новинку, — сказала Делайла.
Она попала в точку. Ну почти. Только мне не хотелось ей об этом говорить. У нас с отцом телевизора нет. И никогда не было. Во всяком случае, после смерти мамы. У отца, понятно, имелась его древняя вертушка, а у меня — компьютер, но я здорово потрудился, убеждая отца, что компьютер совершенно необходим для углубленного штудирования наук. Как подспорье моему обучению на дому. Сперва отец отверг эту идею, но в итоге сдался — лишь бы положить конец моим слишком частым отлучкам в библиотеку.
— У меня как-то был пес вроде тебя, — продолжала Делайла. — Без обид, сынок, Я его из пруда вытащила. Думаю, отирался где-нибудь по задворкам, попытался прошмыгнуть к кому-нибудь в дом, а его шуганули. На руках пришлось нести беднягу — досталось ему, видно, зверски. Ой, видел бы ты этого чудика, когда он впервые оказался внутри дома. Стоило ему обнаружить зеркало, или телевизор, или льющуюся из крана воду, как у него делался вид точь-в-точь как у тебя: мол, откуда взялся этот ужас?!
Я оглянулся. Делайла как раз наполняла бокалы лимонадом из большого графина. Она поставила бокалы на стол, приковыляла ко мне и выглянула в окно. Кондиционер чуть-чуть отбросил назад ее волосы. У Делайлы такая прическа, что с ходу и не опишешь. Пожалуй, нечто среднее между косичками и дредами. Эти дреды толстые и явно увесистые, но поток воздуха из кондиционера, хоть и с трудом, все же колыхал их.
— Что за уродливый город, — сказала она. — Скорей бы вернуться в Калифорнию.
У меня екнуло в желудке от этих слов. Делайла сняла квартиру в этом доме только потому, что ее дочь ждала ребенка. Делайла приехала на помощь, а как только ее дочь сама сможет управляться с Джеймсом Маккинли, его бабушка вернется к себе. Это решено, только неизвестно, как скоро.
Я промолчал.
— Тоскливый настрой, сынок? Что-то ты сегодня весь в унынии.
В душе у меня и впрямь было пусто и уныло после вчерашней бесплодной езды в подземке, но об этом я не сказал. Я другое сказал, но тоже правду.
— Что я буду делать без вас? Когда вы вернетесь в свою Калифорнию?
— Ох, сынок… — Делайла потрепала меня по волосам.
Я очень любил, когда она ко мне прикасалась — волосы ерошила, как сейчас, или по плечу хлопала, или разок-другой проводила ладонью по моей спине во время наших прогулок. До того мне нравилось, что я в жизни никому не признался бы.
— Так ты из-за этого нос повесил? Ну и напрасно. Будешь мне письма писать. Или мэйлы. А когда и позвонишь. Да и подружишься с кем-нибудь еще. Ну-ка, отведай моего лимонаду.
Мы вернулись за стол и потихоньку отхлебывали лимонад — холодный, сладкий, но с горчинкой такой приятной, особенно в жару. Я поглядывал на Джеймса Маккинли и думал о том, как он замечательно спит — тихонько и доверчиво.
— А ту женщину я еще когда-нибудь встречу, как по-вашему? — с удивлением услышал я собственный голос. У меня вроде и в мыслях не было…
— Что тебе сказать, сынок? Может, встретишь, а может, и нет. Только вот что я думаю: если Господь, Вселенная, Судьба — называй как хочешь — решит вас двоих свести, то вы непременно встретитесь. Если же в плане вашей жизни этого нет — значит, та встреча будет единственной.
— И что мне тогда делать?
— Ты почувствуешь то же самое — или что-то очень похожее — к другой девушке. — Делайла оборвала мои возражения, я только рот и успел открыть: — Знаю-знаю, сейчас тебе кажется, что такого быть не может. Это нормально. Каждый уверен, что чувства не повторяются. Но это не так. Ты встретишь другую девушку, и все повторится. Если тебе это суждено. Поверь мне на слово, сынок. На собственной шкуре испытала.
Мы молчали, пили лимонад, а мне с каждой секундой становилось все тоскливее от того, что я больше не увижу ту женщину, да еще и с Делайлой расстанусь, когда она уедет в свой Сан-Диего.
И Делайла ощущала мою тоску, я точно знаю, потому что она снова потрепала меня по волосам.
— Это правда? — сказал я через пару минут. — То, что должно случиться, непременно случится?
— Ну-у, — протянула Делайла, — на этот счет у каждого свое мнение. Лично я верю в это всей душой, всеми клеточками тела, сынок.
— Мой отец — атеист. Он говорит, что Вселенная — всего лишь гигантская случайность.
— А ты как считаешь?
Я долго смотрел на нее и молчал. Совсем не привык, чтобы кто-то интересовался моим мнением. И уж тем более не привык к тому, что мне вроде как позволили возражать.
— Я пробовал с ним спорить. Ну, типа: а кто же тогда все это сделал? Людей там, животных?.. Это что ж выходит — мы ниоткуда взялись, сами по себе? Так не бывает. А он говорил, что атомы туда-сюда прыгали, друг о друга стукались и однажды слепились как надо, а дальше и пошло-поехало.
Делайла повела бровью:
— А кто сделал эти самые атомы?
— Вот! Я так же сказал. — Если честно, я уже здорово разошелся. — Точь-в-точь теми же словами! И знаете, что он ответил? (Делайла молча ждала.) Что атомы просто всегда БЫЛИ!
Делайла заклекотала, от смеха все тело затряслось. Наверное, она бы в голос рассмеялась, если б не боялась малыша Джеймса Маккинли разбудить.
— И как тебе его ответ, сынок? Понравился?
— Не-а. Не особо.
Мы сидели с Делайлой и оба улыбались, и как, оказывается, это хорошо — просто молчать и улыбаться. А мне ж и улыбаться-то не хотелось. Наверное, это все Делайла. Наверное, она меня своей улыбкой заразила.
Я невесть сколько просидел у Делайлы, с улыбкой на лице, — как вдруг меня подбросило: а пробежка? Если сию секунду не побегу, то можно крест ставить.
— Мне пора, — сказал я. — На пробежку.
— Почему бы и не пропустить разок?
— Ой, нет! Никак не могу. Заболею! Стоит не побегать — сразу станет плохо и заболею.
Делайла снова повела бровью:
— Редкое явление. Лично я впервые о таком слышу.
Я бросился ее убеждать, что не сочиняю. Рассказал кучу историй про свои болезни. Как раньше мне без конца приходилось вызывать «скорую» или идти в поликлинику. Что-нибудь да болело.
— А потом один врач, который меня тыщу раз осматривал, сказал, что мне нужен свежий воздух и тренировки. Только тогда отец и позволил мне бегать по утрам. Вот я больше и не болею.
Лицо Делайлы изменилось; что-то такое на нем было написано, только я не мог понять, что именно. Вроде ей было известно то, чего я не знал. Я даже поежился — страшновато стало от того, что она сейчас скажет.
— Сынок… А тебе не приходило в голову, что ты болел, чтобы хоть таким способом выйти из дома?
Я не ответил. А если по правде — то нет, не приходило мне такого в голову. И близко ничего похожего.
Помолчав минутку, Делайла предложила мне еще лимонаду. И я с удовольствием согласился.
— Спасибо! Обожаю лимонад.
В тот день я пропустил пробежку. И между прочим, прекрасно себя чувствовал.
Когда во второй раз поезд начал тормозить на «Юнион-сквер», я не подскочил с сиденья. С большим трудом, но все же усидел на месте. А в первый раз повел себя точно как в предыдущую ночь. Нет, гораздо хуже. Как абсолютный кретин. Особенно, думаю, в глазах тех троих пассажиров, что были кроме меня в вагоне. Потому во второй раз я и заставил себя усидеть на месте.
Но едва поезд тронулся, как меня прямо корежить стало от мысли, что она могла войти в другой вагон, что она где-то совсем рядом, в этом же поезде, а я ее не вижу!
Впереди — слева от меня — был еще только один вагон. Я поднялся, прошел в конец своего вагона и через дверь заглянул в следующий. Первый вагон был пуст, если не считать бородатого старика-хасида. Я прогулялся по проходу в другую сторону… и увидел ее. Она в следующем вагоне! Меня будто бейсбольной битой под дых саданули. Она была в той же серой шляпе, но в других туфлях, на больших толстых каблуках. А еще — в великанской джинсовой рубахе, почти такой же широкой, как та ее шаль. Судя по ее виду, она хотела утонуть в собственной одежде.
Ей вроде незачем было поднимать голову. Я не издал ни звука. Вдобавок нас разделяли две стеклянные двери, так что она меня не услышала бы, даже если бы я, например, вскрикнул от радости.
А она все-таки подняла голову и посмотрела прямо на меня. И я был потрясен тем, что увидел.
Даже не знаю, сумею ли объяснить, как я это понял. По глазам, наверное. Что-то такое, должно быть, мелькнуло в ее взгляде. Неважно. Главное — я это понял. Увидел. Или почувствовал. Почувствовал, что когда она меня узнала, ее тоже будто бейсбольной битой под дых саданули.
И я представления не имел, что мне теперь делать.
Нельзя же перейти в ее вагон… Или можно? Разве можно?
В ушах звенело, я застыл каменным истуканом и не смог бы шевельнуться, сколько б ни старался.
Она все смотрела на меня, а я продолжал смотреть на нее, но страху во мне на тот момент было больше, чем каких-то других чувств. Если уж начистоту, то я вообще ничего больше не чувствовал. Я превратился в один сплошной страх.
Все это было до того пугающе, что я долго не выдержал бы. Надо было прекратить этот ужас каким угодно способом. Как-то выйти из ступора. Еще минута — и я бы рухнул, точно вам говорю.
Короче, я сделал единственное, на что был в тот миг способен. Вернулся к своему месту и сел.
В голове такая каша из мыслей бурлила, что словами не описать. Представления не имею, о чем я тогда думал. Мысли шли лавиной, слой за слоем, перекрывая друг друга. Голову сломаешь, а ни за что не выудишь хоть одну понятную…
Я невольно то и дело косился на дверь в соседний вагон. И не зря! Где-то через минуту дверь открылась и она вошла. Глянула на меня, но только один раз. Быстрый такой взгляд бросила — и села напротив. Точнее, на противоположный ряд, сиденья за два от моего.
Потом она снова посмотрела на меня и улыбнулась. Я постарался ответить улыбкой, но уж не знаю, на кого в этот момент смахивал. Очень надеюсь, что больше мне никогда в жизни не придется вспоминать, как улыбаться. Я обратил внимание, что тень у нее на щеке стала больше похожа на обычный синяк, который со временем из темного стал желтовато-зеленым.
Ни единая из частей моего тела не хотела подчиняться сознанию. Я вроде только на свет народился: совершенно не помнил, куда нужно девать ноги, когда сидишь, или что делать с руками. Я не знал, куда можно смотреть, а куда смотреть не следует. Мозги вели себя, как пес, гоняющийся за собственным хвостом, и я не понимал, как эту карусель остановить.
Сколько мы так проехали? Лично мне казалось — много-много часов… нет, много-много дней. И все это время я жутко мучился. В смысле — мне было по-настоящему больно. Могу вспомнить только одну более-менее связную мысль: меня поражало, почему я так стремился к этой встрече, так о ней мечтал, если теперь мне невыносимо больно. Я почти жалел, что не остался дома.
Я мог бы поклясться, что мои страдания длились несколько суток, прежде чем поезд затормозил на «Хантс-Пойнт-авеню» в Бронксе. Единственный пассажир — кроме нас с ней — здесь вышел. И больше никто в вагон не сел. Думаю, шел второй час ночи, хотя на часы я не смотрел.
Она снова подняла на меня взгляд и снова улыбнулась. Кажется, на этот раз ответная улыбка мне удалась. У меня было время на подготовку.
— Привет, — сказала она.
Конечно, я тоже сказал: «Привет», но до чего же жалко это прозвучало. Словно у меня все еще ломался голос.
Еще часа два мы катались под землей из одного конца города в другой. Я даже вспомнил, как дышать, хотя мне по-прежнему приходилось включать мозги для каждого вдоха и выдоха.
Без десяти два поезд в очередной раз подъехал к «Юнион-сквер». Она встала, посмотрела на меня, улыбнулась:
— Может быть, завтра опять встретимся. — И вышла.
За миг до того, как двери закрылись, она оглянулась. Улыбка с ее лица исчезла. Я посмотрел ей прямо в глаза. Она вроде подняла жалюзи и позволила мне увидеть свой дом — себя. По крайней мере, одну из комнат этого дома.
Печаль. И тревога. Вот что я увидел.
Она была в беде.