Вокруг света с «Зарей»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Остров Вити-Леву — самый большой из архипелага Фиджи. Мы обошли его с севера, запада, юга и направились к юго-восточной оконечности, в столицу острова — Суву. Издали были видны гористые, поросшие лесом берега. У воды — пальмы. Рядом с главным островом разбросаны островки помельче, некоторые совсем крошечные. Кажется, что они плывут, словно куски леса, унесенные в океан. Справочники утверждают, что в группу Фиджи входит более трехсот островов, островков, бесчисленное множество подводных скал и рифов. Когда-то в Суву приходил «Снарк» Джека Лондона. После этого путешествия появились «Сказки южных морей».

На рассвете подошли к Суве. В ожидании лоцмана постояли у внешней стороны кораллового рифа, который защищает гавань от океанского прибоя. Лоцман провел нас узкой щелью в коралловом барьере, осторожно петляя по мелководью бухты, и поставил у бетонной стенки в самом центре порта, рядом с длинными пакгаузами, сухогрузами и океанским пассажирским лайнером «Аркадия». С этим лайнером мы были соседями в Гонолулу. Но пока «Заря» не спеша шлепала сюда, «Аркадия» успела сбегать в Новую Зеландию, а теперь брала на Фиджи пассажиров до Австралии, откуда она направится в Лондон.

Пальмы скрывают невысокие дома Сувы. Темнокожие курчавые фиджийцы орудуют на экскаваторах и у бетономешалок, сооружая новый причал. Они приносят нам свежие газеты. Порт насквозь пропах сладковатым ароматом копры. Этот запах не спутаешь ни с каким другим.

Рядом с причалом фиджийские солдаты в защитной форме сооружают хижину. Бамбуковые стволы схвачены веревками из лыка. Крыша будет из пальмовых листьев, уже выведены легкие бамбуковые стропила. И все это без единого гвоздя. Только дерево, листья, веревки. Стройматериалы привозят на грузовике последней модели. Возводят же хижину к приезду королевы Великобритании, которая прибудет сюда через три недели. За воротами порта шумит небольшой городок. Говорят, что в Суве тридцать тысяч жителей. Наверно, оно так и есть. Его деловой центр раскинулся на три-четыре квартала. Главная улица повторяет изломы берега. На одном конце делового центра — новый универсальный магазин и продуктовый рынок, на другом — парламент, серое каменное здание с квадратной башней посередине. Между двумя этими точками — магазины и бары, торговые агентства, туристические и авиационные бюро, кафе, гостиницы, кинотеатры. Отсюда разбегаются узенькие улочки, идущие в гору, к индийским кварталам, или вдоль берега, к фиджийским деревушкам.

На центральном рынке Сувы вместо стен — проволочная сетка. Гофрированная крыша, цементный пол. Рынок продувается со всех сторон, чтоб торговцы и покупатели не задохнулись в тридцатиградусной жаре. На прилавках и на полу горами лежат дары тропической земли: оранжевые манго, зеленые гроздья бананов, желтоватые клубни ямса, проращенные кокосовые орехи с задорным вихром первого листа. Клубни таро похожи на большие черные толкушки с зелеными ручками, а плоды хлебного дерева — на крупные пушечные ядра с пупырышками на светло-зеленых боках. Тут продают ананасы и сахарный тростник, перец и арбузы. Яблоки и груши раза в три дороже манго. За три шиллинга фиджиец уступит целую банановую ветвь пуда в полтора, а торговец-китаец отвесит всего два фунта яблок. Яблоки и груши везли из Тасмании и далекой Канады, а бананы тут растут на каждом шагу. Рыбные ряды поражают яркими красками. Красные лангусты, серебряные тунцы, зеленоватые корифены и черные устрицы в корзинах из пальмовых листьев. У крабов «кокосовый вор» мощные клешни загнуты за спину и схвачены шпагатом. И все крабы связаны веревкой в гирлянду. Добродушный фиджиец с копной курчавых волос показывает на изодранные крабами пальцы. Рядом рыбак продает корзины кораллов. Их долго варили и выветривали на солнце, чтобы они потеряли запах и цвет, а потом покрасили всевозможными красками — от золотистой до фиолетовой. От этого кораллы потеряли свой первозданный вид и стали напоминать те аляповатые гипсовые поделки, которыми еще торгуют иногда на наших рынках. К рыбным рядам примыкают лотки с сувенирами. Здесь можно купить гигантские панцири морских черепах, ракушки «рог тритона», божков из крепкого дерева веси и низкие чаши для кавы. Любителю предложат юбочки и набедренные повязки из пальмовых листьев, мечи и луки, инкрустированные рыбьей костью, четырехрожковые деревянные вилки и множество других интересных вещиц, которые пользуются большим успехом у туристов.

От рынка разбегаются узкие улицы с двухэтажными домами. В первых этажах — магазины и лавчонки. Торгуют здесь в основном индийцы. Они тащат покупателя в магазин за руку. С быстротой жонглеров перебрасывают кипы тканей, зонтики, японские зажигалки и индийские ботинки. Они убеждают вас купить рубашку, косынку, полотенце и еще массу ненужных вам вещей и тут же снижают цену вдвое или втрое.

Пестрая толпа валит по улочкам сплошной стеной. Грациозные индианки в цветных сари напоминают легкие палевые облака. В ушах — серьги, нос украшен золотым колечком или жемчужиной. Фиджийские женщины одеты в яркие сарафаны до пят очень своеобразного покроя. В волосах молодых фиджиек — цветы. Цветок означает, что девушка не замужем. Фиджийцев отличишь сразу. Черная кожа, мелкие завитки смоляных волос. Фиджийцы мужчины одеваются не менее своеобразно, чем их подруги. Черный пиджак и белая рубашка с галстуком. Вместо брюк — юбка до колен и сандалии на босу ногу. А чаще и вовсе босиком. Правда, молодые парни предпочитают ходить в брюках и рубашках. Но все-таки большинство мужчин в юбках. Полицейские (в основном фиджийцы) одеты еще более экстравагантно: синяя блуза, красный пояс, белые перчатки и белая юбка. Внизу она подрублена крупными зубцами. Изредка среди этой пестрой толпы пройдет чиновник английской администрации: белая рубашка, белые шорты, белые гетры и черные туфли.

Уличная толпа приветлива и говорлива. Встречный фиджиец чуть-чуть кивнет вбок головой и скажет с улыбкой:

— Була! Здравствуйте.

Он видит вас впервые. Но тут принято желать добра любому. А если спросишь дорогу, тебе подробно объяснят и на прощание по-дружески потреплют по плечу.

За торговым центром тянется спокойный район отелей. Их окна выходят на море. Во время прилива вода подступает к самой набережной, и мальчишки, сидя на парапетах в тени могучих баньянов, ловят рыбу на закидушки. В отлив вода убегает метров за триста к рифу, обнажая коралловое дно. Зазевавшаяся мелкая рыбешка, моллюски и морские звезды сбиваются в крошечных лунках. Фиджийские ребятишки и женщины уходят с корзинками далеко от берега собирать эти дары моря. Темными фигурками, рассыпавшимися по отмели, можно любоваться, сидя на берегу. Но не стоит рисковать идти самому. Острые как бритва обломки кораллов впиваются в подошву, оставляя в кровоточащих ранах крошечные осколки.

Там, где из города вырывается асфальтовая дорога, идущая вокруг острова по самому побережью, расположена резиденция губернатора. Белое здание с английским флагом стоит на холме. Трава на склонах холма низко подстрижена. К дому ведет аллея величественных королевских пальм. Мощные голые стволы, пышные кроны. Все строго и торжественно. У ворот солдат губернаторской охраны в красочном наряде.

К резиденции губернатора примыкает небольшой ботанический сад с музеем. Всевозможные пальмы, саговники, панданусы, хлебное дерево, бамбук. В крошечном бассейне цветет лотос, а на клумбах буйствуют орхидеи. Музей разместился в одном большом зале. У входа огромная створка тридакны чуть не в метр диаметром. Раковины всех цветов, форм и видов лежат под стеклом на стеллажах и полках. Украшения из ракушек и акульих зубов, различные виды кораллов, живущих в водах моря Коро, несколько чучел птиц, крабов и рыб. Мир млекопитающих на островах беден.

На другой стороне выставлены чаши для кавы, поделки из дерева веси, барабаны лали, выдолбленные из прочных стволов, весла знаменитых фиджийских боевых пирог, В былые времена за этими судами приезжали покупатели с далеких архипелагов, даже с Соломоновых островов. Двухкорпусный катамаран имел большой настил и хижину посредине. Парус сплетали из листьев пандануса. Рулем служили два огромных весла метров по восьми длиной, которыми управляли несколько человек. Катамаран поднимал до ста пятидесяти воинов и мог уходить в длительное плавание по океану. Но уж в чем не поскупились устроители музея, так это в экспонатах, поражающих европейца дикостью островитян. На одном из стендов высушенные головы с Соломоновых островов, скальпы и страшенные ритуальные маски. Не забыты и четырехрожковые «людоедские» вилки. Подробная справка по-английски сообщает, для чего они употреблялись. Мечи и копья с наконечниками из зубов акул соседствуют с луками, стрелами, боевыми дубинами и каменными топорами и ножами. Немного в стороне — аккуратный макет «Баунти» да справка, что капитан этого корабля Блай первым из европейцев нанес на карту точное положение островов Фиджи. Вот и все.

Невысокий обелиск в крошечном скверике на перекрестке двух улиц в самом центре Сувы ничем не примечателен. Можно двадцать раз пройти мимо и не обратить на него внимания. Он прячется в тени пальм, и просто не приходит в голову, что на его четырех гранях сказано гораздо больше о новейшей истории островов, чем можно об этом узнать в музее.

Считается, что Фиджи открыты в 1643 году голландским путешественником Абелем Тасманом. Но Тасман не подходил к островам, он лишь однажды увидел с борта своего корабля сквозь завесу дождя какую-то землю. В 1774 году англичанин Джемс Кук остановился у одного из островов архипелага и пытался даже вступить в переговоры с местными жителями. Он отправил на берег шлюпку, но островитяне скрылись в чаще. И только капитану «Баунти» Блаю первому удалось нанести на карту положение островов. За несколько дней до этого команда «Баунти» взбунтовалась против своего деспотичного командира. Матросы высадили Блая и восемнадцать его сторонников в шлюпку и бросили их в открытом океане с небольшим запасом сухарей, солонины и пресной воды, а сами вернулись на Таити. В крошечной шлюпке Блаю удалось проделать путь в три тысячи миль от островов Тонга к острову Тимор. Капитан вел непрерывное наблюдение за океаном и встречающимися землями, прокладывая курс к далеким Зондским островам. Через три года Блай снова вернулся в эти воды. Он беседовал с жителями островов, подошедшими к кораблю на лодках, и, хотя не высаживался на землю, составил первые карты островов. Затем и другие путешественники посещали эти острова. Но практически до начала XIX века Фиджи были для европейцев неведомой землей.

Лишь в начале XIX века с развитием торговли, а также колониальной экспансии европейцы достигли и этого далекого клочка земли. Первыми на острова высадились авантюристы, беглые каторжники и матросы-дезертиры. Их привлекли слухи о несметных россыпях золота. Благородного металла на самом деле оказалось мало. Но острова были богаты другим ценным товаром — сандаловым деревом. И корабли, груженные ароматной древесиной, уходили к берегам Европы. Запасы сандала быстро истощались, и скоро торговля пришла в упадок. Но к этому времени острова стали посещать китобои, промышлявшие в южной части Тихого океана, и скупщики трепангов. Первые торговые сделки познакомили островитян с металлическими изделиями и огнестрельным оружием. Последнее имело далеко идущие последствия для фиджийцев. Вооруженные европейцами племена не прекратили своей вражды, а повели войны с небывалым доселе размахом. Пули косили ряды воинов с большей быстротой, чем копья и стрелы. В первые десятилетия XIX века на главном острове Вити-Леву выдвинулся вождь племени Лакомбау. Обладая огромной силой, храбростью и незаурядным умом, он сумел сплотить свое племя, подчинив затем ряд соседних. Созданное им государство постепенно расширялось. Власть Лакомбау распространилась на огромной территории. Но именно при этом могучем правителе Фиджи потеряли свою независимость. Вражда племен, умело поощряемая европейцами, разгоралась с новой силой. Горные племена совершали набеги. Прибрежные деревни, имевшие белых покровителей, не подчинялись верховному вождю и постоянно вели с ним войны. Взаимное истребление шло столь успешно, что в 1874 году Лакомбау попросился под защиту английской короны. Эта дата и выбита на скромном обелиске в центре Сувы. Есть там и другая: через шесть лет на этом месте состоялась первая продажа земли. Это событие имело не меньшие последствия, чем официальная колонизация островов. Фиджийцы до прихода европейцев не знали частной собственности на землю. Ее обрабатывали сообща. Сообща убирали урожай. Земля принадлежала всем. Европейцы быстро оценили большие возможности тропического земледелия. То, что они ожидали получить от призрачных золотых месторождений, могла дать благодатная почва.

Белые пришельцы постепенно сосредоточили в своих руках самые плодородные земли. Владельцы созданных хлопковых плантаций получали баснословные прибыли. Разразившаяся в это время война между Севером и Югом лишила Европу дешевого американского хлопка. Все складывалось как нельзя лучше. Но вот беда — фиджийцев нельзя было заставить работать на плантациях. Строить сообща лодку или хижину для одного из членов племени — это понятно. Но возделывать хлопок, чтобы его увозили куда-то, и получать взамен какие-то деньги — какой в этом смысл? Принудительные меры ни к чему не привели, и плантаторы вынуждены были вербовать работников на соседних островах: Новых Гебридах, Соломоновых, Гильберта и других.

Хлопковый бум кончился в связи с прекращением войны в США. Тысячи рабочих плантаций оказались в отчаянном положении: им не на чем было возвращаться домой, а на разоренных плантациях им просто нечем было прокормиться.

Новая культура, сахарный тростник, сулившая огромные прибыли, снова потребовала большого количества рабочих рук. И в 1879 году на острова прибыла первая партия индийцев — четыреста восемьдесят один человек. В последующие годы в Индии были завербованы десятки тысяч человек. Ехали не только мужчины, но и женщины. Система вербовки просуществовала до 1916 года, когда ее опротестовало правительство Индии. Но, даже получив в 1920 году свободу от заключенных ранее контрактов, большинство индийцев остались на островах. Денег для возвращения на родину не было. Да и что сулило им это возвращение? Они осели на фиджийской земле, занялись фермерством, ремеслами, торговлей. Из их среды вышла местная интеллигенция и рабочий класс. Сейчас индийское население составляет около половины жителей островов — сто семьдесят тысяч человек.

А фиджийцы? Они в основном так и остались в своих деревнях. Выращивают на крохотных участках кокосовые пальмы, корнеплоды, хлебное дерево. И лишь некоторые ушли на работу в города.

На четвертый день стоянки в Суве туристское агентство организовало нам экскурсию в фиджийскую деревню. Было воскресенье, и экскурсионный автобус мчался по чистенькому зеленому городу, который особенно приветливо выглядел в день отдыха. И даже погода постаралась не огорчать наших многочисленных фотолюбителей. Теплые ливни, ежечасно срывавшиеся в эти дни над островом, унеслись теперь куда-то за горизонт, и над нами было голубое небо с легкими облаками и жаркое тропическое солнце. Автобус мчался по шоссе, не снижая скорости на поворотах. Шоссе это идет вокруг всего острова, южная его часть зовется дорогой королевы, северная — дорогой короля.

Мелькнули окраины Сувы, за ними мангровые заросли в болотистой низине, отстали аккуратные домики индийского поселка, зеленые усадьбы европейцев, и дорога нырнула в холмистое предгорье. Встречные деревеньки заметно отличались от нарядных пригородов столицы. Плантации таро и маниока поднимались террасами по склонам v гор. А потом мы ринулись в просторную низменность, всю в заплатах мелких участков рисовых полей. Лобастые буйволы, по колено увязая в жидкой грязи, тащат допотопные сохи. Животных погоняют испитые жилистые индийцы. Рядом женщины в белых сари высаживают рассаду риса. Над водой поднимаются хрупкие светло-зеленые побеги.

Мы летим дальше. Около небольшой фиджийской деревеньки шофер останавливается. На маленькой полянке среди кокосовых пальм разбросан десяток хижин. Около них в кучах каких-то отбросов копаются куры, снуют юркие длинноносые поросята. По узкому ручью, бегущему К морю, плывет долбленый челн. На корме мальчишка лет десяти с шестом в руках. В челне, держась за борта ручонками, несколько голых карапузов. Их головы едва торчат над краем борта. Фиджийцы приветливы. Они разрешают заглянуть в свои жилища. Внутри хижин на земляном полу разостланы циновки, в одном углу — старенькая швейная машина «Зингер», в другом — полка с посудой. И все. Женщины и мужчины одеты в какие-то лохмотья. У большинства фиджийцев очень плохие зубы. В двадцать лет у человека иногда остается всего пять-шесть зубов. Говорят, что это из-за каких-то солей, которые выносятся грунтовыми водами из вулканических пород. Не знаю, так это или нет, но смотреть на эти беззубые рты страшно.

Мчимся дальше. По обе стороны дороги буйный тропический лес. Наконец мы достигаем пункта назначения. Песчаный берег дугой охватил бухточку, пальмы на берегу наклонены в сторону моря. Два буйвола тащат от моря к дороге толстенные бревна. Буйволы упираются изо всех сил, а мальчишка-погонщик стегает их длинным хлыстом. Крестьянин-индиец схватывает цепью новые бревна, и вернувшиеся к этому времени буйволы снова волокут их от берега к дороге. Рядом деревня. Хижины из бамбука и листьев пальм, грязные визжащие поросята, голые детишки и фигуры оборванных фиджийцев. Отчаянная удручающая бедность. За крайними домами, на границе с лесом, вырыта глубокая яма. На дне ее мутноватая вода. Девушки черпают ведрами эту воду, несут в хижины. Рядом пасется скот, но этот своеобразный колодец не имеет даже оградки.

Пора было возвращаться. Мы ехали по утопающей в зелени дороге, думая о чужой, увиденной нами жизни. В Суве нам уже довелось познакомиться с жизнью бедных индийских семей. Это была безрадостная картина. Теперь мы побывали в деревнях исконных хозяев этой земли. Фиджийцы оказались еще беднее.

Однажды во время моего дежурства, когда я изнывал в духоте кают-компании, на шхуну пришел англичанин с женой и товарищем. Звали его Боб Иткенс. Гости осмотрели шхуну, расспросили об ее устройстве и назначении, об экипаже, в общем обо всем, что обычно интересует экскурсантов. Прощаясь, Боб Иткенс пригласил нас к себе и через день приехал за нами на машине.

Его дом стоит на горе в европейском сеттльменте. Отсюда открывается отличный вид на всю бухту города Сувы, прибрежные деревни, окрестные горы, океан и ближайшие островки. Небольшой участок вокруг дома был прекрасно распланирован. Декоративные бананы, кокосовые пальмы, панданусы — все это создавало единый зеленый ансамбль. А раковины тридакны, уложенные вдоль дорожки, придавали дворику еще более экзотический вид. Мы сидели на террасе и вели неторопливый разговор.

Тем временем с океана пришли грозовые тучи, и в кисее дождя постепенно пропадали острова, деревни, горы, пор!¹ у наших ног и корабли у причалов, а потом даже пальмы в двадцати метрах от нас стали терять свои очертания, будто их рассматривали через марлю. Комары бежали от дождя под защиту террасы и постепенно добрались до нас. Откуда-то из щели выбежали две черненькие ящерицы. Они взбирались по стенке и хватали пролетавших комаров. Это были гекко. На Фиджи их считают домашними животными. Гекко уничтожают насекомых, а люди за это их прикармливают. Но на этот раз гекко не могли спасти нас от нашествия комариных полчищ, и мы перешли в комнату Традиционный английский обед закончился не менее традиционным английским чаем с молоком. Все было респектабельно и чинно, и даже наш спор с хозяином велся исключительно вежливо и учтиво.

А спорить пришлось немало. Постепенно разговор перешел к больному вопросу Боба Иткенса:

— Что вы думаете о так называемом колониализме? — спросил он. — Я хочу слышать ваше личное мнение.

Получив соответствующий ответ, он разгорячился:

— Я не согласен с вами. Неужели вы считаете, что европейцы, в том числе и англичане, мало сделали, чтобы вырвать полудикие народы из тьмы варварства? Без приобщения к нашей цивилизации они до сих пор оставались бы такими же, как были тысячу лет назад, вели бы полу-животный образ жизни, убивая друг друга.

— А разве не приход европейских цивилизаторов уничтожил древнейшую культуру инков и ацтеков? — спросил Клименко. — И насколько нам известно, культура Египта, страны, расположенной в «дикой Африке», стояла на высоком уровне за две тысячи лет до новой эры.

— Египет исключение! А все эти Конго, Нигерии, Фиджи, не будь белого человека, до сих пор были бы дикими.

— Но в прогрессе Европы есть и доля их труда, пота и крови! — сказали мы.

— Да, в известной степени, да. Но мы дали этим странам больше, чем они нам. Здесь, на Фиджи, еще в конце прошлого века бывали случаи людоедства. Мы, англичане, покончили с этим злом. Мы дали им письменность, приобщили к своей культуре. И теперь нам говорят — колонизаторы.

— Вы это отдавали бесплатно?

— Да, мы имели здесь свои интересы. Но без нашей деятельности, без нашего каждодневного вмешательства здесь никогда не научились бы обрабатывать землю, управлять машинами, наконец, наладить государственный аппарат.

Мы знали, что не сможем переубедить человека с давно сложившимся мировоззрением. Для нас было важнее послушать, что говорил он.

Прощаясь с ним на пирсе, я не выдержал и спросил:

— Скажите все-таки, кто вы по профессии?

— Я работаю в здешней администрации или, как вы, русские, выражаетесь, являюсь одним из винтиков колониальной системы.

А через несколько дней мы познакомились с другим англичанином.

Питер Лэнд, учитель средней школы на одном из островов Фиджийского архипелага, приехал в Суву на каникулы. На «Зарю» он пришел сразу, как только узнал, что шхуна открыта для экскурсий. Он долго и подробно знакомился с ней, задавал массу вопросов, чтобы по возвращении в свою школу было что рассказать ученикам. Уходя с корабля, Питер Лэнд предложил устроить для нас небольшую экскурсию по острову Вити-Леву, и мы с радостью согласились. На следующий день красная малолитражка, с трудом вместив четырех пассажиров и своего хозяина, помчалась на окраину Сувы.

Питер Лэнд, родившийся на Фиджи, хорошо знал историю островов и мог рассказать нам много интересного.

Сейчас одна из самых острых проблем на Фиджи — производство достаточного количества продуктов питания.

Австралийская компания, которой принадлежат плантации сахарного тростника и сахарные заводы, до сих пор фактически контролировала всю экономику страны. Но сейчас она не выдерживает конкуренции на мировом рынке и поэтому сокращает производство. Фиджийский сахар был дороже кубинского и американского, да и доставка его к потребителю обходилась недешево. Сейчас на окраине Сувы ржавеют корпуса бывшей «шугар милз», которые частично приспособили для обработки риса. Разорение сахарной компании было большим ударом для экономики островов. Мало того что лишились заработка тысячи людей, нарушился платежный баланс страны. А ведь Фиджи, несмотря на свои исключительно плодородные почвы, вынуждены ввозить продукты питания, и в первую очередь зерно. За все это нужно платить.

Питер Лэнд повез нас на государственную ферму на окраине Сувы. Это опытное хозяйство — главный центр, ведущий исследования в области сельскохозяйственного производства. Здесь-то и должна решиться самая трудная проблема страны — организация производства собственных продуктов питания. Но будет ли решена эта проблема и в какие сроки, пока никто сказать не. может.

Ферме принадлежит тысяча сто акров земли. Здесь разбиты плантации риса, ямса, куманы, таро, бананов и папайи. Рис считается главной зерновой культурой островов, поэтому ему уделяют особое внимание. Испытываются сорта, вывезенные из Америки, Японии, Бирмы и других стран. На опытных участках урожайность риса достигает двух тонн с акра. Это примерно сорок пять центнеров с гектара. Рис на Фиджи можно сеять и убирать круглый год, но лучшие результаты получаются на тех участках, где уборка производится в мае.

Значительные площади на ферме отведены под бананы, очень важной для Фиджи культуры, имеющей также и экспортное значение.

Опытная ферма не только изучает новые для островов растения и способы повышения урожаев традиционных культур, но и разрабатывает методы борьбы с их вредителями. Здесь это новая, еще мало исследованная область, где часто приходится идти ощупью. На Фиджи работает всего четыре энтомолога, тогда как на Гавайях их восемьдесят человек.

Нам показали огромных бабочек, похожих на наших махаонов, с размахом крыльев сантиметров в пятнадцать — двадцать. Они летают на высоте шестидесяти футов, и добыть такой экземпляр для изучения можно только при помощи дробовика. Это вредители пандануса и кокосовой пальмы. Однако самый страшный бич на островах — стикен, странное существо вроде гигантского, до двадцати сантиметров, богомола. Стикен пожирает все. Но особенно от него страдает кокосовая пальма. Пытались применить химикаты. После долгих поисков нашли препарат, который уничтожал насекомых. но вместе с ним гибли и деревья. Другой страшный вредитель кокосовой пальмы — жук-носорог. Он похож на нашего жука-носорога, только крупнее. Его толстая неповоротливая личинка, вооруженная крепкими челюстями, уничтожает ореховую завязь.

Среди вредителей бананов — уроженец Индии бул-бул, пестрая птица, напоминающая скворца, только с более длинными ногами. Бул-бул не особенно боится людей и деловито расхаживает по крышам домов, прыгает по газонам у дорог и не прочь передразнить вас, если вы обратили на него внимание. Индийские переселенцы захватили его с собой в далекое путешествие, надеясь, что бул-бул будет напоминать им родину, а заодно и бороться с вредными насекомыми. Но уничтожению насекомых он предпочел дегустацию бананов. При этом бул-бул выбирает спелые гроздья. Клюнет раз-два и полетел к следующей. Поврежденный плод начинает гнить. В здешних условиях гниение идет быстро, и вся гроздь пропадает. Бороться с бул-булом оказалось труднее, чем с другими вредителями.

Между прочим, индийцы привезли с собой на Фиджи и мангусту — хищного зверька, который уничтожает змей, крыс и других грызунов. В Индии мангусты приручены и оберегают жилища от ядовитых змей. Предполагали, что на Фиджи они будут уничтожать крыс, которых здесь тьма. Мангусты быстро расплодились, одичали, но стали переводить не крыс, а домашнюю птицу. Мы несколько раз видели это юркое животное величиной с кошку; мелькнет через дорогу темно-бурой шкуркой и пушистым хвостом и тут же пропадет в темной зелени…

Мы довольно подробно ознакомились с этой опытной государственной фермой, и затем Питер Лэнд предложил нам поехать в одну фиджийскую деревню. Мы прогромыхали по мосту через реку Реву, проскочили улицами типичного индийского местечка Наусори и понеслись дальше, среди зеленых возделанных полей.

— Эти места когда-то занимали посевы хлопка и сахарного тростника, — говорит Питер. — Плетка надсмотрщика была тогда единственным стимулом повышения производительности труда. Завербованные рабочие мало чем отличались от рабов. Но их труд со временем стал малорентабельным, и на смену им пришел свободный фермер-арендатор. А теперь и его хозяйство уже нерационально. Сейчас для Фиджи это одна из неразрешимых проблем. Но если бы нам и удалось разрешить ее, то еще неизвестно, смогли бы мы выдержать конкуренцию на мировом рынке, где и без нас довольно тесно. Мы освободились от одной формы колониализма и оказались в тисках другой.

Время с ноября до мая считается на Фиджи дождливым периодом. Мы попали в самый разгар фиджийского лета, и теплый дождик принимался поливать землю по нескольку раз в день. Даже сейчас время от времени он срывался на дорогу то косыми веселыми струями, то тяжелой сплошной завесой, за которой скрывалась вся округа. Разбухшая от дождевой воды река Рева осатанела. Она выворачивала с корнем деревья, подмывала и рушила берега. Проскочив небольшую деревушку, мы с размаху чуть не влетели в реку. Еще вчера здесь был мост, но сегодня от него не осталось и следа.

— Другой дороги нет, — сказал Питер. — В Ракираки мы уже не попадем. Но я покажу вам фиджийскую деревню в самом устье реки. Это одна из немногих деревень, которая не подчинилась могучему Лакомбау. Она владела землями на берегу океана в низовьях реки. Тут европейские суда заправлялись пресной водой и продовольствием.

Мы спустились до Наусори и оставили машину на берегу возле небольшой лавочки индийца, друга Лэнда. Кроме магазина он владел несколькими длинными лодками с подвесными моторами, которые швартовались тут же, у деревянного настила. Эти лодки были, наверное, единственным средством связи между этим местечком и несколькими деревнями в низовьях реки. Дело, видимо, процветало, так как лодки все время отходили вниз по реке с крестьянами, возвращающимися из города, и приходили обратно, груженные нехитрой сельской продукцией. Мы уселись в узкую длинную лодку, покрепче вцепились в борта и с бешеной скоростью понеслись вниз. Наш лодочник Нетава, фиджиец лет двадцати, был настоящим артистом. Лодка, задрав нос, рвалась вперед, делая не меньше сорока километров в час, а он как ни в чем не бывало стоял на корме, подправляя руль подвесного мотора ногой и ухитрялся при этом еще отплясывать твист.

Лодка ткнулась в низкий берег, и мы пошлепали по мелкой воде прямо в башмаках. Разуваться не было резона: вода даже на берегу доходила до щиколотки, а наши башмаки уже давно раскисли и увеличились номера на два. У берега на сваях стояла школа — длинное одноэтажное деревянное строение. Она была закрыта на каникулы. За школьным зданием пустынное футбольное поле и дальше католический собор. Этот собор по виду напоминал Нотр-Дам де Пари. Но он был маленький, обшарпанный и какой-то заброшенный. Две боковые башни фасада давно уже лишились крыши. Лестницы, ведущие в звонницу, погнили и обвалились. Теперь на молебен верующих сзывают не колокола, а деревянные барабаны лали, которые лежат на полу звонницы. В другой башне — склад ржавых труб, какого-то железа и хлама. Внутри собора пахнет ладаном, неяркий свет нескольких свечей едва освещает пустынный зал. Ровные ряды незанятых скамеек. Впереди, у амвона, пять монашек в белых до пят балахонах с белыми капюшонами. Увидев нас, они перестают молиться, с интересом поднимают головы. В открытую боковую дверь заглядывает бродячая собака и, испугавшись полумрака, начинает остервенело лаять. Монашки, как по команде, прыснули, а потом, придав своим лицам благопристойный вид, снова зашептали слова молитвы. Рядом с церковью бетонное сооружение, облепленное разноцветными раковинами, с нишей посередине. В нише гипсовые изваяния святого семейства и горящая лампада. Священника, в прошлом французского инженера по водоснабжению, не оказалось в деревне. Он укатил куда-то в глубь острова устанавливать водопровод. Он вообще, как нам объяснили, непоседа, разъезжает по деревням, занимается бурением скважин, расчисткой водопадов и устройством водопроводов.

Зато вождь деревни оказался дома. Это селение скоро должна посетить королева Елизавета. Мы пришли в деревню как раз в то время, когда там закончилось совещание вождей окрестных фиджийских деревень. Они в последний раз обсудили, как будут обставлены торжества по случаю приезда августейшей особы, кто будет угощать ее кавой, кто преподнесет подарки и скажет речь. Вождь, высокий стройный фиджиец лет тридцати, держался с достоинством и теплотой. Он отлично говорил по-английски в сравнении с другими фиджийцами, которые пользуются так называемым пиджин-инглиш. Он показал нам большую хижину, всю устланную мягкими циновками из листьев пандануса. Ровно через три недели здесь будут принимать королеву. Затем ей покажут остов огромной хижины, стоящей напротив, в которой раньше проводились собрания племен и от которой остались только толстенные опорные столбы. Перед началом строительства такой хижины к самому высокому — главному столбу привязывали пленника, а потом, установив столб, этого пленника расстреливали из луков. Жертвы приносились и по случаю успешного завершения строительства боевых катамаранов. Существовал обычай украшать вход в хижину раковинами огромных тридакн. Каждая раковина означала врага, убитого хозяином дома. Этот обычай украшать хижины сохранился и до настоящего времени, но раковины уже не означают побед главы семейства. Через три недели все это расскажут королеве, чтобы ее величеству было легче сравнивать прошлое с настоящим и чтобы она могла своими глазами увидеть плоды цивилизаторской миссии Великобритании.

На обратном пути Питер сказал:

— У нас здесь много проблем, которые очень трудно решить. Одна из них — занятость населения. Года два назад в Суве началась забастовка. Это было неожиданно. Сначала рабочие требовали увеличения заработной платы, потом волнение переросло в протест против белой администрации. Толпы людей ходили по улицам, переворачивали и сжигали автомобили, принадлежавшие англичанам, били окна в домах. Дней через пять все успокоилось. Зарплату увеличили на пятьдесят процентов. Но это совсем не решает вопроса. У меня есть друг — владелец небольшого магазина. Он платит своим продавщицам по десяти шиллингов в день. Он понимает, что заработок этот нищенский, и согласен увеличить его вдвое. Но тогда придется сократить каждую вторую девушку, иначе он прогорит. Правда, и половина продавщиц справится с работой у прилавка, но уволить одних, чтобы больше получили другие, он не может: уволенные не найдут работы. Это какой-то заколдованный круг. Нельзя платить больше рабочему, потому что он мало производит, а если он будет производить больше, его ждет сокращение, потому что свой внутренний рынок мал, а на внешнем мы не выдержим конкуренции.

Питер помолчал. Чувствовалось, что его по-настоящему волнуют все эти трудности страны.

Проблемы, проблемы… Сплошные неразрешимые проблемы. Они опутали эти маленькие острова такой прочной сетью, что их невозможно будет распутать сразу. Последствия колониализма придется разрешать не одному поколению фиджийцев.

Знакомство с Питером Лэндом и Бобом Иткенсом, этими двумя англичанами, столь непохожими друг на друга, помогло нам многое понять. И не только на островах Фиджи…

Пили вы когда-нибудь каву? Вы даже не знаете, что это такое? Кава — это напиток народов Океании. На островах Фиджи ее зовут янгоной, в Полинезии — кавой. Может быть, на других островах она называется еще как-нибудь. Но готовят ее везде одинаково — это настой на толченых корнях дикого перца. Я расскажу, как впервые отведал ее.

Магнитные наблюдения на Фиджи мы должны были проводить на мысу, у залива, отгороженного от океана коралловыми рифами. На этом мысу расположена деревня Сува-Ву, что по-фиджийски означает Новая Сува. Раньше это селение находилось на территории нынешней столицы. Когда город стал расти, деревню перенесли на другое место. Она получила землю на зеленом мысу в двух милях по прямой от города и милях в четырех-пяти, если ехать по асфальтовой дороге вокруг бухты.

По прямой мы не поехали. Спускать на воду грузный мотобот и шлепать с приборами через бухту, рискуя каждую минуту налететь на коралловую отмель, не хотелось. Мы с завистью поглядели на узкие длинные пироги фиджийцев, которые скользили по голубизне бухты, и пошли укладывать приборы в такси. Дорога петляла между болотистыми мангровыми зарослями и зелеными предместьями столицы. В начале этого века американские ученые института Карнеги провели наблюдения близ порта Сувы. На подробных картах гавани есть отметка этого пункта магнитных наблюдений. И вот сейчас мы запланировали повторное наблюдение на этом самом месте, чтобы, сравнив свои показания с прежними, узнать о происшедших за эти десятилетия изменениях.

Нас было пятеро: Матвеев, Цуцкарев, Сидоров, Клименко и я. Когда наша пятерка выгрузила все приборы, шофер-индиец щелкнул на прощание дверцей своего огненно-красного такси и как бы между прочим бросил:

— Вы спросите на всякий случай у вождя деревни разрешение на проход через нее, — и укатил.

Пошли искать вождя. Сначала нас привели к представительному фиджийцу лет шестидесяти. Он сказал, что мы можем свободно пройти через деревню к берегу моря, но все-таки лучше поговорить об этом с его братом Семесой, так как он вождь деревни. Дома Семесы не оказалось. Он нашел нас сам, когда мы бродили от одной хижины к другой. Курчавый и, как все мужчины-фиджийцы, в темной юбке, он не очень-то отличался от своих соплеменников. Семеса сразу же разрешил нам пройти через деревню. Мы спокойно добрались до оконечности мыса в сопровождении ватаги курчавых ребятишек и подошли к трехметровому обрыву берега, схваченному железными корнями деревьев. Знак института Карнеги должен быть где-то здесь. И действительно, вскоре мы увидели полуметровый бетонный столбик с английской надписью, но едва успели прочесть надпись, как на нас набросился целый рой злющих ос. Оставаться здесь работать было невозможно. Немного посовещавшись, мы выбрали более безопасное место на песчаном берегу, метрах в пятидесяти от знака, и собрались было работать, когда к нам подошел фиджиец лет тридцати пяти. Он был взволнован и сильно коверкал английские слова.

— Я Веку Ракобили, — сказал он. — Что вы делали на могиле моего отца?

— Мы ничего не делали на могиле вашего отца, — ответил Клименко. — И мы вообще не видели никакой могилы.

— Но вы ходили на мыс, там похоронен мой отец — бывший вождь нашей деревни. Это место — табу…

— Там нет никакой могилы, там стоит только знак американского института Карнеги, который вел здесь свои наблюдения. Мы будем продолжать эту работу. Нам разрешил это делать сам Семеса, — добавил Клименко для убедительности.

— Пойдемте к Семесе, — не успокаивался Веку Ракобили.

Они ушли, а мы сидели на берегу, собирая разноцветные ракушки, выброшенные прибоем. В душе мы поругивали мальчишек, которые успели донести в деревню обо всем случившемся. Но мы понимали, что мальчишки не могли поступить иначе. А они с нескрываемым любопытством смотрели на нас, на наши приборы и раскатывали на своих юрких пирогах вдоль берега.

Клименко пришел через четверть часа.

— Ну и поводили же они меня. Сначала к Семесе, потом к его советнику, потом к какому-то мужчине с медалями. Я всем по очереди объяснял одно и то же, а они меня убеждали, что могила вождя — табу и ходить к ней нельзя. Ну сейчас вроде все в порядке.

Мы начали работу. К этому времени вокруг нас собралось уже полдеревни: мальчишки, женщины с грудными младенцами, девушки. Они нам мешали, но никакие просьбы не могли убедить их оставить нас в покое. А уже начинался прилив, и вода подходила все ближе и ближе. Она была в десяти метрах, в пяти, в трех, двух… И когда мы заканчивали свою работу, она лизнула нам ноги. Быстро собрав приборы, мы нашли удобное местечко под пальмами, чтобы перекусить. Подошел Веку, который все время стоял неподалеку и наблюдал за нами.

— Пойдемте в хижину, — сказал он. — Мой отец завещал, чтобы мы никогда не разрешали есть путникам около нашей деревни. Всегда надо приглашать в хижину.

Мы согласились, и он повел нас к дому Семесы. Дочка вождя принесла таз с водой. Мы разулись у порога и, вымыв ноги, вошли в хижину. В ней была лишь одна комната. Стены сплетены из бамбуковой дранки, вроде циновки. Такие стены легки, они хорошо пропускают воздух, а вода не проникает сквозь них даже в самый сильный ливень. Земляной пол сплошь покрыт циновками из листьев пандануса. Циновки сплетены искусно, в некоторых местах листья выкрашены красной, синей и черной краской. Эти цветные полоски образуют незатейливый орнамент. Панданусовые циновки легки и так эластичны, будто сделаны из мягких кожаных ремешков. Мы уселись, поджав ноги, вокруг чистой циновки, которая здесь служит столом. Жена Семесы, старая фиджийка с седой курчавой головой и доброй улыбкой на морщинистом черном лице, подавала тарелки, чашки, блюда с печеным таро и ямсом, молодые кокосовые орехи, бананы, яркие плоды манго. Мы вынули консервы, ветчину, помидоры и яблоки. Для фиджийцев помидоры и яблоки — плоды экзотические. Привезенные издалека, они в тропиках стоят дороже всех местных фруктов. В общем через минуту на зубах внуков Семесы хрустели наши заморские яства.

Я сидел между Семесой и его братом. Напротив меня Клименко разговаривал с Веку на английском языке. Он объяснял, что делает наша шхуна, где мы были и что видели. Когда Семеса и его брат не понимали, Веку переводил английские слова на фиджийский язык. А я тем временем успел осмотреться. Хотя в хижине была всего одна комната, она условно делилась на три части. Первая — это кухня, тут был очаг, столик с тарелками. На столбах, подпиравших крышу и стены, висели надетые на гвозди рюмки, чашки, стаканы. На полочке грудой лежали разнообразные ложки, вилки, ножи. Тут же, в углу, швейная машина. В средней части дома — гостиная и столовая; кроме циновок, ничего нет. В последней части комнаты между столбиками висела люлька для детей, а за сеткой от москитов на возвышенности были устроены постели. На стенах красовались цветные иллюстрации из журналов, рекламные фотографии, расписание рейсов какой-то авиакомпании с крупным портретом миловидной стюардессы. А в центре — снимок английской королевской семьи: ее величество Елизавета вместе с мужем и детьми на зеленой лужайке перед каким-то замком. В три раскрытые двери хижины смотрели кокосовые пальмы, бананы и папайи. Дальше виднелись уходящие вдаль горы, покрытые лесом.

Мы спросили, почему за стол не садятся женщины.

— Я говорил жене, чтобы она села, — ответил Семеса. — Но она стесняется. У нас считается, что женщине нельзя садиться за стол с белым человеком.

— Но ведь мы русские.

— Я знаю, — ответил Семеса. — Но жена не верит. Она впервые видит русских. Скажите ей сами.

Мы позвали к столу жену и дочек вождя, а под конец, когда все освоились с обстановкой, пригласили Семесу и всех его родственников к себе в гости.

— Хорошо, — сказал Семеса. — Я приду к вам сегодня вечером. Я слышал, в России есть хорошее виски, по имени водка, и мне хотелось бы попробовать. А вечером вы снова приедете к нам в гости, и мы вам покажем наши танцы и угостим кавой. Мы будем пить ту самую каву, которой через две недели я угощу королеву Елизавету.

Многих из нас это приглашение несколько смутило. Отправляясь по утрам на рынок за фруктами, мы проходили мимо крошечного дощатого кафе, где продавали каву. Мы даже заходили внутрь и видели, как мужчины пьют из чашечек мутную жидкость. Каждый из нас уже успел отведать самых различных тропических фруктов, научился разбираться в разных сортах манго, папайи и бананов. Но выпить кавы еще не рискнул никто.

Когда над Сувой опустились короткие тропические сумерки, к трапу «Зари» подошли наши гости. Их было человек восемь: Семеса, его брат, какой-то важный мужчина с медалями, Веку Ракобили, Бонда, тридцатилетний зять Семесы, еще какие-то люди помоложе. Все были в праздничной одежде: традиционная юбка и белая рубашка. Мужчины постарше надели темные пиджаки, хотя духота была одуряющая. Правда, все наши гости пришли босые, и это хоть в какой-то мере облегчало их мучения при соблюдении «международного» этикета. Все держались с достоинством. Мы коротко рассказали гостям о многочисленных странах, где побывала «Заря», показали нашу шхуну, объяснили работу приборов. Тут нам во многом помог Бонда — рабочий цементного завода. Он стал пояснять своим сородичам не только устройство магнитного компаса, но и те отклонения, которые с ним бывают на разных широтах и меридианах, а потом объяснил устройство гирогоризонта, который удерживает в вертикальном положении один из наших приборов во время работы. Семеса и его спутники поддакивали, и только обладатель медалей торжественно молчал. Я спросил Бонду, кто этот человек.

— О, это очень знаменитый человек. Он служил во время войны во флоте. Был в Новой Зеландии, на Гибридах и даже в Индии!

Это было сказано так значительно и торжественно, как будто Индия находилась по меньшей мере на Луне. Когда было выпито русское виски, по имени водка, и отведаны наши нехитрые разносолы, Семеса сказал:

— Мы хотим спеть.

Он взмахнул рукой, и гости запели протяжную песню. Они ее пели на два голоса. Остальные создавали какой-то низкий гудящий фон. Мы были поражены слаженностью пения. А они пели одну песню за другой, довольные тем, что нам это нравится.

— Теперь мы хотим услышать ваши песни, — сказал Семеса.

Мы с удовольствием исполнили несколько песен.

— Хорошо, — сказал Семеса, — Теперь поедем к нам.

Когда наши автомашины подкатили к деревне, там нас уже ждали. В черной тропической ночи уютно светились огни керосиновых фонарей. Семеса взял один фонарь и неторопливым шагом пошел по скользкой после дождя тропинке. Он слегка опьянел от русского виски, и нам пришлось поддерживать его под руки. Семеса был словоохотлив.

— Я первый раз вижу русских, и они мне нравятся. Я хочу танцевать с вами до утра, и эти кораллы, что сушатся на солнце, — он показал на белевшие в темноте кораллы, приготовленные для продажи, — все эти кораллы будут у вас на судне.

Мы выстроились возле таза с водой, по очереди разувались, мыли ноги и входили в хижину Семесы. Несколько фонарей «летучая мышь» освещало хижину, делая ее уютной. Семеса рассадил нас полукругом в центре комнаты, потом принялся рассаживать своих односельчан, которых пришло очень много. Они с любопытством рассматривали нас и шумно обменивались мнениями. Потом вождь хлопнул в ладоши, и наступила тишина. Он что-то сказал по-фиджийски, и хор детей и женщин в противоположном углу хижины затянул песню. Бонда объяснил, что они поют о море и о своем доме. Брат Семесы уже уснул, прислонившись к стене, да и сам хозяин откровенно клевал носом. Но стоило ему очнуться, как он сам начинал подтягивать певцам.

— Сейчас мы будем пить каву, — сказал Семеса. Стало тихо. Все мужчины сели полукругом возле огромной чаши с деревянными ножками. Место у чаши занял сын Семесы — Гуру. Смуглое лицо, слегка волнистые волосы, тонкие выразительные черты лица и лукавые миндалевидные глаза умницы и плута. Гуру подмигнул нам с таким хитрым видом, будто говорил:

«Сейчас я угощу вас кавой, и вы узнаете, что это такое!» Мужчины молча расселись вокруг чаши. Веку Ракобили начал читать какое-то заклинание. Он говорил по-фиджийски, но часто повторял английские слова «рашен пиплз» и «рашен френдз». Когда Веку делал короткую паузу, мужчины хором говорили:

— Нáка!

И в следующую паузу хор вторил:

— И мáла!

Кончились заклинания. На чашу положили кусок ткани и высыпали на нее белый порошок. Потом Гуру свернул ткань с порошком в узел, и Бонда начал лить ему на руки воду. Гуру мял узел, окуная его в чашу, и сквозь ткань просачивалась мутная жидкость. Бонда все лил воду, а Гуру все мял и мял узел, опустив руки в чашу. И скоро она до краев наполнилась беловатой жидкостью. Гуру зачерпнул жидкость овальной чашечкой, сделанной из скорлупы кокосового ореха, попробовал, причмокнул и подмигнул нам. Он зачерпнул еще раз и подал чашечку Семесе. Вождь торжественно подошел к нам и стал на одно колено. Затем он протянул чашечку Борису и сказал:

— Кава!

— Нака! — ответили хором мужчины.

Боря выпил каву и отдал чашечку Семесе. Мужчины сказали:

— И мала! — и три раза хлопнули в ладоши.

— Ну как? — шепнул я Борьке.

— Не понял, — ответил он.

А Семеса уже стоял на колене предо мной и протягивал чашечку.

— Кава, — сказал он.

— Нака! — отозвались мужчины. Я выпил, и они снова сказали:

— И мала! — и снова по три раза хлопнули в ладоши.

— Ну как? — толкнул меня в бок Борис. Я пожал плечами. Я и сам не знал, «как». А Семеса подавал чашечку уже следующему.

Вы пили когда-нибудь настой на древесных опилках? Нет? И не пейте — ничего хорошего. Так вот по вкусу кава напоминает чем-то древесные опилки. От первой чашечки у вас слегка немеют нёбо и язык, будто ты хватил очень крепко заваренного чаю. А потом ничего. Просто пьешь мутную водицу и ждешь, когда все это кончится. Но на местных жителей кава оказывает какое-то действие. Мы видели рабочих в порту, которые пили каву в полуденный зной, и она, по их словам, лучше всего утоляла жажду. Говорят, что кава возбуждает, как легкий наркотик, и даже пьянит.

Бонда, подсев к нам, сказал:

— Виски — это плохо. После виски человек не может стоять на ногах, а кава — хорошо. После нее хочется петь и плясать.

Мы пили каву, которую уже третий раз затирал Гуру, а Семеса как настоящий хозяин вел программу вечера. Из соседней деревни пришли приглашенные им музыканты. Две обычные гитары, две четырехструнные полинезийские гитарки — укулеле, ударник, аккордеон, флейта. Музыканты повесили на стенку динамик с аккумулятором, подключив его к инструментам. Семеса махнул рукой — и полилась веселая музыка ритмичного танца. Вождь вскочил и ввел в образовавшийся круг в центре хижины дочь Литию. Он взял ее правой рукой за талию и мелкими шажками пошел по кругу, требуя, чтобы все следовали его примеру. Мы тоже встали и прошлись по кругу с фиджийскими девушками. Но молодежь деревни не устраивало это важное хождение.

— Твист! — приказали девушки.

— Пусть будет твист, — согласился Семеса. И хижина тут же наполнилась синкопами. Девушки брали нас за руки, приглашая на танец. Мы не умели танцевать твист и упирались как могли. Но девушки были неумолимы. Молодые фиджийки надели на вечер самые пестрые наряды. В черных волосах каждой было по красному цветку. Некоторые из модниц напудрили свои лица и подкрасили губы. Белая пудра на темной коже делала их лица похожими на карнавальные маски. У нас был вид тоже довольно экзотичный. В подвернутых до колен брюках, босиком, в мокрых рубашках, мы напоминали рыболовов. Вертеться босиком на циновках трудно, но мы старались как могли. А оркестр все поддавал жару, и девушки, серьезные и сосредоточенные, отплясывали твист, будто исполняли очень срочную и очень важную работу.

— Хорошо, — сказал Семеса, подсаживаясь ко мне. — У нас принято, чтобы девушки приглашали гостей. У нас очень хорошие девушки.

— А что это за мелодия? — спросил я, чтобы поддержать разговор.

Оркестр играл очень популярную сейчас американскую песенку «Недалеко воскресенье».

— Это фиджийская народная песня, — сказал Семеса, — Очень старая.

Потом оркестр заиграл еще какую-то очень знакомую мелодию, и снова Семеса утверждал, что это старая фиджийская песня. В душе я сомневался, но молчал. А когда после короткой паузы оркестр грянул «А риведерчи, Рома!» и девушки продолжали усердно в такт музыке отплясывать твист, я снова спросил у вождя, что это за музыка.

— О, это тоже наша старинная песня, — ответил Семеса.

Было уже поздно, когда мы стали прощаться. И чуть ли не вся деревня вышла проводить нас до шоссе. Парни и девушки шли вместе с нами до самого порта.

Когда подходишь к тропическим островам, первое, что бросается в глаза, — низкие изумрудные заросли у самой кромки воды. Они манят приветливой зеленью и кажутся райским уголком, где можно спрятаться в тени от жаркого изнуряющего солнца. Но не стоит строить иллюзий. Мангровые леса — обманчивая идиллия. И каждый, кто попадает в эти заросли, не может отделаться от одного сильного желания: побыстрее убраться отсюда подобру-поздорову. Мне много приходилось читать о мангровых зарослях, о мангре. Это «живородящее дерево» поразило меня. Оказавшись на Фиджи, я первым долгом решил посмотреть, как оно выглядит. В свободный день мы с Юрой Масловым отправились на окраину Сувы, в сторону устья реки Ревы. Дорога шла по предместьям у самого моря. Вскоре на берегу стали появляться отдельные кустики мангра. Они постепенно становились гуще и больше, срастаясь в небольшие зеленые островки, пока наконец не сплелись в сплошную зеленую стену, которая отгородила от нас море. Это и был мангровый лес.

Сбросив на берегу одежду и обувь, с каким-то трепетом вошли мы в заросли. Мы отлично знали, что нас не ждут ни зубастые кайманы, ни десятиметровые удавы. На островах Фиджи нет этих тропических чудовищ, и самое страшное, что мы могли встретить, так это пеструю, переливающуюся всеми цветами радуги морскую змею. Но ее нам так и не удалось до сих пор поймать, несмотря на все усилия. Дважды мы видели, как она неторопливо проплывала вдоль борта «Зари», у самого причала. Вместе с доктором мы бросились следом за ней, стараясь вытащить ее из воды на палубу шваброй или палкой, но каждый раз змея ловко изворачивалась и уходила вглубь. Казалось, что ее пестрое тело растворяется в голубой воде бухты. Итак, нам ничего не угрожало, и все-таки вступили мы в заросли с каким-то затаенным страхом. Был отлив. Теплая прогретая вода доходила в самых глубоких местах только до колен. Ноги разъезжались на скользком темном иле. Со всех сторон подступали уродливые деревья. Словно беспомощные старцы, они опирались на многочисленные воздушные корни, которые спускались к земле со ствола и ветвей. Казалось, они душили землю сотнями скрюченных узловатых пальцев. Сквозь густую зелень упругих кожистых листьев едва пробивались солнечные лучи. Было душно и сыро.

Ничто не нарушало тишины. Но эта безмятежность была обманчива. Стоило сделать шаг, как с корней и стволов деревьев срывались в воду десятки крошечных темно-серых рыбешек, по форме напоминающих наших бычков. Они мчались по воде, смешно подпрыгивая и оставляя на поверхности круги разбегающихся волн. Пропрыгав несколько метров, рыбешки прятались в хитросплетении корней, выставив из воды перископы выпученных глаз. Но стоило нам застыть на месте, как они начинали медленно взбираться по корням деревьев, смешно опираясь на передние плавники, а потом замирали в ожидании добычи, совершенно незаметные на черной коре мангров. Название этих рыбешек — периофтальмусы. Если не считать крошечных крабиков, то это, пожалуй, единственные обитатели мангровых джунглей. Периофтальмусы не двоякодышащие рыбы. Они дышат только жабрами, которые в сырой атмосфере зарослей долго остаются влажными. Притаившись на камне или ветке дерева, крошечная рыбка зорко следит за пролетающими насекомыми. Стоит зазеваться комару или мухе, как рыбка делает прыжок и на лету ловит добычу.

Крошечные, порой с ноготь, крабики бегут бочком по небольшим илистым островкам. Они тащат опавшие цветы мангров, мертвых жучков или кусочки дохлой рыбки. При появлении человека крабики бросаются наутек, предусмотрительно подняв кверху острые клешенки. Ловко нырнув в нору, они выставляют клешни наружу, охраняя вход в свое жилище. Но удивительнее всего само мангровое дерево. Цветет оно круглый год. Когда опадут небольшие светло-желтые цветки, на дереве образуются плодики — веретенообразные стручки с утолщением на конце. Это не простые плодики. При созревании внутри них прорастает семя и развивается маленькое растеньице. Стоит зрелому плоду сорваться с дерева, как острым концом он ввинчивается в мягкий ил, корешок быстро укрепляется, и новый куст мангра начинает свою жизнь. Не беда, если плод упадет в воду. Он может долго плавать в вертикальном положении, пока не наткнется на почву.

Мангры сплетением своих корней задерживают ил и песок, приносимый потоками. В результате этого морское дно поднимается, а у берега вырастают другие деревья. Так постепенно мангры наступают на море, отвоевывая у него метр за метром и создавая новые участки суши.

Мы бродили по зарослям часа два. Собирали раковины и обломки кораллов, пробовали ловить крабов и прыгающих рыбок. А потом вода стала быстро прибывать. Лес постепенно тонул. И когда мы отправились в обратный путь, он «плыл» пышным островом среди волн, затопленный по самые кроны.

Мы стояли в Суве уже целых две недели и знали в лицо любого встречного. Полицейский на перекрестке у порта здоровался с нами, как со старыми знакомыми, продавец фруктов, увидев нас, улыбался — мы были его постоянными клиентами. Парень в универмаге напротив рынка при встрече кричал:

— Здрястуй, рашен! Всё корошё!

А сухопарый Али, шофер такси, приветствовал нас совсем оригинально:

— Коза — это мэ-э-э! Коза — это мэ-э-э!

С Али мы познакомились в день прибытия в Суву. Но выучили его единственной русской фразе ребята с «Шокальского», который останавливался тут с год тому назад. Произнести трудное имя этого корабля Али было не под силу, и он, как визитные карточки, протягивал нам две открытки, подаренные матросами «Шокальского»: с видом Охотного ряда в Москве и портретом Юрия Гагарина. Али хранит их за солнцезащитным щитком своей машины и показывает, если вы не поняли, что он уже и раньше был знаком с русскими.

Иногда ребята ездили на коралловый риф понырять за ракушками. Они возвращались под вечер, уставшие, изодранные и довольные. Привезенные ими кораллы пахли морем и вяленой рыбой. Но, как ни заманчиво было нырнуть в маске и ластах в таинственные глубины, меня тянуло совсем в противоположную сторону — в горы. Хотелось своими глазами увидеть сандаловое дерево, о котором сложено столько легенд. Дерево, из которого делают фигурки божков, тросточки, приносящие счастье, утварь для храмов.

В ботаническом саду вокруг музея в Суве не было ни одного экземпляра сандалового дерева. Администратор музея посоветовал позвонить в департамент лесов и земледелия островов Фиджи. Но и там не ответили ничего определенного. В городских садах и парках сандала нет, на плантациях его не выращивают. Есть отдельные экземпляры в горах, но нужно знать эти места. Индийцы, которые еще иногда промышляют сандалом, целыми неделями бродят по лесу, чтобы найти это ценное дерево. В общем нам вежливо отказали. Но надежда все еще была. Веку Ракобили, который после вечера в Сува-Ву проникся уважением ко всем нам, и особенно к Клименко, как-то сказал, что может отвести нас в лес и показать сандаловое дерево. Во время второго посещения «Зари» Веку снова это подтвердил, и мы договорились отправиться в поход в следующее воскресенье. В назначенное утро мы с Клименко встали пораньше и быстренько собрались в дорогу. Другие ребята возились с мотоботом, готовя его к очередному плаванию к рифам, а мы уже катили в автобусе к Сува-Ву.

Деревня встретила нас необычайной тишиной. Мы пришли к дому, где жила старшая дочь Семесы, и спросили о ее двоюродном брате.

— Он у моря. Они там роют яму…

Женщина позвала нас в хижину, попросив подождать, пока вернется ее сынишка, посланный за Веку. Прошло, наверное, минут двадцать, когда циновка, загораживающая вход, поднялась и в хижину вошел Веку. Он был необычайно серьезен, взволнован и перепачкан глиной.

— У нас горе, — сказал он. — Умер отец моей жены. Это траур для всей деревни. Мы решили и вас пригласить. Пойдемте со мной.

Мы двинулись на окраину деревни, к кладбищу на обрывистом берегу моря. Десятка два мужчин сидели около свежей, наполовину вырытой могилы, в тени развесистого хлебного дерева. Бонда обносил их кавой, которую черпал кокосовой чашечкой из оцинкованного ведра. Мы тоже выпили по чашечке. Мужчины явно не торопились с работой, и мы поняли, что это дело затянется до ночи. Веку сказал:

— После похорон мы будем пить каву и плясать до утра.

На судне нас ждали к ужину. И если задержаться до утра, все будут подняты на ноги — подумают, что мы заблудились. Но нужно было уйти так, чтоб при этом не обидеть гостеприимных хозяев. Клименко вел переговоры с Веку, и, видимо, успешно, потому что через четверть часа он позвал меня, и в сопровождении Веку мы вышли на шоссе.

— Я, к сожалению, не могу пойти с вами, — сказал Веку. — Но сандаловое дерево легко найти. Вы дойдете по лесной тропе до Карабамба-мантель и начнете подниматься на нее. По обе стороны будут расти зеленые деревья. Это и есть сандал.

— Но в лесу все деревья зеленые, — сказал я, — Спроси, какая форма у листьев сандала. И вообще, как это дерево выглядит.

Веку ответил:

— Вы смотрите на кору: у сандала должна быть светло-коричневая кора, очень душистая. — Он вынул из кармана своей юбки небольшой кусочек хрупкой коры и подал нам. Но запах у нее был совсем не сандаловый, он напоминал гвоздику.

— Это не сандал, — сказал я, — сандал пахнет совсем по-другому.

— Все равно, это дерево тоже имеет запах. А если вы сами знаете, как пахнет сандал, то вам его будет просто найти. Я-то лично за ним никогда не ходил…

Веку пожелал нам счастливого пути и ушел.

Мы так и не поняли, где найти ту тропинку, которая поведет нас к Карабамбе. Вершина поднималась над всеми окрестными горами и была покрыта темным непролазным лесом. Ни просеки, ни каменных осыпей не было видно в этом сплошном зеленом ковре. Мы свернули на боковую дорогу, прошли через какую-то деревню, потом по лесистому косогору. Узкая тропа раскисла, и ноги разъезжались на красной глине. Над ручьем, на самом склоне холма, прилепилась крошечная хижина индийцев. Несколько кур, маленький участок таро, дюжина бананов. Хозяин, худой индиец лет пятидесяти, долго объясняет нам дорогу. Лучше всего спуститься к реке, а потом идти вдоль нее по тропинке. В одном месте река подходит прямо к подножию Карабамбы. Мы идем по бесчисленным изгибам и поворотам реки. Она промыла в горах затейливую долину, и вершина Карабамбы виднеется то впереди, то сзади, то слева, то справа. Речушка неглубока. Разноцветная галька устилает дно, над ней снуют мелкие пестрые рыбки, почти незаметные сверху. Иногда они выпрыгивают из воды, пытаясь схватить комара, и тогда расходящийся по воде круг показывает, что в этой быстрой реке есть жизнь. И снова тихо. Нам надоело идти по раскисшей тропе. Порой ее совсем не видно в высокой траве. Колючие кустарники изодрали нам руки и одежду. Мы заходим в реку и шлепаем по воде не разуваясь: все равно ботинки промокли насквозь. Мы идем уже часа два, а гора все еще далеко.

В одном месте дорога отходит в сторону от реки. По глубоким отпечаткам буйволиных копыт и широкому следу, который врезался в мягкую глинистую почву, было видно, что по этой дороге возят древесину. Мы стали подниматься в гору, надеясь добраться до самой вершины, а если повезет, то и встретить кого-нибудь из лесорубов. Уж они-то наверняка знают, как выглядит сандал. Дорога долго пробивалась сквозь сплошную зеленую стену, пока наконец не уперлась в почти отвесный обрыв. Откуда-то сверху срывался ручей и растекался в небольшие озерки, подпруженные огромными камнями. Вода была теплая с прелым запахом. Лианы оплетали все деревья и камни, спускались с ветвей лесных исполинов и переползали через дорогу. Со стволов и ветвей свисали белые нити воздушных корней эпифитов. Но сильнее всего нас поражали древовидные папоротники. Голые стволы, увенчанные огромными зонтами резных листьев, которые мы привыкли видеть только на земле. Все было пестро и неестественно красиво, как на картинах Андре Руссо. Не хватало только диковинных животных, которые выставляют рожи из дремучих зарослей.

Животных действительно не было. Только птицы орали где-то вверху, в кронах деревьев. Временами среди этого беззаботного щебетания раздавался резкий крик. Он звучал зло и противно, и остальные птицы сразу смолкали на минуту, услышав его. Скорее всего он принадлежал какому-нибудь крупному попугаю.

Мы вернулись к реке и долго шли по ее руслу, пока не увидели, что Карабамба постепенно уходит от нас. Сандалового дерева мы так и не сумели найти, и у нас уже не было надежды встретить кого-нибудь в лесу. Поэтому мы решили отправиться в обратный путь. Теперь дорога бежит быстрее. Нам уже все знакомо, и мы не останавливаемся у каждого поворота реки. И только в большой фиджийской деревне чуть-чуть задерживаемся. Здесь протекает речушка метров десять шириной. Мостика нет. Парень лет двадцати перевозит через речку за один пенс с брата. Он отталкивает дощатую лодочку с пассажирами от берега и плывет рядом с ней, сильно работая ногами. Потом он вытаскивает нос своей посудины на берег и помогает людям сойти. Народу на обоих берегах много, и у парня в мешочке на шее позвякивает солидная выручка. Мы тоже ждем своей очереди. Но у этой деревни мы задержались не только из-за переправы. Нас привлекли глухие удары барабанов. Их было несколько. Мы ясно различали сначала два, потом три и даже четыре ритма. Никогда еще мы не слышали барабанов с таким низким бархатным звуком, с таким неповторимым, таинственным тембром. Около небольшого одноэтажного здания молитвенного дома на земле лежало несколько лали. Фиджийские мальчишки лет по десяти колотили по этим полым кускам ствола деревянными колотушками. Они проделывали это с удивительной непринужденностью и ловкостью. У этих полуголых ребятишек ритм был в крови, они его чувствовали всем своим существом. Я проклинал солнце, которое, как назло, нырнуло за лесистую гору. В тени нельзя было сделать хорошего снимка. И мы решили чуть-чуть подождать, пока солнце выглянет снова. Но из молитвенного дома вышел патер и сделал мальчикам знак рукой. Ритм оборвался на высоком звуке самого маленького барабана. Мальчишки вытерли мокрые лбы и направились к дому, откуда уже доносилось пение.

Мы переплыли речку и отдали лодочнику положенные два пенни. Потом еще с полчаса добирались до шоссе, чтобы на автобусе вернуться в порт. В ушах еще долго звенел ритм деревянных фиджийских барабанов, который запомнился нам навсегда.

Мы уходили из Сувы в третьем часу после полудня 26 января. Утром, как обычно, отправились на рынок за фруктами. Как обычно, но уже в последний раз. На прощание пробежали знакомыми улицами города. Они уже были украшены транспарантами, лозунгами, цветными гирляндами. В порту солдаты достраивали хижину для встречи ее величества. Оставалась всего неделя до высочайшего визита, и строители торопились. Они, в нарушение всех традиций, вгоняли в деревянные стойки обыкновенные железные гвозди, маскируя их пальмовыми листьями. Когда начинался дождь, строители прятались под зеленый навес, на себе испытывая надежность сооружения.

В час нашего отхода над городом сыпал мелкий нудный дождик. Сквозь его кисею трудно было различить на пирсе фигурки провожающих. Когда мы подошли к проходу в рифе, весь город потонул за белой пеленой воды. Мы шли к Западному Самоа, но вместо северо-востока свернули на юго-восток. Будем спускаться почти до Южного тропика, чтобы оттуда сразу подняться на север. Так нам удастся раза четыре пересечь впадину Тонга — одно из глубочайших мест Мирового океана.