Вокруг света с «Зарей»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ну и погодка. Уперлись в двадцать первый градус южной широты. Болтанка, дождь, холод. Тропики южного полушария в самый разгар лета!

Вчера днем во время моей вахты начали пересекать южную часть впадины Тонга. Я прочитал книгу об американской океанологической экспедиции, которая долгое время вела исследования в районе желоба Тонга, пытаясь узнать, проточна эта впадина или нет. Американцы выясняли возможность создания склада радиоактивных отбросов на дне океана. Если через впадину Тонга проходят воды океанских течений, то по мере разрушения оболочки контейнеров с радиоактивными веществами будет заражена обширная акватория Океании, и трудно предугадать все последствия этого заражения. Нас интересовало совсем другое. Нам нужно было записать изменения магнитного поля над впадиной. К трем часам дня мы подошли к краю желоба, и эхолот, как ему и положено в ответственных случаях, перестал работать. Он показал глубину шесть тысяч пятьсот метров и тут же стал сыпать на ленту такое месиво, что невозможно было ничего разобрать. Спирист переключил диапазон с десяти тысяч метров на две тысячи, чтобы волна, трижды отразившись, давала шесть тысяч, а остаток, сверх того, записывала на ленту. Иногда такую комбинацию удавалось проделывать. Удалось и на этот раз. Но прибор работал всего минут пять. Матвеев был взбешен. Летело ко всем чертям то, ради чего мы шли сюда из Сувы. Он переключил диапазон эхолота на десять тысяч метров, но тот не записывал глубину. Опять — бесчисленные точки. По счислению, мы должны быть уже в районе глубин восемь тысяч метров. Борис Михайлович стоял у эхолота, отыскивал на ленте какие-то точки и проводил между ними карандашом линию, якобы указывавшую глубину. Но была ли это действительно глубина, неизвестно. А на ленте «Т», где записывается общая сила магнитного поля, почти никаких изменений: третий день прямая линия, которая чуть-чуть отклонилась в сторону. Если сравнить данные, которые были показаны в мелководье гавани Сувы и здесь, на глубине восьми километров, то эти отклонения до смешного малы. Борис Цуцкарев стал смеяться. Матвеев рассердился:

— Возбуждающие магнитные массы очень далеки в обоих случаях. В Суве их скрывал мощный коралловый панцирь, здесь — толща воды. К тому же мы идем сейчас параллельно магнитному экватору.

Все это, возможно, и так. Но вся беда в том, что мы не знали, какой толщины коралловый слой в Суве и глубина океана на впадине Тонга, где мы сейчас ведем наблюдения.

2 февраля в три часа дня «Заря» пришла на внешний рейд порта Апиа, столицы Западного Самоа. Мы долго вертелись на месте, ожидая лоцмана. Но суббота на островах не рабочий день, и лоцман не спешил. Потом его катер все-таки подошел, провел нас на внутренний рейд и поставил у плавучей бочки. Ждем официальных властей для оформления судна. Но их тоже что-то долго нет. Жара стоит неимоверная. Сначала мы все ловили какую-то рыбу, очень похожую на карася. Она ходит стаями и бросается на любую приманку. Вокруг горбушек хлеба образуется водоворот. Стоит бросить туда леску, как мгновенно начинает клевать. Капитан разрешает купаться, и почти все валятся за борт. Вокруг шхуны вертятся самоанские ребятишки, и мы быстро находим с ними общий язык. Они шныряют на пирогах с балансирами, а мы пробуем прокатиться в их узких долбленых лодочках. Некоторые из самоанцев привезли для продажи гроздья бананов, раковины, деревянных идолов и небольшие модели пирог. Затем подошел катер с властями, которые, быстро проверив документы, сообщили, что ни сегодня, ни завтра не будут работать офисы, дающие разрешение иностранцам сойти на берег. Но в конце концов нас все-таки пустили в город уже на следующий день.

Острова Самоа были открыты в 1722 году голландцем Якобом Роггевеном. Позже их посетил французский капитан Бугенвиль и назвал их островами Мореплавателей. Бугенвиля поразили окружившие его судно узкие длинные самоанские лодки, на которых по сорок человек гребли короткими веслами, развивая огромную скорость. На парусных пирогах самоанцы уходили далеко в океан, отправляясь в гости на другие острова. Во всяком случае, у Бугенвиля были основания дать островам такое название.

Острова расположены между тринадцатым и четырнадцатым градусами южной широты, в зоне пассатных ветров. Мягкий тропический климат, исключительно плодородные почвы, выгодное стратегическое положение островов — все это было необычайно привлекательным для европейцев. Первыми на Самоа пришли миссионеры. Между слугами господними вскоре началось соперничество. Потом появились торговцы. А когда на островах утвердились консульства Англии, США и Германии, острое соперничество переросло в вооруженный конфликт. В 1889 году на далекие острова пришли семь военных судов: три германских, три американских и одно английское. Они собирались решить, кому из трех держав править островами. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы в спор не вмешался редкий по силе ураган. Шесть судов были выброшены на рифы и затонули, и только одному — британскому крейсеру — удалось уйти в открытое море и там переждать непогоду. В спор вмешались дипломаты, и соперничающие державы договорились, что Западное Самоа отойдет Германии, Восточное — США. Англия получала компенсации в другой части Океании.

Правление германских колонизаторов было чрезвычайно суровым. Здесь, в Западном Самоа, немцы повторили то, что англичане уже проделали на Фиджи: они привезли для работы на плантациях какао и кофе наемных рабочих с других островов. Доходы были огромны. Но первая мировая война положила конец германскому владычеству. В 1914 году новозеландские войска оккупировали Западное Самоа. Позже Новая Зеландия получила от Лиги наций мандат на управление островами, а с 1946 года они стали подопечной территорией ООН с новозеландским управлением. И только 1 января 1962 года над Западным Самоа взвился красно-синий флаг с пятью белыми звездами, флаг нового независимого государства. Восточное Самоа — до сих пор территория США. На острове Титуила создана крупная американская военно-морская база Паго-Паго.

Площадь Западного Самоа — две тысячи девятьсот квадратных километров, а живет здесь около ста тысяч человек. Особенно перенаселен остров Уполу, район столицы государства. До сих пор в Западном Самоа нет своей валюты, и в обращении находятся новозеландские фунты стерлингов. Экономика страны полностью зависит от внешнего рынка. И хотя экспорт сейчас превышает по стоимости импорт, финансовые трудности разрешить нелегко. Западное Самоа давно признано большинством государств мира, но оно не имеет своего собственного представителя в ООН, не говоря уже о дипломатических представительствах в других государствах: на содержание дипломатов нет денег… Да разве перечислить все трудности и нужды молодого государства.

В лоции сказано, что Самоа внешне очень похожи на Гавайи. Это верно: общие очертания у них одинаковы. И те и другие острова вулканического происхождения. Но разве сравнить зеленые склоны самоанских гор, покрытых от подножия до вершины лесом, плантациями кокосовой пальмы, бананов и какао, с полуголыми склонами гавайских вулканов? А разве шумное Гонолулу, насквозь пропахшее газолином, можно сравнить с провинциально тихой Апией?

Апиа раскинулась вдоль бухты, отрезанной от океана двумя рядами рифов. С двух сторон город зажат в зеленые тиски: с запада к нему подступают мангровые заросли, с востока — плантации кокосовых пальм. Главная улица города — набережная. Две улицы, идущие от берега, упираются в подножие горы Ваза, которая замыкает город с юга. Но городу с семнадцатью тысячами жителей хватает и этого пятачка суши с избытком. На этой площади поместился бы еще пяток таких Апий с небольшими каменными домами, хижинами, соборами, садиками и огородами. Вот над самой водой в тени цветущих пламенных деревьев[1] скромный обелиск. Он поставлен в память о миссионере англичанине Джоне Вильямсе, который в 1830 году первым из европейцев принес на острова слово истинной христианской веры. Семена, посеянные Вильямсом, дали небывалые по обилию всходы. Каждое четвертое здание на этой улице — собор, или церковь, или молитвенный дом. Есть тут и протестанты, и католики, и лютеране, и методисты, а на окраине города обосновались мормоны из американского штата Юта.

В сотне метров от набережной на коралловой отмели лежат останки немецкого крейсера «Адлер». Во время приливов над водой торчат только вздутые бока его цистерн. В отливы, будто ребра динозавра, обнажаются ржавые шпангоуты корабельного корпуса. Этот своеобразный исторический памятник стоит более семидесяти лет, словно немое олицетворение дряхлеющей и умирающей колониальной системы. А чуть дальше к выходу из бухты видны обломки других проржавевших насквозь остовов. Слишком много соперников толклось вокруг лакомого кусочка.

На окраине Апии, у дороги, ведущей к расположенной на мысе Мулинуу географической обсерватории, стоит большая круглая хижина. Она гораздо больше любого самоанского дома, хотя построена так же: плетеные стены, крыша из пальмовых листьев. Только вместо обычной домашней утвари вдоль стен стоят деревянные стулья. Это здание самоанского парламента. Здесь 1 января 1962 года был поднят красно-синий флаг независимости. Это уже новая страничка в истории страны.

В воскресенье утром мы сошли на берег. В этот ранний час город безмолвен. Набережная, охватившая полукругом бухту, пустынна. Закрыты двери крошечных магазинчиков. И бесчисленные церквушки еще не осмелились тревожить прихожан звоном своих колоколов. Нет ни автомашин, ни велосипедистов. Нет даже рыболовов у берега. Только под легким ветром вздрагивают хрупкие кокосовые пальмы да о чем-то вдруг начинают наперебой шептаться огненные кроны пламенных деревьев.

В этот день мы вчетвером решили отправиться за город, чтобы разыскать могилу Стивенсона. Автор «Острова сокровищ» провел на Самоа последние годы жизни и был похоронен здесь самоанцами, на горе Ваза. Еще накануне нам сказали, что до вершины, где похоронен Стивенсон, четверть мили… две мили… пять миль и что до нее вообще рукой подать. Можно просто сесть в такси и, объехав гору по дороге, ведущей к плантации какао, подняться по тропинке за каких-нибудь двадцать минут.

Мы решили отправиться пешком. Шлепаем по мокрой после дождя дороге к подножию горы. Впереди иду я. Потому что я старше всех. Сегодня мне последний день тридцать лет. Кроме того, я единственный из четырех, кто видел в журнале фотографию могилы. Следом за мной идет док. Ему двадцать пять. Он щелкает «Зорким» налево и направо, забывая менять диафрагму. За ним два матроса-практиканта. Совсем мальчики.

Мы нарочно не называем друг друга по имени. Настоящее путешествие не терпит имен. Нужны короткие точные клички, иначе можно спугнуть счастье скитальцев. Таков обычай.

По бокам в буйной зелени кокосовых пальм, бананов и хлебного дерева дома самоанцев. Столбы подпирают высокие крыши из пальмовых листьев. Между столбами натянуты стены-циновки. Сейчас стены подняты или сняты и расстелены по двору для просушки. Поэтому видно все, что делается в доме. Люди начинают завтракать или только готовят завтрак. В одном доме бешено стучит зингеровская швейная машина, в другом — усердно отбивают поклоны, слушая по радио утреннюю мессу. Скоро мы уперлись в подножие горы, не представляя, куда идти дальше. Из соседней хижины нас позвали. Мы подошли. Пятеро мужчин сидели вокруг огромной деревянной чаши с кавой. Чашечка из скорлупы кокосового ореха ходила по кругу, и каждый с блаженством потягивал из нее. Рядом два парня толкли булыжниками сухие корни перца, чтобы приготовить еще порцию напитка. Кава на островах Океании — то же самое, что чашечка кофе в Бразилии. Нас уверяли, что она утоляет жажду и бодрит. Но кава — еще и напиток дипломатии. Тут без нее не обходится ни один серьезный разговор. Мужчины зачерпнули нам по чашечке, и мы выпили. Они поинтересовались, кто мы. На островах не любят быстрых разговоров. Тем более за чашкой кавы. Тут можно говорить и просто думать вслух. Никто тебя не перебьет. Но у нас не было времени. Когда один из мужчин предложил нам полюбоваться его татуировкой, я скромно спросил:

— Вы не можете нам указать дорогу на могилу Стивенсона?

— Могилу Тузиталы? Я сейчас вам нарисую, — сказал один из них.

Мужчина взял пачку сигарет и обгорелой спичкой стал рисовать карту.

— Это одна тропа, это другая. Это третья. Но вы идете по четвертой. Тут развилка. И снова три тропы. Но вы идете по одной на первую вершину. Тут снова две тропы. Вы идете по правой, потом сворачивайте влево…

На коробке уже не осталось свободного места, а он все говорил и говорил.

— Хорошо, — сказал я. — Мы ничего не поняли, но пойдем.

— Хэв ю биг найф?[2] — спросил мужчина. Я показал ему перочинный ножик. Он засмеялся. — Без большого ножа там нечего делать. Я пошлю с вами проводника, он укажет дорогу.

Мы успели выпить еще по чашечке кавы, когда подошел стройный смуглый парень лет восемнадцати. Кусок пестрой ткани, обернутый вокруг бедер, доходил ему до колен. В руках он держал огромный тесак.

Мы простились со своими новыми друзьями и пошли дальше.

Тропинка бежит в гору между стройными стволами кокосовых пальм и развесистыми хлебными деревьями. В их душной тени прячутся кусты какао. Темно-зеленые, розоватые и багровые листья мерцают глянцем. Огромные разноцветные плоды кажутся неестественными на коротенькой тоненькой плодоножке. И уж совсем странно выглядит переползающая через тропу плеть обыкновенной тыквы с желтым сочным цветком и лопушистыми листьями. Наш проводник пружинистой, легкой походкой идет впереди. На развилке тропы он останавливается, поджидая нас, а потом снова уходит вперед, и оттуда доносится только шелест его «биг найфа», которым он рубит ветки. Мы не знаем, как зовут нашего проводника. При знакомстве он назвал свое имя, но оно состояло из сплошных гласных звуков, нечто вроде Алиэа-тоаэ. Запомнить было невозможно. Но наших имен самоанец тоже не смог ни произнести, ни запомнить. Это слегка утешило наше самолюбие.

Тропа подымалась все выше и выше. И вид, открывавшийся в просвете кокосовых стволов, был необычайно красив. Но нам некогда было глядеть по сторонам. Мы с трудом вытаскивали ноги. Дожди и острые копытца полудиких поросят превратили тропу, по которой мы шли, в невообразимое месиво.

Неожиданно перед нами открылась поляна, поросшая высокой жесткой травой вроде нашей осоки. Мы остановились. Наш проводник вынул из-за пояса бутылку с деревянной пробкой.

— Самоанское вино, — сказал он. Мы отхлебнули по глотку напитка, который напоминал чем-то домашнюю бражку, и присели передохнуть. Самоанец ушел в заросли и скоро вернулся с пучком длинных прямых прутьев. Он срубил еще ветку потолще, затесал ее и вбил в землю. Потом он содрал с прутьев кору и ловко сплел из лыка путы, надел их на ноги и, ухватившись за ствол пальмы руками, подтянулся. Он двигался по стволу так быстро и легко, что со стороны казалось, будто он прыгает. Добравшись до кроны, самоанец стал бросать вниз огромные кокосовые орехи. Спустившись, он срубил с них верхушки и подал нам. Мы напились кокосового молока.

— Наверху нет воды, — сказал самоанец, — Эти мы возьмем с собой.

Он подобрал оставшиеся орехи, быстро счистил толстую волокнистую оболочку, а ядра связал лыком.

Тропа снова побежала вверх, и острая трава колола подбородок и лезла за шиворот. Я уже не смотрел под ноги. Все равно ничего не было видно. Я только слышал, как где-то внизу жалобно чавкают мои парадные ботинки, а сзади отрывисто клацает «Зоркий» дока.

Мне кажется, что мы идем целую вечность. Солнце палит нещадно, и земля обволакивается душной томящей испариной. Наши рубашки промокли насквозь. Вода течет с лица за шиворот, где и без того не сухо. Воздух одуряюще пахнет распаренной травой. Голос нашего проводника слышен где-то далеко впереди. Мы миновали расчищенный от зарослей участок с молодыми побегами кокосовых пальм и уперлись в темную стену первобытного леса.

— Это первая вершина, — говорит самоанец и протягивает нам орехи со срубленными верхушками. Напившись кокосового молока, мы сели отдохнуть, оттягивая момент, когда нужно будет войти в темную гущу первозданного леса.

В кустах раздался гортанный крик. Наш проводник сразу же ответил.

Через минуту на тропе показалось трое мальчишек. Один лет восьми и двое постарше — лет по тринадцати. У одного из них волосы курчавые, у другого гладкие.

— Вы идете к Стивенсону? — спросил курчавый мальчик.

— Да.

— Мы тоже.

Познакомились и тут же забыли трудные имена друг друга. Только у младшего было простое имя — Чико.

На Амазонке говорят, что попавший в джунгли радуется два раза: первый раз, когда входит в них, второй — когда благополучно выбирается оттуда. У меня замирало сердце, когда мы вошли в лес. Огромные деревья сплетались где-то над головой в сплошной шатер. Мы не видели ни их крон, ни ветвей, только длинные бороды каких-то растений-эпифитов да жилистые веревки лиан, переплетающихся с подлеском. Луч солнца, прорвавшись сквозь зелень, оставлял в этом распаренном сумраке светлый след, как в темной комнате. Вдруг у самого лица ты обнаруживаешь спустившийся сверху на ниточке-стебельке огромный пунцовый цветок. Нитки не видно. И он, как ароматная бабочка, парит в воздухе. Где-то сверху раздаются крики неведомых нам птиц.

Тропы давно нет. Она боязливо отступила перед лесом еще у самой опушки. Самоанец безостановочно рубит лианы, прокладывая путь. Он уже весь мокрый от пота, и его смуглая мускулистая спина лоснится в сумраке. Мы отвоевываем у леса метр за метром. Ноги скользят по сочной хвощевидной траве, одевшей глыбы камней плотным ковром. Ноги проваливаются в щели между камнями. 14 как только мы проходим, лес снова смыкается за нами, не оставляя следа. А сверху сыплются нудные теплые капли воды.

Мы выбираемся на гребень. Далеко внизу виднеются два ровных ряда соломенных крыш католического колледжа. Оттуда доносятся звон колокола и гулкая сложная дробь деревянного барабана. Над колледжем кружится стая рыжих птиц. Они как-то странно взмахивают крыльями. Крылья сходятся треугольником к хвосту.

— Летающие лисицы, — сказал курчавый мальчик.

Через несколько минут вся стая этих тропических родственниц наших летучих мышей исчезает из виду.

Наш проводник срубил в зарослях гроздь бананов и подал одному из мальчиков. Бананы должны были полежать с неделю, чтобы дозреть. Видимо, ребята хотели отнести их домой, и мы удивились, почему они сорвали их сейчас, а не на обратном пути. Пошли дальше. Минут через десять перед нами неожиданно открылась расчищенная поляна. По ее краям росли высокие кусты, обсыпанные красными цветами. Рядом ананасы выбросили пышные метелки соцветий. Впереди, над самым обрывом, хлебное дерево грело на солнце свои зеленые плоды. В центре поляны на низком плоском постаменте стояло скромное надгробие. Кое-где от него были отколоты куски цемента, и оно все было испещрено именами посетителей. На передней и боковых сторонах надгробия укреплены бронзовые плиты. Мы прочли:

РОБЕРТ ЛУИС СТИВЕНСОН

1850–1894

Дальше шли восемь строк стихов.

— Это его «Реквием», — сказал курчавый мальчик. И он запел приятным дискантом:

— Это теперь наша народная песня, — сказал мальчик, — Мы все ее поем. На другой стороне она написана по-самоански. А впереди плита поставлена его женой, Фанни Осборн, через двадцать лет после его смерти.

Вверху на плите была надпись на самоанском языке:

О ле Оли Олисаса о Тузитала

«Тузитала» по-самоански — слагатель историй. Это имя дали Стивенсону, когда появилось первое печатное произведение его на самоанском языке — рассказ «Дьявольская бутылка». Тема рассказа заимствована из полинезийских сказок. Но самоанцы любили его не только как писателя. Пять лет жизни на Самоа Стивенсон посвятил борьбе против угнетения местного населения. Он писал гневные статьи и письма. Он даже обращался к германскому императору с призывом остановить бесчинства его чиновников на Самоа. Самоанцы помнят Стивенсона и считают его своим.

Мы удивились, когда мальчики уселись на надгробие, а наш проводник улегся спать на постаменте, положив под голову бутылку.

— Он сказал, чтобы после его смерти мы приходили сюда и отдыхали на его могиле. И охотник чтобы пришел посидеть на этом камне, и моряк…

Мальчик не называл Стивенсона по имени.

— И место мы выбрали, чтобы отсюда он видел море. И небо, и лес…

Место было действительно изумительное. Слева, на склоне, насколько хватало глаз, простирался океан. Белая нитка прибоя, коралловые рифы, затем голубые спокойные бухты, пальмы, соломенные крыши домов и плантации. Ровные ряды деревьев взбираются на горы. Зеленые с рыжими подпалинами — это кокосы, светло-зеленые, похожие на салат рыхлые кусты — бананы. Дальше темно-зеленые купы мускатного ореха, между ними ряды какао. А там, где плантации отступают, — леса и горы. Вершины прячутся друг за другом, постепенно теряясь в дымке.

— Вы можете ножом расписаться на могиле, — сказал мальчик. — Или отколоть на память кусочек камня. Так делают все туристы. Все равно ее покрывают каждый год новым слоем цемента.

— Нет, старина. Мы не будем откалывать камня.

Док вырезал тесаком кусок дерна у левой стороны постамента и выкопал ямку. Мы пожалели, что не захватили с собой ни бумаги, ни карандаша. Но выход нашли: опустили в бутылку советские значки с видом Кремля и Красной площади, значок с нашей ракетой, летящей к Луне, несколько спортивных. Мы заткнули бутылку деревяшкой и осторожно закопали ее. А когда прикрыли дерном, то нельзя было уже определить, где наш тайник.

— Вы возьмете бананы? — спросил я у мальчиков.

— Нет. Они останутся для тех, кто придет позже. Пусть дозреют.

Теперь можно было уходить. Мы в последний раз взглянули на серый камень и пошли по тропе, которая зигзагом уходила вниз, к дороге на плантацию. По пути мы искупались у водопада, сделали на память несколько снимков, а через час были уже на дороге. Отсюда, снизу, могила не видна. Только на вершине горы, над самым обрывом, можно различить раскидистое хлебное дерево. Мы повернули к шхуне.

Если кто-нибудь из прочитавших эту книгу когда-нибудь попадет на остров Уполу, поднимитесь на гору Ваэа. Могила Роберта Луиса Стивенсона с северной стороны. В полутора метрах от передней стены вы откопаете бутылку с нашими значками. Опустите в нее записку: «Немагнитная шхуна «Заря». 4 февраля 1963 года».

Тому, кто исполнит нашу просьбу, мы будем благодарны.

Четыре с половиной века минуло с тех пор, как европейцы впервые познакомились с какао. Теперь это небольшое деревце из Нового Света распространилось по всем тропикам. Ежегодное мировое производство какао достигает сотен тысяч тонн.

Мы много раз уже видели светло-зеленые плантации сахарного тростника и сочные рощи бананов. На Гавайях нам пришлось побывать на огромных ананасовых полях. Дерево какао мы впервые встретили в Западном Самоа. Когда мы подходили к острову Уполу, все обратили внимание на склоны прибрежных гор. У самого подножия, прямо от берега океана, шли плантации кокосовых пальм. Их пепельно-зеленые кроны с желтоватым оттенком были нам хорошо знакомы. Но выше по склону в стройные ряды пальм вклинивались какие-то незнакомые нам темно-зеленые деревья. Они поднимались до середины гор и затем уступали место беспросветным тропическим зарослям. Это и было дерево какао. «Чокелит три», как называют его в Западном Самоа, что по-английски значит шоколадное дерево. Мальчишки-самоанцы, наши добровольные проводники, долго не могли понять, что мы называем словом «какао», и отрицательно вертели головами:

— Какао на Самоа не растет.

Когда нам наконец удалось объяснить, что мы имеем в виду, мальчишки повели нас на экспериментальную плантацию, которая проводит опыты с многими тропическими культурами. Тут мы увидели делянки с разными сортами таро и ямса, папайи и ананасов, кофе и кокосов, кукурузы, ванили, черного перца, люфы, мускатного ореха. Нас удивили большие кусты с колючими плодами-коробочками, вроде нашего дурмана. Когда созревшие коробочки лопаются, оттуда высыпаются ярко-красные семена. Раньше самоанцы извлекали из них краску, и воины этой краской раскрашивали перед боем свое тело. Потом ее стали отправлять в Европу для изготовления губной помады…

Но главное место на экспериментальной станции занимали деревья какао. Ведь какао основной продукт экспорта. Молодой агроном-самоанец рассказывал нам о какао, выращивание которого требует много труда. Сначала отборные бобы какао высаживают в ящики. Через несколько дней семена прорастают и дают сочные всходы. Молодые растеньица, как и взрослые деревья, не выносят прямых солнечных лучей. Поэтому ящики с рассадой помещают в большие сараи из бамбуковой дранки, крытые пальмовыми листьями. Тут в жарком и сыром полумраке растения развиваются три-четыре недели. Потом их пересаживают в отдельные целлофановые горшочки и ставят в закрытом помещении, где жарко, как в бане. Из-за пара здесь ничего не видно. Влага, конденсируясь на стеклянных стенах и листьях деревьев, стекает на теплый грунт и снова испаряется. Когда молодые растения немного подрастут, их высаживают в грунт в тени кокосовых пальм, бананов или мускатного ореха.

Плодоносить шоколадное дерево начинает с пятилетнего возраста. Ствол и толстые сучья покрываются тысячами ароматных крошечных цветочков. Дерево цветет круглый год. Но не каждый цветок приносит плод. Завязь дают только десятки. Сначала плод какао напоминает маленький огурчик, потом он вырастает до размеров дыни и весит фунта два. Цвет плодов разный: красный, зеленый, желтый, лиловый, розовый. И хотя созревают они круглый год, все-таки есть два периода в году, когда зрелых плодов особенно много. Тогда их собирают, вылущивают бобы, сушат на солнце, поджаривают в специальных печах, сортируют, упаковывают.

Мы побывали на плантации какао Джона Стенли — самоанца лет пятидесяти. Мать его полинезийка. Отец немец. Три с половиной тысячи акров плантаций достались Джону по наследству. Кроме какао он выращивает кофе и черный перец. Думает заняться ванилью. Его плантации раскинулись на огромной площади рядом со столицей. Есть участки и на других островах.

— Сколько вы получаете какао с одного акра?

— Одно дерево дает в год два-три фунта зерен. На акре примерно тысяча деревьев…

На бетонных площадках сушились коричневые бобы какао. Смуглый парень в потрепанных ковбойских брюках специальными граблями шевелил и разравнивал зерна. Зерна слезились, отдавая последнюю влагу, и одуряюще пахли свежеиспеченным ржаным хлебом. Женщины сортировали и упаковывали в джутовые мешки отборные бобы. Они ловко зашивали мешки и тут же ставили штамп компании Джона Стенли. Теперь океанскими дорогами какао поплывет в Европу, Америку, Австралию, Азию.

В Индонезии есть сказка о злом человеке, казненном за клевету. На его могиле выросло дерево с плодами, похожими на человеческую голову. Если плод потрясти, услышишь, как внутри что-то булькает. Говорят, что это и после смерти клеветник распространяет свои сплетни. Сказка эта о кокосовой пальме. На островах Океании о ней рассказывают и много других сказок — грустных и радостных. Новозеландский ученый, маориец Те Ранги Хироа, в одной из своих книг приводит миф, очень распространенный в Полинезии: Угорь Туна, возлюбленный Сины, был убит ее ревнивыми поклонниками. Туна предчувствовал свою смерть и во время последнего свидания просил Сину закопать его мертвую голову в землю. Он обещал, что на этом месте вырастет дерево с такими плодами, которые дадут ей и пищу, и питье. А на плоде она увидит два глаза, которые некогда восхищались ею, и рот, который произносил нежные слова любви.

Сина закопала в землю голову Туны, и из нее выросла кокосовая пальма. И теперь полинезиец, очищая орех, показывает чужестранцу три углубления на скорлупе — глаза и рот Туны. Углубление, соответствующее рту, покрыто довольно мягкой коркой, через него пробивается росток будущего дерева.

Легко понять, почему в Полинезии о кокосовой пальме сложено столько легенд и сказок. Трудно назвать другое дерево, которое бы приносило столько пользы людям. Ствол пальмы прекрасный строительный материал и топливо. Листьями кроют крыши домов, плетут из них циновки, корзины. Из волокон ореха делают коврики, маты, щетки, вьют канаты, которые не тонут в воде. Прочная скорлупа идет на различные поделки. Кокосовое молоко (сок молодого ореха) отличный освежающий напиток.

Но главное копра — белое маслянистое ядро, которое выстилает изнутри скорлупу слоем сантиметра два толщиной. В сыром виде она приятна на вкус и немного напоминает наш лесной орех. Протертая на терке, копра идет как приправа к мясным и рыбным полинезийским блюдам. Из нее делают торты, печенье, конфеты. Но самый ценный продукт, получаемый из копры, — кокосовое масло. Его применяют в парфюмерии и пищевой промышленности. Из тропиков копру развозят по всему свету. Во многих странах из нее делают маргарин и туалетное мыло.

Первое, что чувствуешь в любой полинезийской деревне, — это тонкий, ни с чем не сравнимый аромат сушеной копры. Кажется, что все острова насквозь пропахли ею. В каждой деревне есть специальные хижины-сушилки из бревен и листьев все той же кокосовой пальмы. Здесь на медленном огне в черном дыму тлеющих кокосовых поленьев ядро отдает свою влагу и превращается в полупрозрачную коричневатую копру. Она содержит до шестьдесяти пяти процентов масла. Один-два раза в год на острова приезжает приемщик маслобойного завода. На заводах из копры выжимают масло, перекачивают его в бездонные чрева современных танкеров, и те плывут через моря и океаны в Европу, Америку, Австралию. Ежегодно из тропических стран экспортируется более полутора миллионов тонн копры и кокосового масла.

В воскресенье из канцелярии премьер-министра сообщили, что глава самоанского правительства примет начальника нашей экспедиции и капитана шхуны в понедельник. В условленное время к пирсу подкатил новый лимузин, и Борис Михайлович Матвеев с Борисом Васильевичем Веселовым отправились с официальным визитом к Матаафе, Премьер принял их в здании правительства, небольшом двухэтажном доме в центре Апии. Матаафа сказал, что ему приятно видеть первых представителей великой Советской державы на земле свободного Самоа, и пожелал коллективу экспедиции успешного плавания. Наши товарищи в свою очередь пожелали счастья и процветания самоанскому народу.

На следующий день адъютант премьер-министра привез на «Зарю» памятные сувениры: модель самоанской пироги, ожерелье из ракушек и кусок тапы. Тапа — нетканая материя, которую выделывают из луба. Это полинезийское слово, но подобную же материю вырабатывали многие народы Индонезии, Африки, индейцы Центральной и Южной Америки, не знавшие ткачества. Кору определенных видов деревьев очищали от верхнего слоя, вымачивали и выколачивали деревянными колотушками. Затем тапу красили, расписывали узорами или наносили орнамент специальными штампами. Из нее делали одежду, постилки, скатерти, покрывала. Сейчас тапа ценится лишь как памятник материальной культуры древних народов. Ее производство определяется только спросом туристов и музеев.

Визит к премьер-министру был официальной частью нашего пребывания на Самоа. Он как бы на высшем уровне закреплял контакты, которые мы установили с местным населением сразу же по прибытии в Апию. Каждый час от пирса к «Заре» отчаливал портовый катер с новой группой самоанцев. Они знакомились с «Зарей», ее экипажем, и, когда возвращались на берег, навстречу им по трапу поднималась новая группа. По вечерам гости собирались на верхней палубе, где мы показывали им кинофильмы. Самоанцы приплывали как раз к началу сеансов, привязывали свои пироги у борта «Зари» и просили показать «Человека-амфибию». Этот фильм был им более понятен, чем многие другие, которые трудно было смотреть без знания языка. Пока гости следили за приключениями Ихтиандра, мы гоняли в их лодках по бухте, ныряли и плавали вокруг «Зари». Обе стороны были довольны.

Как-то один из посетителей спросил, не согласимся ли мы провести товарищескую встречу по волейболу. На следующий день на окраине Апии, на поле для гольфа, где дегтем была размечена волейбольная площадка, состоялась первая в истории советско-самоанская спортивная встреча. Я не настаиваю, чтобы ее вносили в официальные протоколы наши спортивные организации, и как спортивный журналист спешу отметить, что эта встреча нисколько не соответствовала официальным правилам. Наши гости предложили играть не до пятнадцати, а до двадцати одного и отказались на своей половине делать переходы. Площадку окружал живой забор из цветущих кустов, которые сплетались в сплошную красно-зеленую стену высотой метра четыре. После матча игроки обеих команд, измазанные до неузнаваемости в деготь, пошли купаться в бассейн. А потом под черным вечерним небом мы пели русские и самоанские песни. Это, пожалуй, были самые интересные минуты спортивного поединка.

Полинезийцы вполне заслужили славу самой красивой нации. Стройные, высокие мужчины, изящные женщины. Черные как смоль волосы, смуглая, оливкового цвета, кожа, мягкие черты лица, грациозная осанка. При этом они очень радушные хозяева. Как-то мы зашли в одну хижину напиться. Жара стояла невероятная, и после долгого хождения мы просто умирали от жажды. Хозяин, пожилой самоанец, отец семерых детей, вежливо расспросил нас о шхуне, наших семьях в России, рассказал о своем житье-бытье. Пока мы неторопливо беседовали, его младшие дети принесли воду и свежие кокосовые орехи, а самый младший, голый карапуз лет двух с половиной, подал гроздь спелых бананов.

Радушие и исключительное чувство достоинства — основные черты самоанцев. Они очень приветливы, добродушны и вместе с тем горды. Они не любят оставаться в долгу и за добро платят добром.

Во время санитарного досмотра врач, прибывший на шхуну вместе с властями, пригласил Толю Гусарова в госпиталь Апии. После визита в госпиталь Гусаров долго сокрушался, что там не хватает инструментов, кое-каких медикаментов и препаратов. У нашего дока, человека запасливого, всего этого было с избытком. Он решил помочь коллегам и передал свои излишки докторам Джозефу Иеремии и Иру Сосене-Феагаи. Те были очень обрадованы, потому что им как раз не хватало хирургических инструментов, которых у Толи было в избытке, даже нераспечатанных, в заводском масле и упаковке. На другой день оба врача пришли на шхуну и предложили покатать нас по острову. Это увлекательное путешествие закончилось обедом в доме у Джозефа Иеремии.

Прибыв в Апию, мы были абсолютно уверены, что в этом месте русских мы не встретим. И вот, к нашему удивлению, уже первые посетители сказали нам, что на островах Самоа есть один русский. Живет он милях в двенадцати от Апии и настолько стар, что не сможет прийти в гости. Об этом русском говорил нам каждый встречный. И даже Эфел Нельсон, министр труда самоанского правительства, к которому нас привозили его друзья Иеремия и Сосена-Феагаи, начал разговор с нами так:

— А вы знаете, у нас есть свой русский. Он живет в двенадцати милях от Апии.

И вот однажды на «Зарю» поднялся дряхлый старик. Он трясся от старости и волнения и не мог говорить, потому что ему мешали слезы и потому что он почти забыл язык. Он тряс мою руку и повторял только одно:

— Я тоже рус… я тоже рус…

Нам все же удалось расспросить его. Он латыш, уехал из Риги лет сорок назад в поисках работы. Побывал в Европе и Америке. Безработица загнала его в Австралию, Новую Зеландию и наконец на остров Уполу. За свою долгую жизнь ему пришлось говорить на многих языках. И теперь здесь, на краю земли, ему впервые за много лет представилась возможность говорить на языке своей молодости. Русский не родной ему язык, но когда-то он знал его и теперь старался выудить из памяти давно забытые слова, которые цеплялись за немецкие, английские, полинезийские, латышские… Он плакал, тряс мою руку и все повторял:

— Я тоже рус…