Вокруг света с «Зарей»

ГЛАВА ПЯТАЯ

И снова океан. До Сан-Франциско ходу по прямой, наверное, всего неделя. Но мы сначала пойдем на юго-запад, потом сделаем поворот на юг и под конец на юго-восток, нарисовав, таким образом, огромную трапецию на карте Тихого океана. Когда из Гонолулу мы отправимся на север, наша четырехтысячемильная петля почти пересечется с нынешней трапецией. Таким образом, мы охватим значительную площадь в районе малоизученном.

Мы все дальше уходим от берегов. Скоро поворот на юг. Кажется, океан и ветер поклялись не давать нам покоя. Все штормит.

Когда по ночам я включаю радиоприемник, на любой волне любая радиостанция только и повторяет одно слово: «Куба», «Куба», «Куба»… Говорят о карантине, о задержанных судах. О митингах протеста во всех странах.

Сегодня ночью долго ловил наши станции. И вдруг в непрерывный писк и свист эфира ворвалась чистая русская речь: «Внимание, внимание! Начинаем передачу из города Кито, столицы Эквадора. Говорит радиостанция «Голос ангела»! Говорит «Голос ангела»!»

Это было так неожиданно, что я сначала оторопел и не поверил своим ушам. Но женщина продолжала говорить о программе предстоящей передачи. Ее сменил мужской голос, который довольно подробно рассказал об одном эпизоде из жизни Иисуса Христа во время его скитаний. Потом прочли главу из Ветхого завета, и в заключение состоялся концерт по заявкам. Женщина с приятным голосом сказала: «Галина Кондратюк из Лос-Анжелеса просит передать в честь дня рождения ее мужа Петра Кондратюка псалом «Руки благодати». И женский хор под аккомпанемент фисгармонии тонко запел:

Потом исполнили гимн, заявленный студентами православно-христианского колледжа в Буэнос-Айресе…

Берега Калифорнии встретили нас туманом. Он окутал океан такой густой пеленой, что в ста метрах нельзя было ничего разобрать. Туман не рассеивался до самого полудня, и нам пришлось пробиваться вперед, ощупывая дорогу локатором, который работал до тех пор, пока прямо по носу не зазвучал ревун плавучего маяка. Тут же в локаторе что-то сгорело, мы пошли к маяку на звук и вскоре увидели огненно-красный корабль с огромными буквами на крутых боках: «Сан-Франциско».

В этот момент вышел из строя главный двигатель. Мы вертелись на месте, как говорится, без руля и без ветрил., И пока механики устраняли поломку, все вышли на палубу, пытаясь рассмотреть сквозь густую пелену тумана очертания большого города. Но ничего не было видно.

В лоции сказано, что порт стоит в заливе Сан-Франциско длиной 65 миль и шириной от 4 до 10 миль. Акватория для безопасной якорной стоянки около 200 квадратных километров. Глубина от 15 до 25 метров. Длина причальной линии сорока двух пирсов около 29 километров. У причалов одновременно могут стоять 225 судов, каждое до 120 метров длиной. Порт огромный. Тут же, в лоции, длинный список предметов ввоза и вывоза. Через Сан-Франциско США ведут торговлю с государствами Азии, Америки и Океании. Конечно, я понимал, что лоция — документ деловой. И все же я искал в нем сведения о Джеке Лондоне. Это было глупо, разумеется, но ни у одного меня залив Сан-Франциско вызвал воспоминания о лондоновских устричных пиратах, о кораблях, уходящих в Океанию, и о Лунной Долине…

В тумане мы приняли на борт лоцмана и двинулись вслед за лоцманским катером в глубь залива. Сплошная серая пелена — ни неба, ни моря. И вдруг из тумана выплывает мост. Его смутные очертания постепенно становятся все более четкими. Огромные красные металлические фермы уходят высоко в небо. Это был знаменитый мост Золотых Ворот — сооружение, стоившее тридцать пять миллионов долларов. Сооружение, потрясающее смелостью инженерной мысли. Мы приближались к нему, а он все рос и надвигался на нас. Его хрупкость и легкость превращались в монументальность и мощь.

Мы прошли под мостом. Миновали знаменитую крепость — тюрьму Алькатрас и свернули в сторону бесконечных пирсов, похожих на зубцы гигантской расчески.

На восемнадцатом пирсе нас ждал отряд корреспондентов и полицейских в штатском. Мы быстро ошвартовались, и иммиграционные власти прошли к капитану. Вместе с ними на «Зарю» поднялись и несколько агентов полиции штата, округа и муниципалитета. Большинство из них говорили по-русски. Они тут же сообщили, что охраняли всех официальных представителей СССР, которые прибывали в Сан-Франциско, и что поэтому мы можем не бояться никаких хулиганских выходок. Во всяком случае, у ворот пирса будет стоять полицейская машина с дежурными. Повторилась та же история, что и в Канаде. Полицейский у входа твердил, что русские никого к себе не пускают, и только наше вмешательство устранило это «недоразумение».

Пока корреспонденты на пирсе выкрикивали вопросы, а мы, стоя у борта, отвечали им, полиция занималась своим делом. В кают-компании записывали на специальных карточ ках фамилии и имена членов экипажа, цвет глаз и волос, вес, рост.

Газетчики не теряли времени. Вопросы сыпались самые разнообразные и неожиданные. Чем занимается шхуна? Есть ли на ней пушка для охоты на китов? Сколько в экипаже женщин? Их возраст, занятие, замужем ли они? Секретны ли наши исследования и дадим ли мы полученную информацию американским ученым? Были ли мы раньше в США? Что мы думаем об урегулировании карибского кризиса? Трещали кино- и фотокамеры. Корреспонденты спешили сдать специальный материал в вечерние выпуски газет и телевизионных новостей (русское судно в США через два дня после кризиса!).

Сквозь толпу протиснулся пожилой мужчина и на чистейшем русском языке попросил ответить в первую очередь на его вопросы. Оказалось, что это старый эмигрант, нанятый одним корреспондентом на два-три часа переводчиком. Старик требовал отдавать ему предпочтение. Ведь он наш соотечественник!

Отбив первые атаки репортеров, мы сами стали спрашивать. Меня интересовал Джек Лондон. Но толком никто не мог ответить, есть ли в Сан-Франциско музей писателя. Один фотокорреспондент сказал, что в Лунной Долине есть какой-то дом Лондона. Когда-то ему пришлось там фотографировать какую-то делегацию.

— Вы поезжайте туда, жена Лондона и его приятели вам все подробно расскажут, — закончил он.

— Неужели жива Чармиан Лондон? — переспросил я.

— Да, жива. Довольно бойкая старушка, — услышал я в ответ.

Я не верил ушам. Я знал, что она давно умерла. А теперь мне говорит о ее благополучном здравии очевидец, побывавший в Лунной Долине. И тут другой репортер, увидев наш интерес к писателю, сказал:

— Вы приехали поздно. Вот годика два назад было бы как раз. Тогда в Окленде у причала стояла старая зверобойная шхуна, точно такая, на какой молодой Джек ходил на промысел котика. Помните «Морского волка»? Так вот эту шхуну приспособили под ресторан. И посетителей было очень много. Но главное то, что сохранился старый гальюн, и, когда кто-нибудь туда входил, над дверью раздавался звонок, и он звонил все время, пока человек находился в кабинке. Все обычно смеялись до упаду. Было здорово смешно.

Но мне не было смешно.

…Стало смеркаться. Неоновые огни реклам заплясали на небоскребах. Вспыхнули огоньки на катерах и буксирах. Поутих шум автомобилей, кативших по соседней с пирсом улице к Оклендскому мосту. Сан-Франциско отходил ко сну. И мы, измочаленные новыми впечатлениями, пошли набираться сил, чтобы наутро побольше увидеть, услышать и почувствовать.

Полночь. Топовые огни «Зари» оставляют жирные желтые блики на черной воде у причала. Если пройти к краю пирса, то увидишь светящуюся стрелу фонарей на Оклендском мосту, который двумя огромными шагами переступил через Сан-Францисский залив: сначала от Сан-Франциско до Козьего острова, потом с острова в Окленд. В воде залива отражаются точно такие же огни, и кажется, что моста два: один над водой, другой под ней. Напротив нас, у соседнего пирса, в какой-то сотне метров деловито урчит катер береговой охраны. Он не выключал мотора с тех самых пор, как встретил нас на рейде у плавмаяка. Он будет стоять у стенки все время, пока мы в Сан-Франциско, и мотор будет работать, и рослые парни в военной форме ни на минуту не прервут дежурства.

Страсть к подсчетам — национальная черта американцев. Подсчитывается все. Поэтому нет, Наверно, в Соединенных Штатах города, который не был бы чемпионом в каком-то виде этого многостороннего учета. Чикаго считается первым городом по количеству преступлений, Нью-Йорк — по числу жителей, Лос-Анжелес — по площади, крошечный Рино — по количеству бракоразводных дел на душу населения. Сан-Франциско тоже чемпион. Причем чемпион дважды: по количеству автомобилей на душу населения и по приросту населения. Об этом нам сообщили сразу же по прибытии. Автомобилей действительно много, и на улицах они полные хозяева положения. Даже на таких перекрестках, где движение машин довольно слабое, пешеход не рискует переходить улицу, пока ему не мигнет зеленый глаз светофора и не зажгутся зеленые буквы: «Проходите!».

Сан-Франциско — огромный город. Говорят, что в нем проживает около восьмисот тысяч человек. А с пригородами и городами-спутниками (Окленд, Беркли, Ричмонд), которые давно срослись в одно целое, население Сан-Франциско достигает двух миллионов. Ничуть не меньше, чем в Лос-Анжелесе. Для нас непонятно, при чем тут Лос-Анжелес. Но для жителей этих городов все ясно. Эти города — соперники. Каждый из них стремится быть главным в Калифорнии и на всем Тихоокеанском побережье, поэтому ищет у соперника всякие изъяны. Житель Сан-Франциско обязательно припомнит въедливый лос-анжелесский смог, скажет, что это вообще не город, а огромная деревня, и в заключение приведет анекдот об одном незадачливом жителе Лос-Анжелеса, который, увидев из окна поезда пригороды Чикаго, спросил:

— Это все еще Лос-Анжелес?

Видимо, жители южного соперника не остаются в долгу. Во всяком случае, нам вежливо сказали, чтобы мы не говорили «Фриско»: — эту кличку дали Сан-Франциско лосанжелесцы, и она имеет оскорбительный оттенок.

Сан-Франциско зажат между заливом и океаном на холмистом полуострове. Площади для расширения города ограниченны. Строительство городов-спутников — удовольствие дорогое и не всегда удобное. В часы «пик», перед началом и в конце работы, на предприятиях и в конторах на Оклендском мосту и мосту Золотых Ворот бывает такая сутолока, что добраться в пригород можно, лишь выстояв полчаса-час в длинной веренице автомашин.

Этот американский город представлялся мне грядой небоскребов. Но в действительности он оказался не таким. В самом центре, в четырех-пяти кварталах от порта, высятся громады узких высоких зданий контор, банков, агентств, акционерных обществ. Улица, нырнув в это ущелье, кажется уже, и прохожие как будто начинают идти быстрее. Но, странное дело, небоскребы не давили. Они вообще не казались особенно громадными со своими тремя десятками этажей. Да их и не так уж много. Даже главные улицы города застроены домами в пять-шесть, реже восемь-десять этажей. А чуть в сторонку от центра начинаются улицы с деревянными домиками в два-три этажа и крошечными стрижеными газончиками перед ними. Ведь в городе часты землетрясения. В огромном парке Золотых Ворот на берегу океана, с его японским садом и целым набором типичных американских аттракционов, у небольшого озера стоят три мраморные колонны с фронтоном. Когда-то они украшали здание, разрушенное землетрясением в 1906 году. Теперь колонны перенесли в парк как память об этом страшном бедствии. Сначала их было четыре. Но в следующее землетрясение одна из колонн рухнула. Никто не знает, сколько простоят эти три. Теперь дома строят легкие и прочные, мало чувствительные к толчкам.

У порта крошечные кофейни и кабачки с кричащими вывесками. Фигуры пьяниц и плечистых полицейских заставляют прохожего прибавить шаг. А за углом начинается Маркет-стрит — главная улица города. И кажется, что это совсем другой мир. В несколько рядов шелестят автобусы и легковые автомашины. Рекламные огни и днем не останавливают своей пляски. Зеркальные витрины зазывают яркой расцветкой товаров, кинотеатры — томным оскалом суперкрасоток. Даже огромные красочные плакаты с черными буквами «Сейл» — распродажа — выглядят здесь не траурными флагами, а одним из атрибутов украшений улицы. Только заглянув внутрь, почувствуешь чью-то трагедию: в беспорядке разбросаны кипы одежды и тканей, игрушек и парфюмерии. И продавцы, обычно такие предупредительные, заняты чем-то своим.

Рядом с новейшими автомашинами бегают допотопные вагончики канатного трамвая, или, как тут говорят, кейбл-кара. Вагончики натруженно карабкаются вверх по холмам, весело спускаются вниз. На конечных остановках кондуктор с помощью пассажиров разворачивает их на поворотном круге, и трамвай катит в обратную сторону. Но это скорее дань ветхой старине, овеянной романтикой, чем жизненная необходимость города. Цветные фото старозаветных вагончиков канатной дороги продаются вместе со снимками моста Золотых Ворот, крепости Алькатрас и сигнальной башни на Телеграфном холме.

Респектабельная Маркет-стрит с севера на юг пересекает центральную часть города. Она начинается у порта, в том районе, где от нее разбегаются в стороны десятки улиц и улочек, идущих вдоль берега к мосту Золотых Ворот. Они образуют так называемый Даун-таун (Нижний город) — район ночных клубов, баров, китайских ресторанчиков и шоу., Эти сгорбленные жуликоватого вида улицы-ущельица пестрят аляповатыми плакатами, зазывающими посмотреть женщину-вурдалака, посидеть в компании патентованных красоток или узнать свою судьбу у индийского мага и прорицателя.

Дальше от порта за Даун-тауном подымаются холмы другого района. Улицы здесь тоже бегут от Маркет-стрит к Золотым Воротам. Но это уже другой мир. Роскошные двух-и трехэтажные особняки прячутся в зелени пальм и цветущих деревьев. Негр в ливрее сметает с зеленого газончика упавший осенний лист и драит бронзовую пластинку с фамилией хозяина дома. Улицы здесь кажутся пустынными, и степенный кадиллак тихо шелестит по бетону, сдерживая мощь мотора в триста лошадиных сил.

Отсюда, сверху, открывается панорама города. К северу, на той стороне залива, видны Окленд, Беркли и Ричмонд.

Реклама. Она не отдыхает ни днем ни ночью, убеждая купить, посмотреть, послушать, выкурить, выпить, съесть. Ее разноцветные огни бегут, пляшут, вспыхивают, гаснут, подмаргивают с каждого угла. Реклама — это целая индустрия с миллиардными оборотами в год. Как-то мы спросили американских бизнесменов, пришедших к нам в гости, рационально ли столько денег тратить на рекламу, когда в конце концов сбыт ограничен покупательной способностью.

— Вы несколько неверно понимаете суть нашей рекламы, — ответили нам. — Все это гораздо сложнее и в то же время проще.

Реклама считается издержкой производства. Этим и объясняются многие на первый взгляд непонятные для нас вещи. Сверхприбыль облагается повышенным налогом. Поэтому промышленнику иногда выгоднее вложить часть сверхприбыли в рекламу. Это увеличит издержки производства, и на эти затраты можно уже получать законную норму прибыли. Зачастую это бывает более выгодно для промышленника, чем получение сверхприбыли с последующей выплатой большей части ее в виде налога.

Реклама преследует американца с момента его пробуждения утром до самого позднего вечера, когда он отправляется ко сну. Уже выключены радио и телевизор, которые через каждые десять минут напоминают, какие сигареты, автомобили, рубашки будут модны в будущем году. Но даже теперь реклама не оставит в покое. Она будет пестрым фейерверком плясать по стенам темной комнаты, отражая каскады рекламного света, который носится на противоположном здании. Американец привыкает к рекламе. Он видит ее на улице, в газетах, журналах, кино. Это приводит сразу к двум, казалось бы противоположным, результатам. Когда в Нью-Йорке забастовали печатники и несколько недель не продавались газеты с рекламами, то ньюйоркцы, по утверждению очевидцев, просто растерялись, не зная, что лучше покупать. Раньше все сведения о «самом модном, выгодном, красивом» они черпали из газетных реклам. Но, с другой стороны, эта привычка к рекламе притупляет внимание к ней. Теперь, чтобы остановить взгляд покупателя на рекламе, его нужно поразить. 14 в этом деле художники и авторы текстов реклам иногда побивают рекорды находчивости, остроумия, вкуса, а часто бесстыдства, бестактности и просто невежества. На вешалке самой обычной рубашки вышиты адрес и название фирмы и еще два слова: «Вспоминайте нас». Просто и хорошо. На целлофановом конверте этой же рубашки длинный перечень всех ее достоинств: ее можно стирать, можно гладить, ее можно носить и она сделает вас интеллигентнее.

Реклама смирновской водки предстает то в образе еще крепкого старичка с носом алкоголика и рюмкой водки на голове, то двух молоденьких красоток в купальных костюмах, которые собираются спьяну стрелять апельсинами из старинной бронзовой пушки. Логическую связь между пушечным банником, на который опирается девушка, и смирновской водкой уловить трудно, но реклама сделана броско и запоминается сразу.

Как-то в одном из журналов я увидел во всю страницу портрет Чарлза Диккенса. Писатель сидел за своим рабочим столом в кабинете, уставленном полками с книгами. Перед портретом бутылка виски. Внизу подпись: «Пусть у нас всегда найдется бутылочка для друга в беде» («Домби и сын», Чарлз Диккенс). И точно указывается, какой именно сорт виски лучше всего предложить другу. А один из номеров журнала поместил рекламу, где главным дегустатором виски «Старый ворон» выступал Уолт Уитмен. Радио и телевидение — одно из главных средств рекламирования. Известный американский обозреватель Уолтер Липпман как-то сказал, что «телевидение в США давно уже стало слугой и проституткой в руках торговли и предпринимательства». А Уолтер Липпман знает толк в рекламе.

А вот что говорит американский журнал «Ньюсуик»: «Владельцы крупнейших автомобильных компаний и концернов «Форд», «Олдемобиль», «Шевроле», «Крайслер», «Дюпон» и другие — всего их около ста — создают собственное искусство. Цель его — всеми способами: по радио, телевидению, на сценических площадках и даже в ночных ресторанах убедить американцев, что автомобиль — неотъемлемое условие их счастливого существования. Размах этих «бизнес-шоу» — постановок-реклам — достиг в последние годы необычайных размеров. Только в этом году на них истрачено сорок миллионов долларов, что в несколько раз превышает бюджет всех театров Бродвея. Автомобильная компания «Шевроле», например, содержит труппу из ста пятидесяти человек, которая обходится более чем в миллион долларов в год. Для телефильмов и телеспектаклей на автомобильные темы созданы специальные «творческие мастерские». Крупнейшими дельцами в этой области стали некие Ханди из Детройта и Вилдинг из Чикаго, контора которых называется «Корпорация по творческому обслуживанию промышленных королей». В корпорации работают сценаристы, режиссеры, операторы».

Каждый день на «Зарю» приходят экскурсанты. Они подробно расспрашивают о научной работе шхуны, интересуются нашей жизнью.

Кто-то регулярно приносит на судно свежие номера белогвардейской газетки «Новая заря». Кое-что от ветхозаветной «Нивы», кое-что от хватки американской желтой прессы. Из номера в номер печатаются мемуары великого князя Гавриила Константиновича. От бурных времен революции в его мозгу осталось воспоминание о своей инфлюэнце, обедах с близкими и «зверстве» Урицкого, который приказал выслать его в Вологду. А некий Георгий Избаш доказывает, что в 1919 году на Царицын шли не только кавалерийские белогвардейские части, но и пехотные полки. Владелица продуктового магазина Анна Павловна дала объявление:

«Получены: свежее сливочное масло, свежая брусника, маринованные грибы, деревенская сметана и небеленая мука, русская чайная колбаса, вязига, пельмени, укроп, хрен, гречневая крупа, кедровые орехи, бублики, брынза» и т. д. и т. п.

Бруснику, гречневую крупу и мед в сотах выписывают из России!

Он пришел к нам вечером с двумя приятелями и просто сказал:

— Давайте знакомиться: Сайм Фурман, маленький американский бизнесмен, который хочет стать большим. Можете звать Семен Борисович.

Ему около сорока. Сухощав, рост чуть выше среднего. Живое лицо с хитрецой. Дед и бабка Фурмана уехали из Киева еще до революции, спасаясь от еврейских погромов. Дома все говорили больше по-русски, чем по-английски, поэтому внук решил специализироваться по России, для чего окончил факультет Калифорнийского университета. Преподавателем был русский офицер-белогвардеец, который строил свои занятия довольно своеобразно. Он высказывал какой-нибудь антисоветский тезис, а ученики должны были его опровергать. Для этого приходилось копаться в книгах по литературе, искусству, политэкономии, строительству, технике.

Семен без запиночки прочитал нам наизусть «На смерть поэта» Лермонтова, «Железную дорогу» и отрывок из «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова. И что там ни говорите, а любопытно и смешно слушать стихи о приключениях маршаковского мистера Твистера из уст мистера Фурмана, который сам мечтает стать миллионером.

После своего первого визита мистер Фурман стал наведываться к нам каждый день. Он охотно рассказывал об Америке, любил поспорить, и говорить с ним было интересно. Благодаря ему нам удалось увидеть в Сан-Франциско многое такое, что наверняка прошло бы мимо нас за время короткого пребывания здесь.

Однажды Семен Фурман примчался на шхуну запыхавшись:

— Вы можете вообще ничего не смотреть в Сан-Франциско и не очень много потеряете. Но это увидеть должны обязательно. Если вы не видели американского футбола — вы не видели Америки. Едемте: через час начало первого в этом сезоне матча. Встречаются студенты Сан-Франциско и Лос-Анжелеса.

Мы проскочили в потоке автомашин через Оклендский мост в Беркли и поднялись на трибуны к самому началу матча. Восьмидесятитысячная чаша стадиона была заполнена почти до отказа, а на зеленом поле уже выстроились два оркестра, каждый в своей униформе. Человек, наверное, триста — четыреста. Весь стадион поднялся, когда на мачте взвился национальный флаг и оркестр заиграл гимн Соединенных Штатов. Затем были исполнены гимны университетов, после чего оркестранты прошли строевым маршем перед рядами восторженных болельщиков и заняли свое место на трибунах.

Судья вызвал на поле обе команды, и они несколько минут позировали в центре поля перед блицами фотокорреспондентов. Вид у них был задорный и архибоевой. В пластмассовых шлемах и массивных доспехах футболисты чем-то напоминали и космонавтов, и средневековых рыцарей. Эта тяжелая одежда была оправдана теми тумаками, которыми они награждали друг друга во время матча, подножками, подсечками и бросками в ноги противнику. О результатах этих дозволенных правилами приемов можно судить еще до начала матча: прямо на поле на инвалидских колясках вывозят популярных игроков, тяжело травмированных в предыдущие встречи. «Легкие» выходят на поле самостоятельно, на костылях или с забинтованными руками и головами. Как говорится, болеют и в прямом, и в переносном смысле.

Судья дал свисток. Началась игра. Я не буду рассказывать о правилах американского футбола, не буду говорить, как проходил матч. И не потому, что это заняло бы много места или было бы неинтересно. Совсем нет. Просто мы очень мало смотрели на игру, потому что трибуны представляли более захватывающее зрелище. Болельщики команд-соперниц заняли противоположные трибуны стадиона вдоль боковых линий поля. Перед началом игры на специальных тележках привезли тысячи стопок из кусков цветного картона и стали передавать по рядам так, чтобы номер стопки соответствовал месту на трибуне. Мы сначала ничего не поняли. Но вот началась игра. Впереди на барьерчике, отделявшем трибуны от поля, перед микрофоном расположился парень. Он подал какой-то сигнал — и команда болельщиков Лос-Анжелеса рявкнула в тысячи глоток какое-то слово. В это время их игроки ринулись к воротам хозяев поля, и трибуна в один голос завыла, все повышая тон:

— У-у-у-у-у-у-у!

Атака захлебнулась, и все досадливо вздохнули. Зато противоположная трибуна что-то радостно закричала. Но парень у микрофона не терял времени и действовал с мастерством фокусника. Он подал знак оркестру — и тот грохнул веселенький фокс. Пять студенточек в балетных юбочках с перьями в руках вскочили на парапет и стали лихо отплясывать канкан, вдохновляя своим танцем и болельщиков, и игроков. Когда, разморенные пляской, они отдыхали, парень что-то вновь крикнул в микрофон и подал условный знак. И в одно мгновение трибуны преобразились. Каждый зритель поднял над головой картон соответствующего сигналу цвета, и вся трибуна скрылась под огромным оранжевым щитом, на котором гигантские сиреневые буквы кричали оскорбительно и вызывающе: «Фриско!» Но хозяева тоже не зевали. Они мигом выложили слово «Смог», намекая на удушающую смесь тумана и газа, которая часто опускается на Лос-Анжелес. Потом они изобразили курящийся дымок, диснеевского Мики Мауса и еще какие-то страшно оскорбительные штучки, которые для нас были непонятны. Во время каждой атаки оркестр нападающей команды начинал выбивать тревожную дробь. Взятие ворот вызывало бурю восторгов на одной из трибун, и танцовщицы соответствующей команды выделывали такие коленца, что погнали бы в атаку и мертвеца. В перерыве, когда стал ясен некоторый перевес гостей, их оркестр выстроился перед трибунами Сан-Франциско и сыграл твист, а лучшая из танцовщиц лихо сплясала его на перевернутом барабане. Потом оркестр грохнул вступление из Пятой симфонии Бетховена, которое, как утверждают музыковеды, означает судьбу, стучащуюся в дверь. Пророчество оказалось роковым: сан-францисская команда действительно проиграла. Как ни старались ее музыканты и свой дирижер — организатор болельщиков, как ни восхитительны были девушки-плясуньи — всего этого оказалось недостаточно для победы. От всего футбольного матча в памяти остались не атаки спортсменов, хитроумные финты и мощные броски, а пестрое, строго продуманное и организованное «боление» трибун.

Американцы любят захватывающие зрелища. Нам рассказывали, что стоимость одного билета на матч Паттерсон — Листон взлетела до ста долларов. Посмотреть встречу боксеров-профессионалов ехали за тысячи миль. А вся встреча длилась чуть больше двух минут: сокрушающим нокаутом Листон убедил всех, что он является сильнейшим среди тяжеловесов мира. Сто долларов за две минуты озверелой потасовки. Даже для обеспеченной публики сто долларов — это сумма. Но все-таки их платят, считая, что зрелище стоит того.

В Голден-Гейт-парк, что раскинулся на океанском побережье Сан-Франциско, есть городок аттракционов. Еще задолго до вечернего часа, когда сюда стекаются толпы горожан, принимается за работу старая кукла-кабатчица, подруга морячков и контрабандистов. Она стоит за стеклянной витриной и безостановочно смеется — и час, и два, и три подряд. Смеется до колик, до истерики. Куклу-алкоголичку смастерили из пластика и резины искусные руки. Ее не отличишь от живого человека, выйди она на улицу. Красный нос пропойцы, дряблые щеки в склеротических жилках, веселые хмельные глазки, разодранная тельняшка. Закатываясь смехом, она так естественно гримасничает, ее старческое дряблое тело так убедительно трясется, что каждый прохожий невольно начинает сам похихикивать и косить глазом в сторону крошечного ресторанчика: не хватить ли стопочку веселящей влаги? Рядом за пятнадцать центов можно занять место в открытой вагонетке и нырнуть в «царство ужасов». В кромешной тьме вы мчитесь по невидимым рельсам навстречу женщине-вурдалаку, бабе-яге, гангстеру, вампиру… В вас будут стрелять из-за угла, грозить кинжалом. Сердце екнет от страха, когда со стены прыгнет гигантский паук. Кровь похолодеет, когда увидите, как доктор всаживает тесак по самую рукоятку в тело жертвы — пациента, И скелет в цепях, и окровавленная груда мяса, и рожа Синей Бороды — все будет, и за все только пятнадцать центов. А в соседнем павильоне можно стрелять по черепам из настоящего ковбойского пистолета, спускать под откос автомобили и поезда. За четверть доллара продают три кулечка с кисельной массой. Ими пуляют в окошко, где время от времени появляется лицо живого человека. Аттракционы что надо! И над всем этим истерический смех пьяницы, обряженной в фантастические лохмотья. Я спустился к океану и смотрел, как за грядой высоких волн на горизонте садится багровое солнце. По мокрому от прибоя песку шла обнявшись парочка. И через весь пустынный пляж протянулась их тень. Я хотел было снять отличный кадр, но никак не мог сосредоточиться. Смех каучуковой куклы доносился и сюда.

Сан-Франциско ослеплял и оглушал нас яркими красками рекламы, шумом аттракционов. 14 естественно, нельзя ручаться за правдивость первого впечатления, каким бы оно убедительным ни казалось. Возможно, что многие подмеченные нами характерные американские черты не столь уж и характерны. Мы, например, были убеждены, что все американцы (или уж, во всяком случае, половина) крутят обручи хула-хуп. Именно об этом говорили фильмы, рекламы и карикатуры в журналах, цветные открытки и насмешки фельетонистов. Но американцы объяснили, что массовое увлечение обручем уже прошло и о нем забыли.

Когда-то фирма, выпускающая эти обручи, разрекламировала хула-хуп как самое радикальное средство против искривления позвоночника у детей, ожирения у взрослых, как лучший способ выработать отличную осанку, походку, гибкость суставов и прочее. Обруч казался панацеей от всех болячек. Американец не любит болеть. И он начал крутить хула-хуп. От мала до велика. С обычным размахом, с проведением конкурсов, соревнований, с выявлением чемпионов по длительности кручения обруча. Газеты и журналы умело подогревали новое увлечение. Потом появились статьи, где врачи доказывали, что от чрезмерных увлечений обручем расширяется печень, приключаются всякие осложнения. Но американец не хочет болеть, он забрасывает хула-хуп и удивляется, когда о нем спрашивают. Эта быстрая смена мод характерна для всего. Особенно для танцев. У нас еще по инерции продолжают критиковать бессмысленность ритмов буги-вуги и рок-н-ролла. А в Америке о них уже давно забыли. Рок-н-ролл сменил сначала джетербаг, потом чарльстон, твист. Но и твист уже уходит в область предания. Все старательно разучивают медисон и босанову, очень красивые и своеобразные танцы.

Еще задолго до прихода в Сан-Франциско мы уже составляли самые радужные планы путешествия к Дому Волка.

Правда, первая встреча с журналистами и их рассказ о доме Лондона и шхуне, на которой он ходил бить котиков, ввергли всех в уныние. Но газетчики оказались все-таки неплохими ребятами. В репортажах о прибытии нашего судна они сообщили, что русские моряки интересовались музеем Джека Лондона и расспрашивали, как туда проехать. Один репортер упомянул мое имя, и на другой день я получил два письма. Автор одного из них, подписавшийся просто «друг», писал:

«Мистер Плешаков! Сегодняшние утренние газеты сообщали, что вы интересуетесь Джеком Лондоном. Возможно, вам будет приятно узнать, что пирс 18 находится недалеко от того места, где он родился. На здании «Америкен траст компани», угол Третьей и Бреннен-стрит, установлена бронзовая доска, на которой написано, что он родился на этом месте в 1876 году».

Автор другого письма, Эллен Вайн, приняв меня, очевидно, за крупного знатока литературы, прислала на мой суд свое стихотворение «Профессия веры», в котором говорилось о Боге, Душе, Вере и в котором я понял не очень много. Во всяком случае, не столько, чтобы высказывать о нем свое суждение. Все это было, конечно, мило и трогательно, но ни на шаг не приблизило нас к цели.

И как раз в тот вечер к нам и пришел Семен Фурман.

Он охотно согласился поехать с нами в Лунную Долину, и мы договорились отправиться туда на следующее утро.

Наш новый знакомый оказался человеком пунктуальным. Он явился на шхуну в половине девятого, а мы еще не закончили выверку чувствительности приборов. Мистер Фурман ходил взад и вперед по пирсу и говорил:

— Объясните мне, что вы нашли в этом писателе-неудачнике? Ведь смешно принимать его всерьез. Может быть, он был бы неплохим газетным репортером, но писатель… Нет уж, извините. Недаром у нас его забыли. И я уверен, что вы цените его не столько как писателя, а как социалиста.

Мы спешили закончить свою работу и не спорили. За пять минут были размонтированы и унесены на шхуну приборы. А еще через пять мы, одетые, поднялись на пирс.

В просторный шевроле кроме Фурмана нас село еще семь человек. Машина крякнула от натуги, присела и покатила через Даун-таун. Мы вылетели на объездную дорогу.

Набежал и сразу же отстал красавец Голден-Гейт-Бридж, замелькали по сторонам холмы с редкими деревьями на вершине. Дорога все неслась навстречу таким знакомым с детства названиям: Ричмонд, залив Сан-Пабло, Вальехо. Сюда уходил Джек Лондон на своем первом шлюпе «Рэззл-Дэззл», когда был устричным пиратом. Отсюда начинал он свои путешествия вверх по реке Сакраменто. У Сан-Рафаэля дорога метнулась к самому берегу. На той стороне залива в дымке торчал мыс Пиноль, где когда-то отважный рыбачий патруль ловил браконьеров. Л потом река Напа и местечко Сонома. Холмы, покрытые ровными рядами виноградников. Когда наконец дорога посреди поселка Глен-Эллен уперлась в развилку, на стрелке-указателе мы прочли: «Джек Лондон стейт парк». Мы свернули влево и стали медленно подниматься в гору.

На вершине холма оказалась площадка для стоянки автомобилей и флагшток со звездно-полосатым флагом США. А внизу в редких купах деревьев раскинулась Лунная Долина. Она уходила к подножию горной гряды, которая постепенно теряла резкость своих очертаний, растворяясь в дымке.

У меня представление о Лунной Долине было совсем другое. Я видел ее более суровой: кедры, пихты, темные ели, светло-зеленый мох на ветвях, туманные ущелья, гулкое эхо и посреди этого дремучего леса выбегает на косогор одна-единственная веселая полянка — Лунная Долина. Но на самом деле все оказалось гораздо приветливее, теплее и приглаженнее. Вдоль дороги у въезда в Глен-Эллен росли раскидистые пальмы. Виноградники, начисто вытеснив лес, карабкались вверх по склонам холмов, а белесые стволы эвкалиптов сбрасывали кору, млея под жарким солнцем.

Упрямый лоб холма, круто срывающийся в Лунную Долину, прячет среди зеленых крон коричневую крышу массивного здания. Извилистая тропинка подводит к широкому навесу над входом. Стены из темного камня, вокруг березы и земляничные деревья. Но даже эта веселая зелень и белизна стволов не оживляют здания. Под навесом старый морской фонарь, когда-то несший службу на кече «Снарк». Над входной дверью огромная подкова. Ее отковал Боб Фитцимонс, кузнец по профессии, боксер по призванию, знаменитый чемпион мира среди тяжеловесов, друг Джека Лондона.

Фред Ольтман, хранитель дома-музея, встречает нас на пороге. Ему лет под семьдесят. Он высок и сухощав. Фред не американец. Он родился в Голландии. Начитавшись мальчишкой лондоновских книжек, он решил провести всю жизнь в путешествиях и стал матросом. Избороздил все моря и океаны. Побывал на всех континентах и под старость решил посвятить свои последние дни любимому писателю, который открыл ему мир приключений. Фред Ольтман проводил нас в большую комнату, где выставлены главные экспонаты. Вот фотоаппарат, авторучка и лапти корреспондента Джека Лондона, который на свой страх и риск пробрался в Корею, чтоб давать в американский журнал материалы о ходе русско-японской войны. Эту библиотеку он собирал долгие годы. На полках рядом с томиками американских писателей стоят книги Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова, труды по социологии и политэкономии. Барабаны лали привезены им с Маркизских островов, огромная тридакна — с Фиджи, пестрое ожерелье — с Таити. На стене висят боксерские перчатки, маски и шпаги для фехтования.

Фред Ольтман подал каждому из нас листочки со списком сочинений Джека Лондона.

— Прочитайте, пожалуйста, и отметьте те произведения, которые вы читали и которые изданы в России.

Мы быстро пробежали полсотни названий. Список был неполным, и мы сказали, что нам незачем отмечать, так как мы читали все.

— Я знаю, у вас в России любят Лондона. А здесь забыли. Молодежь забыла о романтике.

Потом мы сели в старенький пикап и помчались к Дому Волка. Ольтман сидел за рулем, а мы стояли в кузове и смотрели, как мелькают холмы, овраги, смолистые сосны, прямые ряды эвкалиптов и дуплистые, подгнившие стволы старых яблонь и груш. Мистер Фурман рассуждал:

— Он мечтал стать писателем — не стал. Он хотел сделаться крупным бизнесменом и разбил огромную плантацию эвкалиптов. Но эвкалиптовая древесина вышла Из моды, и Лондон понес колоссальные убытки. Знаменитое «Ранчо красоты» разорило его, Дом Волка, в который он вложил восемьдесят тысяч долларов и все свои надежды, сгорел за неделю до новоселья.

Мы стояли возле потемневших от времени и давнего пожара руин Дома Волка. Полсотни лет назад Джек Лондон стоял вот на этой же лужайке под тенью огромной секвойи и думал, что его дом станет центром литературной жизни Америки. Он размахнулся широко. Комнаты для гостей, библиотеки, гостиные, биллиардные, плавательный бассейн. Есть где работать, спорить, отдыхать. Джек думал о большом и хорошем деле, а огонь в одну ночь пожрал все, чему отдал он столько сил.

Наш крошечный грузовичок запетлял в гору и остановился у подножия холма, поросшего березами и соснами. Воздух пропитан душистой смолой. Даже синицы и сойки стараются не тревожить тишины. Поднимаемся вверх. За невысокой деревянной оградой рыжий ноздреватый камень. А перед оградой столбик с дощечкой: «Могила Дж. Лондона».

Сестра Джека Луиза выполнила последнюю просьбу писателя. Как-то он сказал шутя:

— Этот камень положим на могилу — он не пригодился в строительстве.

Эта замшелая глыба стала скромным памятником на могиле автора книг о сильных и смелых людях. Рядом с могилой Лондона похоронены простые старатели, которые пришли в Калифорнию за золотом и счастьем, но так и не нашли ни того, ни другого.

У меня были с собой семена женьшеня, которые мне подарили в Супутинском заповеднике. Я не верил в магическую целебную силу «корня жизни». И эти семена берег просто как сувенир или, если хотите, как талисман. Я не собирался выращивать из них женьшень, так как знал, что это сложное дело. Семена хранились у меня в крошечной коробочке. И тут, на холме, нависшем над Лунной Долиной, я впервые пожалел, что не знаю секрета проращивания легендарного растения. А Фред Ольтман слышал о женьшене впервые. Я высыпал на его морщинистую ладонь десятка два желтоватых семян. Мы объяснили ему, что это такое, и попросили высадить их у могилы Лондона. Кто знает, примутся ли капризные растения на калифорнийской земле, но нам хотелось верить, что «корень жизни» из Уссурийской тайги поднимет над рыжим надгробием свои широкие листья.

Всю обратную дорогу мы не говорили о Лондоне. И только у въезда в город мистер Фурман сказал:

— Я вам покажу еще одно место, которое связано с Джеком Лондоном. Но это только из уважения к вам.

Он приехал под вечер, накануне нашего ухода из Сан-Франциско.

— Хотите увидеть место, где родился писатель Джек Лондон?

Я сказал, что это где-то здесь, недалеко. Семен рассмеялся.

— Я не о том. Я говорю о рождении писателя.

Проскочили Оклендский мост, свернули на Первую улицу и помчались мимо сверкающего огнями Бродвея и Франклин-стрит. На углу Вебстер-стрит остановились. Тут поперек дороги были вырыты какие-то траншеи и проехать было невозможно.

— Ничего, тут уже рядом, — сказал Семен. Мы свернули в сторону Оклендской внутренней гавани, зажатой между городом и островом Аламеда, и оказались среди темных переулков. Только на одном здании горела неоновая вывеска — огромные буквы через весь фасад: «Хей-ноулдс Фёст энд Ласт Чанс».

Это был знаменитый кабачок Джона Хейноулда «Первый и последний шанс». Небольшое дощатое здание, похожее на сарай. Здесь юный Джек Лондон заключил свою первую крупную сделку: купил «Рэззл-Дэззл». Тут он обмывал со своими дружками успешные набеги на устричные отмели. Тут он всегда мог получить в кредит полсотни долларов у разбитного хозяина кабачка, не расстававшегося с толстенной сигарой. Здесь среди бывалых моряков и зверобоев, среди старателей с Клондайка он встречал будущих героев своих повестей и рассказов. Никто не предполагал, что крепкий юнец станет в будущем известным писателем. Здесь бывал и знаменитый капитан Алекс Макклин, ставший прообразом главного героя «Морского волка».

Этой интересной публике «Первый и последний шанс» обязан своей славой. Ради этих бесшабашных ребят, собиравшихся сюда со всего света, в кабачок постоянно заходили писатели Роберт Луис Стивенсон, Жоакин Миллер, Рекс Бич и многие другие авторы романтических повестей и рассказов.

Почти столетие не меняет своего вида оклендский кабачок. Только за стойкой теперь хозяйничает не старый Хейноулд, а его сын Джордж. Он тоже теперь далеко не молод, но, как и отец, рад любому посетителю. Дело процветает. Но сейчас кабачок меньше всего похож на питейное заведение.

Мне приходилось бывать во многих музеях. Но такого своеобразного, как «Первый и последний шанс», видеть не довелось. Все стены и потолок в несколько слоев были покрыты визитными карточками, приколотыми к дереву кнопками, на стенах висели сомбреро и боксерские перчатки, открытки и книги. Один оставил здесь шерифскую звезду, другой — смит-вессон 38-го калибра, третий — портрет любимого скакуна. Тут бывал и Федор Шаляпин. Его фотография с дарственной надписью висит у самого входа. Сюда приходили артисты и писатели, спортсмены и моряки со всех концов земли. Все эти маленькие сувениры — дань уважения американскому писателю.

Садитесь на круглые кресла у стойки, и Джордж нальет вам по рюмке шотландского виски с содовой, как раз такого, какое в свое время любил выпить Джек Лондон в кругу друзей. Он расскажет вам несколько интересных историй из жизни писателя и проведет к старому колченогому столу, за которым молодой Джек читал книги, готовясь в университет, и писал свои первые рассказы. Ничего, что вы уже знаете эти истории. И может быть, это совсем другой стол. Но все же в этом тесном дощатом домике, завешанном всякими безделушками, вы на мгновение переноситесь на семьдесят лет назад.

— Как видите, мы его все-таки не забыли, — сказал Семен Фурман. — Но если по существу разобраться, то он так и остался писателем моряков и устричных пиратов, бездомных бродяг и неудачников, точно таких, каким он был и сам.

Я не стал спорить. Об удаче в жизни судят по-разному.