Вокруг света с «Зарей»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Таити позади. А это кульминационный пункт нашего путешествия, во всяком случае для меня. Вчера в десять утра отошли от пирса Папеэте. К обеду остров стал теряться в дымке. А к вечеру кругом был один океан, и от Таити осталось только воспоминание.

Идем мы на северо-восток, на Маркизы. Будем там через неделю. А сейчас вокруг — тишина и спокойствие. Только альбатросы проносятся над самой водой, стараясь схватить летучую рыбешку, что выскакивает стайками перед форштевнем шхуны и мчится, странно подрагивая прозрачными передними плавниками. Рыбы в этих местах, наверное, много, но рыбачьих лодок не видно. Уж очень отдаленный район. Хотя на Таити нам сказали, что в последнее время в Южной Океании активизировали промысел японцы. Целые флотилии их траулеров и сейнеров приходят сюда на лов тунца, марлина и белого лосося. Этот лосось — новая промысловая рыба, которая не уступает по вкусовым качествам своему северному собрату с красным мясом. Белый лосось открыт японцами. Но они не особенно распространяются насчет своих уловов и районов промысла. Просто приходят в Папеэте заправляться горючим. За последние годы японцы в сотни раз увеличили закупку горючего на Таити. И это волнует французов. Дело в том, что главный район промыслов находится около Туамоту. А этот архипелаг плоских островов, принадлежащий Франции, наполовину необитаем. Японские рыбаки высаживаются здесь для заправки пресной водой, отдыха и мелкого ремонта. Французы беспокоятся, как бы эти острова из базы для рыболовства не превратились во что-нибудь другое. Но пока никаких шагов ни одна сторона не предпринимает. Японские рыбаки швартуются у нефтезаправочного пирса, берут горючее и грузят на такси огромных замороженных тунцов: в подарок институту тропической медицины в Папеэте…

Стоит небывалая жара. Душно, как в парной. Писать не хочется. Ничего делать не хочется. Думаешь только о холодной воде. Холодильник «ЗИЛ» на верхней палубе не успевает охлаждать бутылки, которые старается туда поставить каждый. Стоит воде чуть-чуть охладиться, как около бутылки собирается толпа, лишь бы досталось по глотку. Конечно, можно было бы морозить воду в нашем кормовом рефрижераторе. Но стоит открыть дверь, как туда устремляется теплый влажный воздух и все начинает таять, а стены и трубы покрываются толстой шубой инея. Так можно испортить все продукты, а нам идти еще до Панамы. Наш артельщик спускается в рефрижератор только два раза в день. И вот тогда он поднимает на палубу бутыль холодной воды.

Сидеть в лаборатории невозможно. Работающие приборы поднимают температуру до тридцати пяти — тридцати семи градусов. Открыты иллюминаторы и двери, на полную мощность крутятся вентиляторы, но они гонят все тот же горячий воздух. И ночью не становится прохладнее. На шхуне есть новшество — она вся обросла холщовыми воздухозаборниками. Широкие рукава одним концом опускаются в салон, машинное отделение или в гирокомпасную, а другой конец с пришитыми к нему широкими брезентовыми крыльями выведен наружу. Воздух, упираясь в эти крылья, мчится вниз по рукаву. Это в какой-то степени помогает, если дует сильный ветер. Но в нынешнем безветрии немощный поток теплого воздуха ничего не дает. Я пробовал замерять температуру струи, поступающей в лабораторию. Термометр показывал все те же тридцать градусов. Приборы не выдерживают подобной нагрузки. Перегорает то одно, то другое. Все чаще приходится по ночам будить Бориса Цуцкарева.

Завтра будем на Маркизах. Одно название чего стоит! Сюда приходил с Гавайских островов «Снарк» Джека Лондона. До него никто не рисковал совершить подобный рейс. И когда крошечный кеч писателя надолго затерялся в водах Тихого океана, его сочли погибшим. Но он через несколько недель преспокойно бросил якорь в бухте Таиохайэ на острове Нукухива. Перед войной здесь года полтора жил Тур Хейердал, тогда еще молодой ученый, занимавшийся исследованием Полинезии. Нам повезло. Мы тоже идем в Таиохайэ.

Маркизские острова… Тот, кто читал книгу Г, Мелвилла «Тайпи», помнит эту сказочно красивую землю, ее плодородные долины, чистые горные реки, океан, пальмы. Эта книга когда-то так поразила Джека Лондона, что он, бросив все, отправился в путешествие. И сейчас на холме в Лунной Долине в доме из вулканического камня хранятся идолы и барабаны лали, привезенные Джеком Лондоном с Маркизских островов.

История островов полна трагических страниц. В 1595 году испанец Алваро де Менданья первым из европейцев бросил якорь у островов Фатухива. Застрелив нескольких островитян, испанцы двинулись дальше и открыли остров Тахуата, откуда вскоре ушли, оставив две сотни убитых и сифилис. Открытый архипелаг был назван в честь супруги тогдашнего вице-короля Перу — Лас Иглас Маркесас де дон Гарсиа Уртадо де Мендоса де Каньете. Позже это длинное имя сократили. Острова стали называться Маркизскими. Вторым европейцем, который посетил их, был Джемс Кук. Почти через двести лет после испанцев, в 1774 году, он бросил якорь в бухте Ваитаху. И с удивлением отметил, что островитяне враждебно и со страхом встречают европейцев. Через много поколений пронесли они воспоминания о жестоких первооткрывателях. Затем частыми гостями островов стали китобои, промышлявшие в водах южной части Тихого океана. Знакомство с европейцами и их цивилизацией дорого обошлось островитянам. Европейцы принесли на острова алкогольные напитки и неведомые здесь болезни. Эпидемии косили людей тысячами. В 1800 году на островах было сто тысяч человек. Сейчас около двух с половиной тысяч. В 1842 году Маркизские острова стали колонией Франции. Здесь были построены небольшие крепости и обосновались французские гарнизоны. Но европейцы с трудом переносили климат Маркизских островов. Тропические болезни, особенно слоновая болезнь, заставляли каждого прибывшего сюда побыстрее покинуть это проклятое место, которое на первых порах кажется раем. Поэтому острова уже с самого начала были обречены стать захолустьем, далеким от оживленных морских дорог.

Вулканические кряжи Маркиз покрыты влажным тропическим лесом и кустарниковой саванной. Кокосовые пальмы, бананы, хлебное дерево плодоносят обильно. Но сбыт находит только копра, которую отвозят для обработки на Таити. Дары земли и моря некуда сбывать: до континента несколько тысяч километров. В своих воспоминаниях о жизни на Маркизах Тур Хейердал описывает заброшенные апельсиновые рощи, где созревшие плоды толстым слоем покрывают землю. На месте бывших, ныне опустевших деревень буйствуют джунгли. Плантации бананов, таро, маниоки одичали. Деревья продолжают ежегодно приносить богатый урожай, но его некому убирать. Все гниет во влажном сумраке джунглей.

Но что там ни говори, а побывать на Маркизах — очень здорово. Нам надо запастись пресной водой на весь долгий переход до Панамы. Завтра мы придем в Таиохайэ, где живет всего полтораста человек. После шумного Папеэте это место покажется пустыней.

Утром 25 февраля на горизонте появились горы: скалистые, серые и угрюмые. Это западный, подветренный берег, где всегда сухо. А восточные склоны, перехватывающие все влажные ветры, покрыты буйной растительностью. Но даже в этих серо-дымчатых хребтах была своеобразная красота. Они поднимались отвесно от самой воды. И когда мы ближе подошли к берегу, то увидели заманчивые гроты и причудливые скалы, о которые разбивались неутомимые волны прибоя, головокружительные обрывы и уютные бухточки с купами зеленых кокосовых пальм. Пепельно-серые горы, рыжие россыпи разрушенных пород, голубое бездонное небо и легкие белые облака создавали особое настроение. После буйной зелени и пестроты Фиджи, Самоа и Таити остров казался одиноким изгнанником на краю света, гордым и строгим.

Рейд Таиохайэ открывается неожиданно. Очередной поворот — и вдруг за мысом округлое озерцо бухты. Вход зажат между двумя скалами, отрогами горного хребта, который сбегает к океану. Этот хребет, дугой охвативший бухту, очень красив, хотя и кажется угрюмым. Скалы, запирающие бухту от волн океана, выжжены и голы. Никаких признаков жизни. И только узкая полоска зеленеет у самой воды. Это гряда кокосовых пальм, бананов и тамариндов, сквозь которые едва проглядывают крыши поселка. Вдоль берега тянется одна-единственная улица. Соломенные крыши хижин, и только два-три дома крыты железом. Перед беленым каменным зданием — флагшток с французским флагом, это административное управление острова. Прямо напротив нас в берег упирается под прямым углом бетонный пирс на сваях. Против него — склад копры, самое большое здание в поселке. Рядом на столбах — соломенный навес от солнца. В бухту полуостровом выходит невысокий холм. Его вершину венчает какое-то подобие укрепления. Сейчас там стоит будка с флагштоком, а по склонам среди безлистных кустов бродят козы с рыжими боками. Теперь мне понятно, почему смеялись клерки Лондонского банка, услышав просьбу молодого Бахметева выдать ему аккредитив на нукухивский филиал банка. Если во второй половине XX века это местечко выглядит таким необжитым, то что здесь было сто лет назад?

Французский чиновник поднялся на «Зарю», едва мы бросили якорь на внутреннем рейде. Он прошел в каюту капитана. И через три минуты Узолин сообщил, что получена телеграмма французского губернатора, который запрещает нам выходить на берег и требует через три часа убраться из Таиохайэ. Этого мы меньше всего ожидали. Мастер сказал, что «Заря» уйдет через три часа, если нас обеспечат продуктами и пресной водой. Но не раньше. На нашей стороне международная конвенция.

— Мы не можем дать вам все за три часа. Нам нечем подвозить воду с пирса до шхуны. А из продуктов есть только кокосовые орехи и бананы. Все остальное сгорело: три месяца засуха, хоть бы капля дождя.

— Тогда мы будем здесь стоять до тех пор, пока сами не заправимся водой.

Мы спустили на воду две шлюпки и мотобот. Шлюпки были вымыты и вычищены. Их пришвартовали к пирсу, куда с берега тянулась труба с пресной водой. Целый час наполняли шлюпку до краев, а потом буксировали к «Заре», здесь ее минут за двадцать вручную выкачивали пожарной помпой. Мы разделились на четверки и дружно принялись за работу. А потом чиновник разрешил нам сходить в бар, чтобы выпить пива и заказать лавочнику необходимые продукты.

Весь поселок — два-три десятка домов. Кругом кокосовые пальмы и красные цветущие тамаринды. Между стволами пальм земля усеяна норами кокосовых крабов. Им тоже, видно, несладко от засухи. Целыми стаями они мчатся по отмели отлива в поисках пищи и ошалело косятся на проходящих людей. В центре поселка к берегу выходит площадка. У невысокого обелиска лежит якорь, дальше — старинная бронзовая пушка смотрит в море.

Крошечная лавка была одновременно и баром. Вернее, владелец лавки продавал пиво из Папеэте, которое хранилось в холодильнике. Под навесом из пальмовых листьев стояло полдюжины стульев. Мы уплатили по тридцати пяти франков за бутылку пива и договорились, что завтра нам доставят на шхуну нужное количество бананов и кокосовых орехов. А в это время работа на пирсе шла полным ходом. Ребята успели познакомиться с жителями поселка, которые пришли сюда. Среди всех выделялась красотой и яркой расцветкой парео рыбачка Дора. На плече ее лежала сеть-накидка. Зажав ее в правой руке, Дора осторожно ступала по краю пирса, высматривая стаи рыб. Едва рыбы подходили к пирсу, девушка взмахивала рукой, и сеть распластывалась в воздухе, растянутая свинцовыми грузилами, укрепленными по краям. Сеть накрывала рыб и прижимала ко дну. Дора дергала бечеву, собирая край сети в узел, и рыба оказывалась в ловушке. Неожиданно между кораллами мелькнула тень осьминога. Взмах руки — и осьминог накрыт сетью. Через минуту девушка оглушила его, ударив о камень. Улов был удачным.

Только наша четверка приготовилась выкачивать вторую шлюпку, как с берега сообщили, что французский сержант перекрыл воду, сказав, что с шести до восьми вечера жители поселка купаются и стирают, поэтому вода нужна им самим. Ждем восьми, и тогда все тот же сержант требует, чтобы мы убирались с пирса к чертовой матери. Вот тебе и французская галантность! И вечером, когда мы смотрели на верхней палубе фильм, катер охраны шнырял вокруг «Зари», отгоняя маркизцев, которые, сидя в своих лодчонках недалеко от шхуны, пытались прямо с рейда смотреть наш кинофильм.

Ночью выпал дождик, а утром мы не узнали окрестных гор: они вдруг покрылись зеленой дымкой. Капли влаги пробудили к жизни замершие в засуху деревья. Но утро принесло разочарование, несмотря на его красоту. Едва наш катер и шлюпка причалили к пирсу, из-под навеса из пальмовых листьев вышел сержант. Отутюженная форма, лицо — сплошная улыбка, изысканные манеры, безукоризненная речь. Оказывается, получена еще одна телеграмма от французского губернатора, которая категорически запрещает нам выходить на берег. Длина пирса тридцать шагов. Их можно пройти за десять секунд. Но стоит сделать еще один шаг и переступить с бетонной плиты на песчаную тропинку, из-под навеса выходит отутюженное хаки:

— Нет, месье, на остров вход воспрещен.

И жителей поселка не пускали на пирс. Мы видели, как повернули обратно Дору, которая хотела снова ловить рыбу на своем любимом месте. У берега слишком мелко, а пирс уходит на глубину, здесь лучше видны рыбьи стаи.

К полудню, когда мы все еще перекачивали воду, из ближней рощи к берегу пригнали пять навьюченных мулов. Мужчины сгрузили кокосовые орехи и гроздья бананов и стали ждать лавочника, который должен был произвести расчет. Но нам нужны были еще и дрова для камбуза. Их с самого утра принялся возить старый седой маркизец. Он связывал лыком метровые палки толщиной в руку и по две перебрасывал через спину своей колченогой клячи. Костлявый мул, наверное одних лет с хозяином, за рейс привозил только шесть поленьев, которые человек без труда мог взять в охапку. Но и этот груз был едва по силам этому детищу осла и лошади. Он с трудом держался на ногах и, отрешенный от всего, реагировал только на блеск фотоаппарата. Услышав щелчок, он шарахался в сторону, готовый свалиться в воду. Солнце уже перешло зенит, и мы успели заполнить все танки водой, устроить отличный пресный душ и перевезти все фрукты на шхуну, а старик все возил и возил дрова: по шести палок за раз, по три рейса в час.

Доктор привез ласты и маску, и мы стали нырять на небольшой глубине среди бесконечных зарослей черных кораллов. Тропическое море «изнутри» поражает своей таинственной красотой. Крошечные коралловые крабики, словно рубины, алеют на ветках полипов. Мелкие рыбы-бабочки стайками проносятся среди водорослей, а на песчаных прогалинах яркие раковины моллюсков кажутся ювелирными шедеврами подводных мастеров. Мы наломали целую кучу кораллов и успели изодрать в кровь об их острые края колени и руки, когда с моря в бухту вошла акула. Серповидный плавник резал водную гладь, двигаясь к пирсу по ломаной линии. Мы выскочили на бетонные плиты не столько из страха перед акулой, сколько из-за тревожных окриков товарищей. В конце концов кто знает, что у нее на уме. А старик все возил и складывал в штабель метровые палки, а под навесом французский сержант изнывал от жары и безделья…

Когда солнце стало прятаться за пики западного хребта, мы выбрали якорь. «Заря» вышла через проход между скалами в океан. Я с доком полез по вантам на марсовую площадку привязывать для сушки кораллы. Отсюда, с мачты, бухта казалась еще великолепнее. Идиллическая деревенька в тени стройных пальм, серо-голубые горы, тронутые зеленой дымкой пробуждающейся после засухи растительности, и спокойное бездонное небо. Кораллы мирно пахли морем, и по тихой воде далеко-далеко разбегались следы, оставленные шхуной. Мы приехали сюда за тридевять земель, но так и не походили по этому острову.

Вчера пересекли экватор. Без шума и праздника. Просто штурманы подсчитали все, что полагается, и капитан сказал, что мы пересекаем экватор. Я хотел сфотографироваться в самом широком месте земли, но кругом была одна вода, и кадр не к чему было «привязать». Мы вернулись в северное полушарие и почувствовали себя как дома. И температура упала, как и надлежит зимой в северном полушарии. Даже в лаборатории стало совсем прохладно: всего тридцать градусов. Настроение у народа абсолютно домашнее. Все пари о сроках возвращения уже давно заключены и перезаключены. Пытаемся связаться с домом по радио. Но дело это нелегкое. Нашу маломощную радиостанцию не слышит ни Владивосток, ни Одесса. С грехом пополам ловим их позывные, но ответить можем только через посредников: другие суда, которые находятся в океане между нами и портом. И так вот в несколько этапов наши телеграммы придут домой с противоположной стороны земного шара. К 8 марта наш радист несколько дней подряд выстукивал поздравления на материк.

А до Панамы идти еще целый месяц. Мы идем прямо на восток, в шести-семи градусах севернее экватора. Это как раз параллель Панамы. Будем так идти до самого перешейка и сможем провести исследования магнитного поля в непосредственной близости от магнитного экватора. Сначала мы попали в экваториальное течение, и нас понесло вперед. В сутки делали по сто сорок — сто сорок пять миль. Это значит, что скорость у нас шесть узлов. Конечно, немного, но все-таки. А потом вдруг начинают дуть встречные ветры, и скорость падает до трех-четырех узлов. Кажется, вроде бы мелочь, но уже после Папеэте старпом стал подсчитывать длину перехода, и оказалось, что Борис Михайлович ошибся на четыреста миль: вместо 4100 насчитал всего 3700. А горючего у нас в обрез — на 3700 миль. Если еще три-четыре дня подуют встречные ветры, нам не хватит топлива. Да и карты у нас такие, что на них не указаны ветры. Это понятно: для океанского лайнера подобный ветерок не помеха. Упадет скорость с тридцати узлов на двадцать восемь — не беда. А у нас две мили в час — как раз треть «крейсерского» хода. Но карты делают не для нашей ладьи. Придется заходить куда-то на дозаправку. А тут еще погода, как назло, прохладная и дождливая. Месяца два назад Матвеев уверял, что эта часть океана — самое сухое и жаркое место на земле. Сейчас мы как раз на «самом жарком месте», и на нас нет сухой нитки. Все вещи покрылись сплошным слоем белой плесени. Буквально нет живого места. Скоро потребуется более теплая одежда, а ее нельзя надеть.

Мы идем курсом семьдесят градусов, но толком еще неизвестно, в Мексику или Гватемалу. Дня три назад было выдвинуто новое предложение: Галапагосские острова. Советских судов там ни разу не было. А если и были, то очень давно. Во всяком случае, в этом заповедном месте слоновых черепах побывать было бы интересно. Запросили согласия Академии наук СССР на заход — разрешили. На островах живет какой-то крупный ученый, которому нам рекомендовано нанести визит. Так что заход был бы вдвойне оправдан. По лоции, в главном поселке островов живет всего семьдесят человек. Есть ли там горючее? Смогут ли дать пресную воду? Запросили разрешения на заход у правительства Эквадора, которому принадлежат острова. На островах расположены законсервированные взлетные площадки военно-воздушных сил США. Из-за этого могли быть осложнения. Но через день получили телеграмму; заход нам разрешали, но сообщили, что горючего на островах нет. Теперь мы идем на северо-запад, толком не зная, в каком порту придется бросать якорь.

Нашу ладью словно лихорадит. Но ветер и течение гонят ее вперед, и в восемь часов вечера Узолин радостно сообщает, что нас подкинуло на целых тридцать миль. А на следующий день ветер и течение несут нас обратно и отнимают не только свой вчерашний «подарок», но прихватывают и кое-что лишнее. Но, конечно, самое страшное — наш ход. Четыре с половиной узла. Прибавить обороты нельзя — растет температура. По инструкции, после семисот часов работы двигателю необходим ремонт, а он работает без отдыха уже тысячу часов. Да еще в таких трудных условиях тропиков. И горючее в Папеэте не то. Для нашего двигателя нужно желейное, а его там не было. От этого тоже перегрев.

До Гватемалы горючего не хватит. Идем в Мексику. Ближе всех к нам стоит порт Салина-Крус. До других уже не дотянуть. Салина-Крус по-испански — Соленый крест. Хорошенькое название. Санта-Крус — Святых крестов — на географической карте разбросано десятки, а «соленый», видимо, один.

Здешние воды пустынны. Ни дымка, ни огонька. Днем по борту прошла акула, метра три длиной. По одному, по два летят за кормой альбатросы. Даже не летят — висят над водой, не взмахивая крыльями, а используя только силу ветра. Они почти касаются воды и, чтобы не замочить перья, огибают кончиком крыла любую маленькую волнишку. Только эти кончики крыльев и движутся едва-едва. А сам он как неживой. Когда встречается косяк рыб, альбатросы налетают стаей. Выхватывают добычу с лету или ныряют за нею в воду. Уставшие альбатросы и чайки садятся на наши снасти отдыхать. Но с их утиными лапами удержаться на раскачивающихся мачтах трудно. Тем более что нет опыта. Они не умеют выбрать момента, не умеют схватиться, и, когда после целого часа бесцельных попыток им наконец удается сесть на клотик или рею, они никак не сообразят, как там держаться. Смешно балансируют, распахнув огромные крылья. Один такой альбатрос сопровождал нас от самых Маркиз. Рыжий с белым ошейником. Мы его сразу заприметили. Он то догонял, то обгонял нас, но не покидал и довольствовался отбросами камбуза. Однажды ночью он долго кружился над бизанью и наконец сел на рею. Его едва было видно в темноте. Ратновский решил достать альбатроса и полез на салинг. Мачту раскачивало очень здорово, но он все же добрался до птицы и хотел схватить ее, но альбатрос клюнул его в руку и попятился на конец реи. Ратновский вытянулся сколько мог. Ноги на вантах, одна рука держится за салинг, другая тянется в темноту. Качало при этом здорово. Все-таки он схватил птицу и, сунув под штормовую куртку, спустился вниз. В лаборатории мы выпустили альбатроса на палубу. Он не испугался ни шума, ни света и совсем не думал удирать. Это был настоящий красавец — с длинной шеей и мощным острым клювом. Я посадил его в шкаф своей каюты и каждый час, отмечая двойной компас, проведывал его. Он чувствовал себя великолепно и клевал меня за пальцы, едва я открывал дверь. Мы решили окольцевать его от имени «Зари» и выпустить.

Второй день идем при такой сильной зыби, что опять вспоминаем Охотское море. До Салина-Крус оставалось сто сорок миль. Но ход всего полтора-два узла. Вперед подбрасывает наполовину течением, наполовину машиной. Встречная волна бьет точно по носу и глушит скорость. Вчера волны разгулялись и с такой силой ударялись о форштевень, что брызги летели через шлюпочную палубу до самого камбуза, обдавая всех соленой водой. Каюта капитана, расположенная на корме, до этого счастливо избегала приключений. Но в девятом часу вечера в два ее иллюминатора хлюпнуло столько воды, что все поплыло.

В довершение всех наших бед кончаются продукты. Осталось пшено, мука, сахар и консервированная тушенка. Но тут уж ничего не поделаешь. В наш рефрижератор больше продуктов, чем мы втолкнули на Таити, не поместится. А на палубу брать было нельзя: все пропадет в тропической жаре.

До семи часов вчерашнего вечера шли курсом сорок пять градусов, пробиваясь против ветра со скоростью в четыре узла. В семь часов ставим паруса и ложимся на курс сто двадцать пять градусов. Скорость растет на одну милю, но в абсолютном продвижении к порту мы теряем. Катет всегда был короче гипотенузы. В час ночи снова аврал: перестановка парусов. Теперь идем курсом триста пятьдесят градусов. Почти в обратную сторону. Конечно, при нынешнем ветре приходится галсовать. Однако мы не получаем никакого выигрыша. Скорость растет, но мы перемещаемся зигзагами, поэтому не особенно-то быстро продвигаемся вперед.

Мы подошли к порту Салина-Крус после обеда 25 марта. Несколько часов пришлось крутиться около выжженного холмистого берега. Наконец среди волн появился крошечный лоцманский катер. Гавань Салина-Крус напоминает сплюснутую сверху и снизу восьмерку. Внизу «восьмерки» разрыв для входа в первую искусственную бухту, отгороженную от волн массивными искусственными молами. Тут по приказу лоцмана мы бросаем якорь И плывем дальше, волоча его по дну, Эта хитрость необходима, чтобы проскочить через узенький пятидесятиметровый проход в верхнюю часть «восьмерки», вторую искусственную гавань. У Салина-Крус дуют сильные ветры. И даже в первой гавани, защищенной от морских волн, нас несло ветром в сторону. Он бил в борта и надстройки шхуны, и, если бы не сдерживающая сила якоря, нам ни за что не проскочить в это игольное ушко. Стали у стенки. И пока улаживались формальности, мы с борта осмотрели городок. Он окружен рыжими невысокими горами, совершенно голыми. Внизу пропаленные солнцем невысокие домики, редкие кроны кокосовых пальм и железного дерева какого-то пепельно-серого цвета. Слева к порту сбегают с холма пузатые баки нефтехранилищ. Их серебристые бока сверкают на солнце, и от этого холмы кажутся еще более выжженными и сухими. Когда мы наконец получаем разрешение идти в город, все хватаются за фотоаппараты. У трапа нас останавливает огромный полисмен. Он улыбается и говорит, показывая на камеры;

— Но, сеньор!

Мощная грудь схвачена портупеей, на боку кольт, по лицу текут крупные капли пота. Полицейскому жарко, и двум солдатам в защитной форме, которые ему помогают, тоже жарко. Они стоят в тени у стены пакгауза, опершись на короткие карабины, и внимательно следят за сценой у трапа.

Дорога в город начинается сразу за воротами порта. Она идет по дуге вокруг бухты среди пыльных измученных кактусов, сухих акаций и полуразрушенных домиков… Это настоящий бидонвиль. Дома здесь собраны из обрезков досок, кусков железа и камня, слепленных глиной. Крыши, словно лоскутные одеяла, состоят из кусочков жести. Дверей нет. Просто узкий вход, словно щель в пещеру. Рядом с жилищем на столбах висят гамаки. Полуголые детишки возятся в пыли с облезлыми собаками. На веревках сушатся пестрые тряпки. У развалюх сидят люди. Опаленная солнцем бронзовая кожа, черные как смоль волосы и тревожные усталые глаза. Соломенные шляпы, ветхие рубахи и холщовые брюки мужчин, черные платья женщин. На одной из лачуг, размером чуть побольше соседних, вывеска: «Ресторан «Фламинго». У ресторана плоская, собранная из клочков крыша, двух стен нет вообще, две другие — из деревянных жердочек. Под крышей стойка и буфет, а на солнцепеке несколько столиков и табуреток. Клиенты сосредоточенно цедят пиво. Может быть, это обычные портовые трущобы, а город будет получше? Мы прибавляем шаг и, перемахнув поросший колючками пустырь, оказываемся в конце центральной улицы Салина-Крус. Дома в один-два этажа. В первых этажах вместо оконных рам и стекол — железные решетки. Улицы пустынны. Жарко и сухо. Целый квартал в центре занимает сквер: пыльные кокосовые пальмы, акации, железное дерево. Вдоль дорожек литые из бетона скамейки с подписью «Муниципалитет Салина-Крус». Одиноко стоит памятник национальному герою Бенито Хуаресу. У постамента букетик увядших цветов.

Невыносимая жара и пыль. Глядя на выжженные улицы города, потрескавшуюся землю, невольно сам ощущаешь жажду, и только предупреждение лоции удерживает от необдуманного поступка — напиться из уличной колонки. В Салина-Крус можно пить только кипяченую воду. На противоположном от сквера углу — рынок, пестрый, горластый, пропахший всевозможными ароматами. На длинных столах-прилавках под крышей торгуют всем: глиняными горшками и соломенными шляпами, широкими ремнями и сандалиями из сыромятной кожи с подошвами из автомобильных шин. Тут же гроздья бананов, кучи кокосовых орехов, гирлянды красного перца, сушеной рыбы, креветки, вяленое мясо, циновки, черепашьи гребни и чучела кайманов. Длинные столы сплошь устланы кукурузными блинами. Чтобы блины не закручивались от жары, их придавили досками и табуретами. Продавцы зазывают, убеждают, расхваливают наперебой свой товар.

Вокруг рынка на тротуаре прилепились крошечные харчевни, лавчонки. Столики, выставленные около них, по размерам ненамного превосходят шахматную доску. Тут же, словно поленница дров, аккуратно сложены огромные ананасы и ворохом ссыпаны апельсины. Старик крестьянин привез их на рынок, когда все места под навесом были уже заняты, и свалил все это прямо посреди улицы, разрешая покупателям выбирать плоды из всей кучи. Ананасы — два песо за штуку, за один апельсин — песета. Песета — четверть песо. В одном долларе двенадцать с половиной песо. Это официальный курс, по которому обменивают деньги и в банке, и в магазине. Выходит, что здесь ананасы раза в два — два с половиной дешевле, чем на Гавайях — самых «ананасовых» островах. На доллар можно купить пятьдесят апельсинов размером по кулаку. Сколько же должен продать их крестьянин, чтобы приобрести себе обувь, одежду и другие промышленные товары, которые не уступают в цене тем, что мы видели в Сан-Франциско? Рядом на скамеечке сидит «золотых дел мастер», парень лет двадцати пяти. Он продает серебряные кольца, сережки, портсигары. Тут же, на глазах у покупателя, он может выпилить на кольце любую монограмму. Работает быстро, хотя и не очень искусно. Перстень с черепом, или львом, или головой индийского мага в чалме стоит всего три песо двадцать три сентаво.

На углу улицы небольшая толпа. Женщины, мужчины, мальчишки не спускают глаз с невысокого мужчины, который манипулирует около лотка. В лотке десятки коробок спичек. Но спички не простые: головки серы нанесены не на деревянные палочки, а на скрученные в трубочки и провощенные кусочки бумаги. Мужчина вертит их в руках, перекладывает с места на место, зажигает, дает зрителям подержать, а сам говорит, говорит, говорит, без пауз, без перерывов. А толпа смотрит на него как завороженная.

Мы изнываем от жары. Хотя бы чуть-чуть промочить пересохшее горло. Бежим через улицу в прохладный сумрак бара «Карта бланка». Каменный стол, несколько железных столиков, на окнах жалюзи. Два бармена обслуживают всю публику. Вернее, обслуживает один — босоногий мужчина в майке и брюках, с хитрыми глазами, которые все время улыбаются. Он тряпкой смахивает со стола пыль и, приняв заказ, говорит:

— Муй бьен, сеньор! (Очень хорошо, сеньор!) — и нетвердо идет к стойке.

Его помощник вообще не может стоять на ногах. Облокотившись на стойку, он тянет из бутылки пиво и повторяет слова, разобрать которые невозможно. Мы берем пиво «Карта бланка». Холодные бока бутылок быстро потеют, и на крышку стола стекают струйки воды.

— Карта бланка муй бьен, — говорит босоногий бармен. И чтоб у нас не осталось никаких сомнений, он прикладывает пальцы к губам и причмокивает. Затем идет в угол зала и включает автомат. Эту мелодию мы уже неделю назад ловили в эфире.

— Карта бланка и корона… — затягивает солист, а хор начинает подпевать что-то о кока-коле, пепси-коле, орандже… Вот так номер! Это же типичная рекламная песенка, а мы приняли ее за народную мексиканскую.

— Карта бланка и Корона — муй бьен, — говорит бармен и приносит нам бутылку пива «Корона».

В это время в бар вошел человек совершенно опереточного вида; широченное сомбреро, шелковая красная рубаха, узкие мексиканские брюки и сапожки на высоких каблуках. В руках гитара. Посетители предлагают ему пиво, он пьет и, приняв картинную позу, начинает петь. У парня полное рыхлое лицо евнуха. Но самое главное — у него нет голоса. Когда нужно было взять верхнюю ноту, он складывал губы трубочкой и издавал звуки, чем-то напоминающие клекот тирольских песен. Потом в бар вошли четверо слепых музыкантов: две гитары, аккордеон и у одного обрезок бамбукового ствола и палочки, чтобы отбивать ритм. Один из четверки, наверное, немного видел. Он шел впереди и вел за собой остальных. Услышав пение опереточного парня, он иронически заулыбался. Они ждали, когда тот смолкнет, чтобы самим запеть. Но владелец сомбреро повернулся к ним спиной и пел одну песню за другой. Мы вышли на улицу. Было уже темно, и окна домов горели неяркими огнями. Но шум у рынка не утихал. Около бесчисленных киосков-харчевен толпился народ. Одни садились перекусить, другие — выпить пива или лимонада. Тут между столиками выступал уличный оркестр. Человек пять-шесть: аккордеон, гитары, ударник. Они исполняли мексиканские песни, переходя от одной харчевни к другой.

Мы возвращались той же дорогой. Ночью, когда зажглись огни, лачуги казались еще более нищенскими. Свет пробивался не только сквозь окна и двери, но и через многочисленные щели в стенах. В гамаках уже лежали люди. Они о чем-то переговаривались, и в ночной тишине их голоса были слышны издали. А на холме над всем городом горели неоновые буквы нефтяной компании «Намеке».

На следующий день мы ушли со шхуны рано утром. Вокруг рынка шумела толпа, как будто она и не расходилась на ночь. Вчерашний продавец спичек на том же углу снова собрал вокруг себя многочисленных слушателей. Теперь перед ним был разостлан большой плакат наподобие школьного пособия по анатомии человека. Сердце, печень, желудок, легкие, кровеносные сосуды. Мужчина обрушивал на своих слушателей беспрерывный поток слов. Он совал указкой в печень и показывал, где расположен этот орган у него самого. Он корчил гримасы, изображая боль, и вертел в руках флакончик с какой-то жидкостью и стопку мягкой бумаги. Он прикладывал смоченную в жидкости бумагу к боку и облегченно вздыхал, будто боль в боку уже прошла. Потом ту же процедуру он проделывал на сердце, легких, желудке. Из потока его слов мы поняли только: «Купите, сеньоры, купите, сеньоры!» Об остальном нетрудно было догадаться по жестам и мимике, которыми он сопровождал свою речь. Вокруг стояли крестьянки из окрестных деревень: черные юбки, черные кофты и черные шали, надвинутые на темные от загара лица. За спиной привязаны грудные младенцы. Женщины словно завороженные слушают пулеметную очередь слов. Их выразительные лица невозмутимо спокойны. Кажется, что они специально созданы для фотообъектива.

В баре «Карта бланка» еще пусто. Но один из барменов уже успел хватить горячительного. Он с трудом находит силы, чтобы приветствовать нас. Его помощник, бросив шипящий примус, быстро приносит нам пиво. Он рад первым посетителям и охотно объясняет, чем занят. На мраморном столике стойки вывалена куча огромных улиток. Они медленно расползаются, выставив рожки. На примусе в ведре кипит вода, и бармен кидает улиток в кипяток.

— Муй бьен, — говорит он, причмокивая, — Муй бьен.

Мы не спеша пьем пиво и смотрим, как он хлопочет у ведра. В «Карта бланка» прохладный каменный пол и опущенные жалюзи. Здесь так уютно. Мы тихо переговариваемся, готовы просидеть тут до самого вечера.

— Сеньоры, — говорит босоногий бармен, лукаво подмигивая. Он ставит перед нами блюдечко с мелко нарезанным мясом улиток, красным горьким перцем и помидорами. Он дает нам тоненькие палочки и показывает, как нужно накалывать ими еду.

— Муй бьен, — говорит бармен и, довольный, улыбается.

— Рискнем? — спрашиваю я.

Мы пробуем, и рот начинает гореть огнем. Сплошной перец. Хватаемся за стаканы. Бармен смеется и лукаво подмаргивает.

Прямые улицы уходят от берега бухты и под прямыми углами пересекают улицы, сбегающие с холмов. Главная из них — Каллье Прогрессо, улица Прогресса. Два-три квартала асфальта. Каменные дома с небольшими садиками. На солнцепеке отдыхает многосильный американский линкольн. В школе имени какого-то падре только что кончились занятия, и ребятишки бегут шумной толпой на улицу. Перед зданием церкви ватага замедляет шаг. Ребята крестятся на распятие и бегут дальше, растекаясь по улочкам и переулкам. У церкви пустынно. Маленький клочок бумаги — расписание богослужений. Какая-то женщина в черном выходит из узких дверей, крестится и семенит к рынку. Асфальт кончается, и Каллье Прогрессо превращается в ухабистую пыльную дорогу, которая подымается в гору среди унылых обшарпанных лачуг. Улица пустынна. Только иногда вздрогнет занавеска и кто-то проводит нас любопытным взглядом. Улица поднимается выше и постепенно теряется на склоне холма, среди странных жилищ. Они вырыты в склоне холма, вокруг входа невысокие стенки из камня. Над ними навес. Видимо, эти пристройки играют роль передних. Около «дома» под кактусами стоит запряженный в повозку ослик. На повозке вязанки сахарного тростника. Мужчины молча сгружают их, относят во дворик.

…Траттория «Каса модерна» стоит напротив «Карта бланка». Она мало чем отличается от своего собрата. Тот же каменный пол, те же железные столики и проигрыватель-автомат. Только расположена она на пол-этажа выше, поэтому имеет небольшой балкончик под навесом, откуда хорошо видно всю базарную площадь, киоски и перекресток двух улиц. Мы, единственные посетители, занимаем столик на балконе. У нас над головой висит клетка огромного зеленого попугая, который что-то кричит и ошалело вертит глазами.

Официантка, девочка лет четырнадцати, с детской улыбкой на смуглом лице, не может равнодушно смотреть на иностранцев, да еще из такой далекой страны. Ей все время хочется прыснуть, и она прячет Лицо в подол ситцевого передника. Мы роемся в разговорнике и просим принести пива. Потом мы находим самую нужную фразу, какая только есть в разговорнике: «Можете вы нам принести какое-нибудь национальное блюдо?» Я даже вспотел, пока прочел все это по-испански. Девочка весело засмеялась. Она ничего не поняла и позвала хозяйку. Вместе они прочли фразу.

— Си, сеньор, — сказала хозяйка.

— Это будет мясное блюдо? — блеснул я еще раз эрудицией разговорника.

— Си, сеньор! Уно моменто! — сказала женщина, а девушка снова закатилась веселым смехом и спрятала лицо в передник.

— Карта бланка! — неожиданно выкрикнул попугай и стал скороговоркой произносить испанские слова. Я встал и сказал ему несколько слов по-русски. Он округлил глаза, попятился в угол клетки и снова выкрикнул: «Карта бланка!»

А в трех шагах от нас текла пропаленная солнцем мексиканская улица. Наш знакомый все еще хлопотал вокруг плаката с изображением человеческих внутренностей. На углу показался индеец в широкополой соломенной шляпе. Он тащил перевязанные веревкой длинные брикеты льда. Лед слезился от жары, и на асфальте тротуара капли оставляли черные точки. С тремя чучелами крокодилов прошел торговец сувениров. Вчера, приняв нас за американцев, он требовал за полуметрового каймана десять долларов. А потом убеждал купить оправленные в серебро зубы аллигатора. Всего два доллара, но зато какой талисман!

Мы пообедали и посидели в траттории еще с полчаса, чтоб прийти в себя от обжигающего огня проперченных блюд. Попугай выкрикивал рекламные фразы, а девушка время от времени прыскала, прикрывая лицо фартуком.

А спустя час мы уже выбрали якорь и отдали швартовы. «Заря» медленно пробралась через узкий проход в первую искусственную гавань и вышла в океан. Вскоре очертания мексиканских берегов растаяли в дымке. Казалось, что вместе с ними навсегда сотрется в памяти этот заход и воспоминания о крошечном городке на самом юге страны. Не такой мы ожидали увидеть Мексику.

Богатства страны могли бы сделать ее народ зажиточным и счастливым. Мексика занимает первое место в капиталистическом мире по добыче серебра, второе — по добыче свинца, третье — сурьмы и молибдена, шестое — нефти… У нее есть уголь и железная руда, водные ресурсы для строительства электростанций и орошения. Климат позволяет возделывать на ее полях самые разнообразные культуры от кукурузы до кофе и ананасов. Но то, что мы увидели в Салина-Крус, никак не вязалось с этими выкладками статистических справочников. Можно согласиться с тем, что один городок с населением двадцать тысяч человек не может служить показателем жизненного уровня всего населения страны. Можно предположить, что в других районах страны все обстоит иначе. Но давайте обратимся еще один раз к статистике, которая поможет открыть секрет. В 1960 году прямые капиталовложения США в мексиканскую экономику составили около одного миллиарда долларов, или шестьдесят семь процентов всех прямых иностранных инвестиций. Кроме того, есть капиталовложения канадских, английских, японских, западногерманских, шведских и других иностранных компаний. В 1960 году иностранные инвестиции в Мексике составляли почти половину общей суммы капиталовложений. И конечно, все они преследовали одну цель — выкачать как можно большую прибыль, но отнюдь не повысить благосостояние страны. За 1951–1955 годы иностранные монополии вывезли из страны 699,3 миллиона долларов прибыли и вновь вложили в ее хозяйство только 228,6 миллиона долларов.

Соседство с Соединенными Штатами Америки дорого обошлось Мексике. Дело даже не в прямой вооруженной экспансии США, которые в прошлом веке отхватили у нее более половины территории. Северный сосед по сей день продолжает грабить мексиканский народ. Три американские компании («Америкен смелтинг», «Анаконда» и «Ла америкен метал») контролируют 80 % добычи золота, 61 % — серебра, 90 % — свинца и меди, 87 % — цинка. Американские компании «Юнайтед фрут», «Стандард фрут энд стимшип» контролируют переработку и вывоз фруктов. Во внешнеторговом обороте страны 75–80 % экспорта и импорта приходится на долю США. Причем вывозится в основном сырье, ввозится готовая промышленная продукция. Не удивительно, что стоимость импорта в полтора раза превышает стоимость экспорта.

Вот и Мексика уже позади. Четырехузловым ходом двигаемся в Панаму. Четыре узла — без ветра и встречных течений, при зеркальной глади океана. В Панаме обязательно ремонт, потому что мотор капризничает и работает только на средних оборотах.