Вокруг света с «Зарей»

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Просторный салон реактивного лайнера заполнен пассажирами. Летят командировочные и молодые специалисты, возвращаются из отпуска сибиряки и дальневосточники. Из экипажа «Зари» в ТУ-104 нас двое: я и начальник экспедиции Борис Михайлович Матвеев. Я очень рад такому попутчику: все, что я прочел о шхуне, может дополнить своим рассказом человек, который знает ее с самого первого спуска на воду, который побывал вместе с ней в нескольких экспедициях. Что же собой представляет наше судно? Полное его имя длинновато: научно-исследовательская парусно-моторная немагнитная гафельная шхуна «Заря» Академии наук СССР. Если все это объяснить попроще, то получится примерно следующее. Шхуна «Заря» была построена в Финляндии в 1952 году по специальному заказу Советского правительства. В то время финны строили нам целую серию подобных судов для рыболовства. Как и все шхуны этого типа, она имеет три мачты с гафельным парусным вооружением и небольшой двигатель всего 300 лошадиных сил. Водоизмещение шхуны — 580 тонн, длина корпуса по ватерлинии — 37 метров. Но это, пожалуй, и все, что было общего у «Зари» с ее сестрами-шхунами, родившимися вместе с ней на одной верфи. «Заря» была построена в специальном, «немагнитном исполнении» и предназначалась не для рыболовства или перевозок, а для магнитных исследований. За всю историю научных исследований это было второе такое судно. В начале этого века подобные исследования проводила американская шхуна «Карнеги». Она была гораздо меньше нашей, и объем работ, выполняемых ею, намного уже. Тогда еще не было тех приборов, какими оборудована «Заря», но для того времени научные данные, полученные американскими исследователями, имели важное значение. В 1929 году шхуна «Карнеги» сгорела при заправке топливом в порту Паго-Паго (Восточное Самоа). Позже в некоторых государствах были попытки создать немагнитное судно. Но безуспешно. И вот теперь советские ученые получили этот корабль.

Исследования магнитного поля Земли на поверхности океана — дело сложное. Если на суше легко найти участки, где не ощущается влияния посторонних магнитных или намагничивающихся предметов, то на море избежать нежелательного соседства трудно. Ведь при строительстве современных судов используются железо и различные сплавы, которые очень легко намагничиваются. В магнитном поле Земли суда создают свое поле, которое меняется в зависимости от положения судна по отношению к магнитным силовым линиям нашей планеты, короче говоря, от курса корабля. Все это создает такие помехи в работе приборов, что их данными невозможно пользоваться. Значит…

Значит, нужно построить судно из таких материалов, которые не подвержены (или подвержены в минимальной степени) магнитным влияниям. При строительстве «Зари» все это было учтено. Дерево, бронза, медь, латунь, алюминий, специальные немагнитные сплавы — только эти материалы шли на ее постройку. Якоря и якорные цепи, стойки лееров и комингсы, брашпиль и гребной винт — все было сделано из бронзы. Даже балласт, столь необходимый для остойчивости шхуны, прошел через прокрустово ложе немагнитности: свинцовые чушки и глыбы специального сорта немагнитного гранита (85 тонн!) легли в темные трюмы шхуны.

И только мотор оставался «нормальным». Тут нельзя было обойтись без стали и железа. Но мотор был отнесен подальше от датчиков чувствительных приборов, и влияние его на их работу учитывалось при обработке полученных материалов.

При рождении шхуне выдали регистровое свидетельство. Разрешалось плавать не далее ста миль от берега. 3.1 свои десять лет «Заря» шесть раз пересекала Атлантический океан, исколесила вдоль и поперек Индийский и Тихий. Она побывала в Арктике и в «ревущих сороковых». Она бросала якорь у островов Святой Елены и Пасхи. Того, что «Заря» видела за десять лет, другим судам хватит на пять поколений. И если она кланяется в пояс любой волнишке, то уж, поверьте, не от страха. Просто из приличия, вроде встретила старую знакомую.

Для меня, «бывалого моряка», водоизмещение «Зари» кое о чем говорило, 580 тонн — не ахти какой лайнер. Но когда я увидел шхуну своими глазами, то, честно говоря, не смог представить себе, как она вообще рискует уходить в океан. Вахтенный помощник капитана встретил нас у проходной судоремонтного завода и повел к сухому доку, где стояла «Заря». Был поздний вечер. Электрические фонари и вспышки электросварки разрывали тьму. В огромной ванне дока стояло несколько судов. Среди них возвышалась громада ледокола «Москва», рядом присоседился небольшой танкерок. И где-то внизу, гораздо ниже площадки, по которой разъезжали портальные краны, затерялся корпус «Зари». Три хрупкие мачты гордо торчали из глубины, но корпус можно было увидеть, только став у самой стенки дока. Сколоченный на живую нитку трап шел куда-то вниз почти вертикально. Крепко держась за поручни, я кое-как спустился вслед за вахтенным. И вот я уже стою на твердой палубе, заваленной ящиками и досками, заляпанной краской. Вахтенный отвел меня в свободную каюту. Мне дали матрац, простыни, подушку, наволочку, полотенце. Я буду жить вместе с боцманом в крошечной каюте с койками в два яруса. Мне достался второй этаж. После перелета хотелось спать. Быстро стелю постель, забираюсь наверх. Особенно не растянешься: голова упирается в одну стенку, ноги — в другую. Если же поставить койки поперек каюты, будет то же самое. Не каюта, а крошечный кубик. И здесь придется прожить год. Но на море лучше забыть о комфорте.

Мне дают день отдыха с дороги. Можно ознакомиться со шхуной. Самое сердце научных исследований — салон. Тут находятся датчики основных приборов. Сюда выходят двери кают членов научной группы. Сейчас тут черт ногу сломит. Свалены в кучу рулоны лент для самописцев, какие-то детали, колбы, склянки. Под научным салоном — балластные трюмы. Перед постановкой шхуны в док балласт вынули. И теперь серая пыль лежит везде толстым слоем.

Над салоном — кают-компания. Дальше, к корме, в средней надстройке, — камбуз, столовая, душ. Под ними — жилые каюты и помещение для гирокомпасов. В кормовой надстройке — каюта капитана, радиорубка, научная лаборатория и агрегатная. Сюда поступают данные приборов из научного салона. Специальные самописцы записывают их. Но сейчас всюду, как при всяком монтаже и переоборудовании, страшный беспорядок.

Рулевая рубка на самой корме. Крошечная комната со штурманским столом, рулевым штурвалом эпохи великих открытий, локатором, шкалой эхолота, счетчиком лага. В общем — Колумб и электроника.

Научная группа должна подъехать через две недели. Начнется монтаж оборудования и приборов. А пока занимаются самой шхуной. Корпус драится, красится. Это работа матросов. Завод ремонтирует переборки надстроек. Они кое-где подгнили. Нужно перебрать мотор, сшить новые паруса, установить глубоководный эхолот. Работы впереди еще много. Завод недоволен нашим судном. Ремонт необычный. Каждую деталь нужно делать особо. Возни с этим «немагнитным исполнением» много. Но клянутся, что все будет готово в срок.

Если так — в конце июня в рейс. Держись, Таити!

30 мая к вечеру вышли из дока. Уже, наверное, двадцать раз выкрашены борта и надстройки шхуны, подводная часть вновь обшита медью (прежнюю съела морская вода). В доке делать было больше нечего. Огромную чашу дока заполнили водой, открыли шлюзовые ворота, и мы потихонечку выбрались на новое место. Путешествие метров на сто — двести. Но все-таки хоть стоим на воде. Похоже на корабль. Правда, соседи у нас невыгодные: с одной стороны ошвартовалась «Москва», с другой — сухогруз, громадина, раз в двенадцать — пятнадцать больше «Зари». Но зато один наш бушприт чего стоит! А мачты! Интересно, как на такой вот скорлупе мы пойдем в Тихий океан. Хорошо, хоть уйти должны летом, задолго до осенних тайфунов…

Почему-то сухопутный народ считает морскую службу архиромантичной. Стой себе на руле или полезай в «воронье гнездо» высматривать неведомые земли. Как бы не так! Сейчас я сменился с вахты. Стоял с ноля до восьми. Попросту с полуночи до утра. Все ребята ушли. Владивосток для них родной город. Здесь их дом, семьи. на судне только вахта да капитан со старпомом. Они ленинградцы. Тоска страшенная. Темнота. Только топовые огни горят да фонарь у трапа. И на соседних судах никого. Лишь вахтенные покуривают. С ними особенно не поговоришь. Их палуба вон где, вверху! Не будешь же стоять, задрав голову, восемь часов подряд.

Одно развлечение — плести медведки. Это штука из манильской пеньки вроде бахромы. Ею оплетают медные тросы — штаги, между которыми поднимается парус. При ветре парус пузырится, трется о штаги и быстро изнашивается, медведки щетинятся вокруг штагов ершиком и предохраняют парусину. Может быть, что и не так, но я излагаю, как понял. Во всяком случае, без этого нудного плетения ночью вообще с ума сойти можно. И ведь спать хочется.

У мотористов (их тут зовут «мотылями») есть верное средство, как не попасться во время сна на вахте. Они кладут на трап, ведущий в машину, гаечный ключ. Если кто захочет проверить, обязательно зацепит ключ, тот загремит по металлическим ступеням трапа, а проснувшемуся матросу только и остается крикнуть:

— Какая там раззява лезет! Не видно, что люди работают?

Способ старый, всем известный, но верный. Попробуй различить на темном трапе черный ключ…

Вчера кончили грузить балласт. Кто-то когда-то сказал, что «Заря» за десять лет чуть ли не развалилась. Регистр уцепился за эту мысль. Нужно было осмотреть трюмы, киль, крепеж. Да и при постановке в док боялись, что балласт выдавит днище. Толком никто не знал, но на всякий случай решили застраховаться. Балласт подняли наверх. Сейчас мы его снова грузим. Десять человек. Пятеро носят, пятеро укладывают в трюм. В первый день работали часов десять подряд, почти без перекуров. Был погожий день, и мы незаметно обгорели на солнце. Балласт — свинцовые чушки по 19, 25 и 56 килограммов и глыбы гранита. Чушки тяжелые, но за них хоть удобно браться. Гранит же режет острыми краями руки и плечи… В первый день мы здорово переработали. Наутро без привычки ломило спину, ноги, руки. А тут еще обгоревшая накануне кожа. На плечо не положишь, в руках неудобно. И трапы под ногами пружинят, держи равновесие, не то хлопнешь по ногам трехпудовой чушкой.

Жарко. И мы хитрим. Каждый час ходим в литейный цех пить газировку. Конечно, за нею можно отправить кого-нибудь с чайником. Но каждому хочется передохнуть от таскания балласта. Мысль о чайнике старательно удерживается всеми про себя. Идем гурьбой, усердно пьем шипящую воду. В несколько приемов. Со вкусом. Медленно возвращаемся к работе.

А к вечеру экскурсии в литейный участились и стали продолжительнее, хотя пить уже не хотелось и от воды мы раздулись, как губки. Устали зверски. Но кто подаст вид, если на тебя смотрят еще девять мужчин.

На третий день часам к двум погрузку закончили. Обедать не пошли. Быстренько подмели палубу, убрали доски-течки, по которым спускали балласт в трюмы, и отправились на «Москву» в баню. Своя душевая у нас крошечная, да и топить ее дровами уже не было сил. А тут после тяжких трудов можно было растянуться на деревянной лавке или просто постоять под горячей струей. Честное слово, высшее из всех земных благ — горячая вода. Ребята строят планы, как и где они проведут время на сверхурочные деньги, полученные за балласт. Почти все сошлись на станции Океанской. Туда в воскресенье выезжает отдыхать чуть ли не весь Владивосток. А я поеду в зверосовхоз «Майхе». Три года прожил на Дальнем Востоке, а в Приморской тайге не бывал.

Недавно отремонтировали камбуз. Теперь не надо бегать в заводскую столовую — огромную и неуютную. Толя Кушнир, наш поваренок (двадцать один год, а на «Заре» отплавал уже два рейса пекарем), утром готовит завтрак, потом обед. Вечерний чай — забота вахтенного матроса. Договорились устраивать его попозже. Сумерки сменяются темнотой. В тесной столовой сходятся все, кто ночует на шхуне. Забивают «козла». А из камбуза (дверь напротив) тянет дымком и крепкой заваркой. «Козел» требует сосредоточенности. Люди обмениваются только стандартными фразами заядлых игроков и усердно лупят костяшками о стол. А за чайком языки развязываются. Кто-то вспоминает, как где-то когда-то попал в шторм («Думал: все») и благополучно выбрался из него, а потом кто-то рассказывает невероятную историю, которую поведал ему верный кореш («Врать не будет!»). История липовая, но говорящего не перебивают: врать тоже надо уметь. У капитана Бориса Васильевича Веселова свой конек: Балтика и особенно торпедные катера, на которых он прослужил всю войну. О них он может говорить без конца. Наши разговоры иногда затягиваются до полуночи. Потом кто-нибудь говорит:

— Ну хватит. Пора спать.

Все расходятся по каютам, а мне, как всегда, везет: нужно заступать на вахту. Опять плести медведки до утра.

Приходится хитрить. Если стоишь до ноля, то после чая развязать ребятам языки проще простого. А с полуночи — тоже не беда. Кто-нибудь обязательно возвращается со свидания. И сам не может пройти мимо, не поделившись впечатлениями. Часто приходится стоять вахту с третьим механиком Виктором Ермаком. Он мастер рассказывать о всяких морских «козах», как здесь называют ЧП.

Но вот уже скоро приедет наука — и тогда в океан.

Ну и погодка здесь стоит! В мае хоть было солнечно. А сейчас уже неделю льет дождь. Редко когда выдается погожий день. И то к вечеру опять начинает моросить. А уж ночью-то наверняка. Но когда солнце — здорово! Нас переставили на новое место. Все тот же завод, но на две трамвайные остановки ближе к центру города. Прямо у главных заводских ворот и напротив краевой библиотеки. Это очень удобно. Читаю что только можно о местах, которые предстоит посетить. В скверике у главной проходной цветут ирисы, ромашки. Ирисы огромные, сине-лиловые. Наверное, дождь им на пользу. На днях отстоял внеурочную вахту. Мне дадут лишний выходной. Теперь у меня два свободных дня. Поеду в зверосовхоз.

Шутник О’Генри сказал однажды, что только на том свете опоссумы сами прыгают с дерева в сумку охотника.

А вот вчера мне на голову с древней липы свалился веселый молодой бурундук. Он с таким любопытством уставился на меня, что не заметил, как я схватил его рукой и посадил в карман. Я носил его по тайге целый день, а когда пришел на шхуну, поместил в камбузе.

Мне можно верить — я не охотник. Но если все-таки хотите убедиться сами, побывайте в «Майхе». Автобус Владивосток — Находка помчит вас на север, а когда через полтора часа он обогнет Уссурийский залив, чтобы двинуться дальше на юго-восток, — сходите. Одолеть невысокую сопку совсем нетрудно, и тогда с перевала откроются перед вами подернутые дымкой отроги Сихотэ-Алиня, вырвавшаяся из сопок река Майхе и туманный Уссурийский залив.

Майхе… Эту речку на картах иногда еще называют Муравьиной. Но второе имя пишут обязательно в скобках после Майхе. Видно, даже картографам, людям, далеким от сентиментов, не хотелось менять древнее и таинственное имя этой красивой реки. Зверосовхоз — три десятка рубленых домов на склоне сопки — тоже назван «Майхе», хотя никто здесь не может перевести этого слова.

…Я давно распростился с проводником и иду один между деревьями по узкой тропинке, пробитой острыми оленьими копытцами. Вот она осторожно обошла крошечное болотце, перескочила через ручей, сделала петлю вокруг валежины… Старые липы, увитые лимонником, и молодой дубняк, и орешник, с крон которого свисают пятипалые листья винограда, и экзотический амурский бархат смотрят на тебя весело и приветливо. Хоровод белых березок, разбежавшихся по поляне, напомнил Истру, а из травы спелая земляника подморгнула пунцовым глазом по-свойски, как старому знакомому.

А тропинка все бежит и бежит…

Вдруг за деревьями открылась крошечная полянка, и я увидел двух оленей-одногодков в рыжих с белыми пятнами шубках. В пестрой пляске теней я сначала не заметил всего стада, которое отдыхало под деревьями лишь в десятке метров от этой пары. Осторожно крадусь от дерева к дереву. Осталось метров тридцать — тридцать пять. Вскидываю фоторужье. Вот один олень запрокинул голову, отгоняя овода. Нажимаю курок. Легкий щелчок затвора олени приняли за хруст сломанной ветки и продолжают спокойно щипать траву, Я хочу подойти поближе. Там под деревьями стоит старый самец с мощными размашистыми рогами.

В первый год у оленя вырастают небольшие острые рожки. Он сбрасывает их осенью, чтобы на следующий год обзавестись великолепными пантами. Люди не ждут, когда олень вновь сбросит рога, а срезают их в начале лета, когда они, мягкие и набухшие кровью, наиболее целебны. Раньше олень платил за это жизнью, теперь — своей красотой и пятью минутами страха.

…Я тоже пришел в тайгу за пантами. Но мне достаточно их увидеть на расстоянии. Я могу «взять» панты с двадцати метров так, что олень и не почувствует. Лишь бы он вышел на солнце.

Осторожно пробираюсь среди деревьев, стараясь получше выбрать кадр. И вдруг над головой раздается стрекот. Пара сорок готова взбудоражить весь лес. Я не слушаю их трескотни. Я смотрю на прекрасного самца. Он встал и осторожно потянул носом воздух. А самки подняли уши и перестали жевать, готовые в любую минуту вскочить и умчаться прочь. Олень увидел меня. Я старался не шевелиться, а он нервно перебирал передними ногами и, казалось, готов был броситься в бой. Вот он вышел вперед. Такой кадр может не повториться.

И в тот же миг раздается громкий свист. Невольно оглядываюсь: неужели кто-то из звероводов все время шел следом и теперь хочет помешать мне в самый последний момент? А стадо уже мчалось по косогору. Подчиняясь какому-то неуловимому ритму, олени то смешно подбрасывали круп, то вытягивались струной в плавном прыжке. Вот они уже скрылись в тайге. А я поплелся обратно, к загонам оленеводческой фермы.

— Ну как? — спросил меня оленевод Николай Губанов. — Сняли что-нибудь?

— Нет. Олени сбежали. Кто-то свистнул и напугал их.

— Так то самец сам и свистнул. Только это не свист. Он так кричит… Но я помогу вам.

Он сложил рупором руки и крикнул в тайгу:

— Мось-мось-мось-мось!..

Потом снова позвал несколько раз. И я не поверил своим глазам, когда из-за деревьев показалось стадо оленей. Робкие самки и молодняк шли сзади, а впереди выступал мой красавец вожак. Олень доверчиво подошел к Губанову. Опасливо косясь на мой фотоаппарат, он все-таки из вежливости понюхал протянутое мной печенье и дал погладить замечательные розовые рога, замшевые и теплые. Но только из вежливости.

А потом он снова ушел в тайгу, и за ним потянулось все стадо. И только у самых ворот загона, будто поняв мой умоляющий взгляд, олень на мгновение оглянулся. Этого мне было достаточно…

Тридцать четыре года существует совхоз «Майхе». Сколько труда взяли эти годы. Сколько поколений диких, почти истребленных оленей должно было смениться, чтобы победить тысячелетний страх перед человеком. Четыре тысячи гектаров тайги ограждены легкой проволочной сеткой. Для оленей эта преграда условна. Бывали случаи, когда они легко перемахивали через нее и уходили. Но не было случая, чтобы они не возвращались.

Совхоз «Майхе» славится не только пятнистыми оленями. Основной доход приносят фермы черно-бурых лисиц и норок. Крохотные домики-шеды растянулись рядами поперек косогора. В них несколько тысяч жителей. Только в прошлом году совхоз сдал двадцать три тысячи шкурок норки и три тысячи лисиц.

Норка — пушистый проворный зверек с симпатичной мордочкой. Его все время хочется погладить. Но будьте осторожны. Стоит коснуться рукой проволочной сетки, как острые иглы зубов вопьются в руку. Зубы норки невозможно разжать. Сквозь сомкнутые челюсти она сосет текущую из ранки кровь. А в год нужно вырастить больше тысячи таких кровожадных зверюшек. И сколько случается за год неосторожных движений, когда кормишь, ухаживаешь или лечишь норок! Ведь норку не приручишь, как оленя.

Кажется, я переплел уже все медведки, какие нужно. Но корабль такая штука, где всегда есть дело. Можно работать тысячу лет подряд, а дела только прибавляется. Теперь на вахте плетешь кранцы. При швартовке они необходимы. Мешок из брезента набивается тряпьем и опилками и оплетается манилой. Дело нехитрое. Орудия производства: свайка да деревянный молоток-киянка. Но попробуй плести восемь часов кряду. Днем вахтенный красит, как и все. Тот, кто заступает с шестнадцати часов, убирает судно, готовит чай и плетет кранцы. Ну а ночная вахта лишь кранцами и занимается. Только утром растопишь печь да вскипятишь воду, с рассветом потушишь топовые огни. А остальное время — кранец.

Мой чертов бурундук сбежал, и сколько мы его ни искали, найти не могли. Говорят, что теперь на судне переведутся крысы, он их всех позагрызает. Сам он с мизинец — по-моему, даже маленькой крысе позавтракать не хватит. Нужно еще съездить в тайгу. Где-то неподалеку есть заповедник с плантациями женьшеня, тиграми, изюбрами и всякой всячиной.

Сегодня из Ленинграда вернулся Владимир Иванович Узолин — старший помощник. Говорят, он сам видел приказ о том, что наука должна прибыть во Владивосток 22–23 июня. Через неделю. Значит, в начале июля, как и положено, отбудем в рейс. Быстрей бы. Машину уже собрали и провели швартовые испытания: стояли кормой к стенке и крутили гребной винт на всех скоростях так, что швартовые концы надраились в струнку. С машиной вроде бы все хорошо. Шхуну еще чистим и красим, и конца-краю тому не видно.

Получил письмо от Эйдельмана, сотрудника Московского краеведческого музея. Мы незнакомы. Когда я уезжал в Ленинград, зашел на всякий случай в «Огонек» и встретил там товарища по университету. Разговорились.

— Так ты на Таити? А мне тут принесли любопытную статью. Посмотри. Может быть, пригодится кое-что.

Я быстро пробежал страниц пятнадцать текста. В очерке говорилось о том, что прообразом Рахметова в романе «Что делать?» послужил обедневший помещик Павел Александрович Бахметев. Этот человек продал свое захудалое имение и решил создать коммуну. Он прибыл в Лондон к Герцену, оставил ему половину своего состояния (восемьсот фунтов стерлингов) и уплыл в Океанию. Скорее всего на Маркизы, Таити или Новую Зеландию. Больше от него вестей не было.

Я на всякий случай записал адрес автора этого очерка Н. Я. Эйдельмана и уже из Владивостока послал письмо с просьбой подробнее описать, куда и когда отправился Бахметев. Может быть, мне удастся найти его следы. И вот пришел ответ:

«Ваше письмо мне переслали в Крым, где я отдыхаю, и я очень рад, что вовремя получил его. Большое спасибо за добрую готовность поискать Бахметева.

Сообщаю вам сведения, которые могут быть важны:

1. Павел Александрович Бахметев родился между 1830 и 1833 годами, уехал из Лондона 1 сентября 1857 года. Поскольку в этот день (как мне удалось выяснить) из Лондонского порта вышло только одно судно в направлении Тихого океана, а именно клиппер «Акаста» до Веллингтона и Нельсона (Новая Зеландия), то, по-видимому, Бахметев отправился именно на нем.

2. Остановился ли он на Новой Зеландии (как он намеревался, еще не покидая России) или отправился на Маркизы (как заявил Герцен) — неизвестно. Герцен в «Былом и думах» сообщает, что Бахметев рассмешил сотрудников Лондонского банка, попросив у них аккредитив на банк Маркизских островов (в то время на этих островах и деньги-то вряд ли были известны). Стало быть, он и впрямь собирался туда.

3. Я просмотрел имеющиеся материалы по истории Маркизских островов. В лучшем труде Петера Луи Роллэна «История Маркизских островов» (Париж, 1929) сообщается, что на островах в 50—60-е годы был крохотный французский гарнизон, сосредоточенный на Нукухиве, а остальной архипелаг был «сам по себе». Не раз здесь высаживались и жили «разные иностранцы» (!), но подробностей о них Роллэн не приводит — только сообщает о двух американских моряках, дезертировавших с корабля и научивших жителей пить виски. Было бы очень важно побольше узнать о периоде 1857–1860 гг. в истории островов, побольше о высаживавшихся иностранцах, хотя, судя по всему, трудно было на всей земле найти менее благоприятное место для основания «коммуны»…

4. Конечно, следы Бахметева надо искать в различных местах Тихого океана. Таити, разумеется, центр всяческих сведений. Я собираюсь послать письмо Бенгту Даниэльссону, живущему на Таити. Он работает по истории и этнографии Океании. В прошлом году любезно принимал «витязевцев», и мне кажется, вам стоит его посетить по разным (в частности, и по «бахметевской») причинам. Может быть, он к тому времени уже получит мое послание и кое-что найдет.

Счастливого плавания!»

Это просто здорово — отыскать на Таити земляка, да еще какого! Ведь должен же остаться хоть кто-нибудь из потомков.

22 июня ходили на испытания, после того как несколько раз опробовали мотор у стенки на швартовах. Крутились пять часов по Амурскому заливу и около Русского острова. С моря Владивосток выглядит совсем иначе. Сопки подернуты какой-то таинственной дымкой — просто не узнать города. Час пришлось стоять на руле. Один штурвал у нас в рулевой рубке, другой впереди, перед нею. Привод механический. Попросту говоря, от огромного штурвального колеса идут цепи, при помощи которых повороты штурвала передаются на руль. Все просто и ультрадопотопно.

Рулевой ничего не видит, что делается перед судном: загораживают надстройки, паруса, мачты. Поэтому один матрос, впередсмотрящий, стоит на баке. А вести судно приходится только по компасу даже вблизи берегов.

В море устроили уборку. Кое-что «лишнее» полетело за борт. Обычно перед уборкой объявляют, чтобы каждый забрал свои вещи. Если зазевался, пропажу можешь не искать — она давно на дне океана. На этот счет существует даже теория о психологии матроса, занятого уборкой и драй-кой палубы. Как-то старпом изложил ее:

— Когда человек берет в руки пожарный рукав, он звереет. Пусть он добряк, флегматик и соня, но с кишкой в руке он зверь. В рейсе обычно все ЧП бывают во время мойки палубы. Сколько оборудования угроблено из-за этого, сколько залито иллюминаторов, подмочено бумаг…

Я сам держал в руках упругий пожарный шланг и могу подтвердить: внутри действительно просыпается что-то дикое.

Есть какие-то веселые дни. Вроде ничего не происходит особенного, а чувствуешь радость, и непонятно отчего. Снова выбрался в тайгу. Сначала на автобусе до Уссурийска, потом километров тридцать на восток в Супутинский заповедник. Вечерело, а машины, как назло, не было. Решил идти пешком. Надоест — куда-нибудь зайду ночевать. Прошел километров шесть, встретился попутный грузовик. Он ехал на колхозную пасеку. Почти до заповедника. После дождей дорога разбита, сплошные колдобины с водой. Плелись до самой ночи, часа два. Включили фары, но и они не помогают, двигались ощупью. Потом перебрались вброд через какую-то речушку и оказались на поляне, среди вековых лип. Сотни две ульев разбежались по пригорку. От костра шли люди. Пахло медом, топленым воском и горьким дымом. Быстренько погрузили в кузов полные бидоны, и машина пустилась в обратный путь. Уехали все, кроме меня и пчеловода Анатолия. Мы попили у костра чаю, заваренного липовым цветом. Поели меду с ржаным хлебом. И еще долго сидели у тлеющих углей, немного разговаривая, а больше слушая тайгу. Ночью она полна звуков, и они не сливаются в сплошной гомон, как днем. Ночью каждый звук можно различить в отдельности: и писк комара над ухом, и монотонный гул пчелы, которая никак не может найти выхода из палатки, и всхлипывание какой-то ночной птицы.

Утром я пошел по дороге в заповедник. Целый день бродил по нему. Смотрел плантации женьшеня. Потом куда-то мчались на экспериментальную таежную плодово-ягодную станцию. Тем, кто не видел зимой в Уссурийской тайге двухметровых сугробов снега, не понять, что значит вырастить на отвоеванной у леса земле вишневые сады, плантации клубники, смородины, облепихи, крыжовника. Проводят здесь и опыты с таежными уроженцами: актинидией, голубикой, орешником. Из этих растений пытаются вывести культурные сорта.

Когда я уезжал, мне дали на память немного семян женьшеня. На счастье. Вырастить его мудрено: то ему влажно, то очень сухо. Он боится солнечных лучей, но и не любит большой тени от других деревьев. В общем растение капризное, и его выращивание на плантациях требует дьявольского труда. А в чудодейственные свойства корня я, честно говоря, не очень-то верю.

В рейс мы в срок не выйдем. Но хоть началась предрейсовая лихорадка: все что-то строят, доделывают, спешат. Наука монтирует свои приборы. Их привезли в огромных ящиках с надписью «Не кантовать» и свалили в кучу. Не дай бог, что испортили, опять задержки не миновать.

Я на шхуне уже два месяца. Давно отцвели ирисы у проходной. Вместо цветов торчат рыжие стручки. Середина лета, а уже как-то дохнуло осенью.

И на шхуне перемены. С приездом науки прибавилось новых людей. Теперь уже в столовой тесно и тут обедает рядовой состав, остальные в кают-компании. И в команде перемены. В рейс с нами уходят шесть курсантов Владивостокского высшего мореходного училища. Будут матросами. Годичная практика.

Все охвачены каким-то нервным предстартовым волнением. Тащат откуда-то киноленты. Врач Толя Гусаров хлопочет о лекарствах и об аквалангах: будем на Таити нырять за ракушками. Мне поручили достать книги. Как ни странно, но краевая и бассейновая библиотеки дали нам целую кучу очень приличной литературы. Все-таки «Заря» — единственное немагнитное судно на свете. Мы берем с собой свинцовые гантели. Пять пар. Иначе за год плавания зачахнешь. На тридцати семи метрах особенно не разгуляешься.

Явный признак скорого отплытия — все без конца ходят в кино. Это про запас. По два фильма в день. Даже все старое пришлось пересмотреть. Ведь неизвестно, когда еще попадешь в кинотеатр.

У меня новость: из матросов перевели в научную группу. Мои обязанности несложны: сидеть в кормовой лаборатории и каждые полчаса делать отметки на лентах самописцев работающих приборов. И ежечасно брать отчеты двойного компаса в научном салоне. Вроде все просто. Дальше увидим, как все это будет выглядеть практически.

Тысячу раз переносим дату отплытия, хотя только все о том и говорят, что осень — время тайфунов в северной части Тихого океана. Последний раз решили уйти 1 августа. Но сначала необходимо проверить работу глубоководного эхолота и кое-каких приборов. Для этого нужно уйти в море на большую глубину, в заливе с этим не справишься. Из бухты Золотой Рог вышли 31 июля и двинулись к нефтебазе, чтобы заправиться горючим. На следующий день пришла радиограмма: в наш район идет тайфун. Все суда из Амурского залива ринулись в бухту. Мы следом. А наутро развернули газеты и ахнули: сообщалось, что 31 июля из бухты Золотой Рог вышла в очередной рейс немагнитная шхуна «Заря». Она пройдет более тридцати миль, побывает там-то и там-то и т. д. и т. п.

Пришлось идти в редакцию. Оказалось, что какой-то бойкий репортер из КрайТАССа увидел, что мы уходим из бухты, и сразу же дал информацию. КрайТАСС передал ее в Москву. Все центральные газеты опубликовали. А мы еще целую неделю погуливали по Владивостоку и мокли под дождем. Зато ребятам раздолье — злословить насчет профессии журналистов.

3 августа получили горючее и провели необходимые испытания. 6-го уходить в самый раз. Но разве в понедельник настоящего моряка выгонишь в море? Это уж верная морская примета — ни в понедельник, ни 13-го числа не уходить. И тут уж ничего не поделаешь. Найдутся тысячи неотложных причин, чтоб задержаться до вторника. У нас они тоже нашлись. Итак, выходим завтра.

Как ни странно, но 7 августа мы вышли. Хотели отчаливать в полдень, да приключились какие-то нелады с официальными бумагами. В пять часов стали выбирать якорь. Провожающих мало. Большинство людей у нас не из Владивостока, их просто некому провожать. Да и местные пришли не все. Наш радист Алексей Фролыч Дмитриев не разрешил своим приходить на причал. Попрощался дома, и хватит. Чего маяться несколько часов, когда все уже переговорено.

Наконец брашпиль завелся и стал выбирать якорную цепь. Просвет между нами и берегом стал расти: метр, два… десять. Потом заработал главный двигатель, дали малый ход, и фигурки провожающих стали быстро уменьшаться. Уже не различишь лиц. Видно только: машут руками. Потом мы ложимся на правый борт, и все скрывается за корпусами других судов. Мы выходим из Золотого Рога. Владивосток блекнет и растворяется в дымке. Мы идем мимо островов Русского, Аскольда. Берег совсем недалеко. Из воды торчат причудливые скалы. Все стоят на ботдеке и смотрят на родные берега. Тихое-тихое море и пламенный закат. Красотища потрясающая. И только старпом настроен прозаически:

— Не нравится мне что-то это небо…

А мне нравится. Темно-красный горизонт с прожилками облаков. Сам Рерих такого не видывал. Потом и берега теряются в тумане. Мы уходим на десять месяцев.