Вокруг света за 80 дней. Мое первое путешествие

БЕСПЛОДНЫЕ ЦВЕТЫ

Этот квартал Каира — не для всех. Театральные примадонны сидят на порогах комнат, перед стенами, которые усыпаны звездами красных ладоней — рук Фатимы. Одни, рельефные, напоминают вывески перчаточников, другие, плоские, словно оставили, уходя от погони, неведомые убийцы — отпечатали, прилепили к наличнику двери, прежде чем шмыгнуть к женщинам.

На полу в кельях и в лавках брадобреев — разноцветный желтый, розовый, сиреневый, фиолетовый песок. Подмигивают кельи любви! Отчаянная уловка бесплодных цветов, чтобы привлечь насекомое. Здесь не разносится пыльца. Красная лампа, зеленая, желтая мигают поочередно. Механизм продолжает действовать, пока женщина трудится за перегородкой, обтянутой кретоном, который шел на костюмы клоунам во времена нашего детства — с кошками-живописцами и кошками-музыкантами. Легкие перегородки вибрируют, улавливая ритм невидимых экзерсисов. Попеременные сигналы ламп настойчиво летят в никуда. С щедростью расточаются театральная красота, драматический свет, чистосердечие.

Театральный эффект — в мягком освещении келий и ацетиленовом сиянии за колышущейся перегородкой. Ложатся тени — китайские. Волосы высветлены известью; черные корни, белокурые волны — что-то в этом есть сатанинское.

Мелодраматические примы украшают свои кельи афишами американских фильмов. И нередко прислоняются надменными головами к гигантским лицам Клодетт Колбер и Марлен Дитрих.

Кельи углублены в полутьму, как небольшие сцены с бледно-голубыми кулисами, которые увешаны фотографиями: на них борцы, уродцы, толстушки в купальных костюмах.

На улицах, ведущих в этот квартал, где всегда пребудет правда города и его истинное лицо, кишат толпы местных; они переходят из кафе в кафе, наблюдая, как одни раскрашенные юноши танцуют вокруг жезла или размахивают им, а другие ждут, непринужденно положив друг другу голову на плечо. Периодически кто-нибудь из них встает и сменяет солиста.

Виртуозы Верхнего Египта дуют в свои гнусавые дудки, округляют щеки и мчатся сквозь века долгим траурным штопором. Из одного кафе мы никак не решимся уйти. Танец живота запрещен. Встревоженный взгляд на дверь: хорошо, что там страж, и выступающий юноша может придумывать свои бесконечные речитативы, подергивая в паузах бедрами, вскидывая худой живот и щелкая пальцами над головой.

Мы просим трубку — большую треугольную трубку в форме арфы с тлеющими углями — и тонем в восточном сиропе, который останавливает в нас жизнь.

Женские хитрости ничто по сравнению с александрийским Комбакиром. В каждой келье любви изумляет неяркое чудо грима и света. Хитрости бесплодных цветов — все равно что ухищрения, которые служат для передачи пыльцы. Метерлинк рассказывает, что некоторые цветы упорно создают парашюты, которые падают на землю, не успев раскрыться, если растение недостаточно высокое. Каирские женщины вполне способны расставлять сети абсурда, и их уловки складываются в захватывающий спектакль. Сравнятся с этим неистовым зрелищем разве что парады на ярмарочных боях.

На следующий день, 7 апреля, удивительный экипаж доставил нас в Музей. После смерти графини де ла Сала, в прошлом шумно знаменитой каирской кокотки, ее коляска «виктория» превратилась в фиакр, но лошади не изменили стиль: шелковые чулочки, подрисованные глаза, розовые ноздри, кокарды и все прочее.

Месье Лако покидает свой пост в Музее. Он спускается мне навстречу в рубашке, без пиджака. Возле его дома теннисный корт, где мой дядя Рэмон Леконт, в бытность свою в египетском посольстве, играл с представителями семейств Масперо и Базилей. Я растроган воспоминаниями, которые оживил месье Лако, наполнив призраками пыльный сад. У месье Лако роскошная седая борода. Он очень мил. Любит свои саркофаги. Недоверчив и советует мне не увлекаться книгами аббата Море46. Мне кажется, в силу прямоты характера он сгущает краски и принимает за романтическую фантазию высшую реальность, отраженную в роскоши и изысканности гробниц.