Вокруг света за 80 дней. Мое первое путешествие

7 ИЮНЯ • ДНЕВНОЙ ПОЛЕТ • ГРАН-КАНЬОН • УИЧИТО

Вылет из Лос-Анджелеса в девять. Металлическая дверь захлопывается, машина отрывается от земли. У меня последнее место слева. Вижу алюминиевое крыло, маленькую красную электрическую лампочку, буквы T.W.A., символизирующие «Линдберг лайн», никаких признаков человека, великое одиночество — начинается то, что заставляет нас поверить в необитаемые миры. Земля обесчеловечивается. Сначала исчезают люди. Затем скот. Следом — автомобили. От убогой, нуждающейся в нас земли остаются только дома и крыши. Дома, опустевшие после поди знай какой катастрофы. Ровные линии, прямоугольники, треугольники, ромбы, коврики и плиты — человеческие творения; и вены, артерии, меандры, изгибы, серпантины, петли, завитки, полосы — творения ветра и воды.

Мы пролетаем теперь над песчаной пустыней, разграфленной бесконечными бесцветными дорогами, которые ведут к стоящим вместе трем-четырем постройкам, а рядом с ними раскинулось белое пыльное озеро. Уже на этой высоте для несведущего пассажира все, что он видит, становится картиной катастрофы, ужаса и тайны, как на фотографиях Луны, Сатурна или Марса.

И по-прежнему этот бархат, пятнистая звериная шкура, возникает на месте растительности.

Но кто откажет земле в разнообразии рельефных красок, которым она служит палитрой? Ясно одно: беспорядочное скопление создано в строгом порядке и нет таких неровностей почвы или оттенков, на которые не влияли бы органические процессы — медленные, глубинные. Разум и воля формируют малейшие складки, тончайшие тиснения. Как трогательна почти умильная жизнь, которая, несмотря ни на что, зарождается во всех частях земного шара, и наше начинание осталось бы незавершенным, если бы мы не увидели шкуру и ворс Вселенной. Иными словами, поражает отсутствие всякой путаности, и при замедленной съемке работы земли (как в фильмах о жизни растений) мы увидели бы материю, бесчисленные нити которой струятся, свиваются, скручиваются, раскручиваются, переплетаются, накладываются друг на друга, ткутся, и горы образуются из застывших рек, проникающих друг в друга, проходящих одна в другой, одна поверх или под другой, но никогда не сливающихся.

Теперь самолет летит над пустыней, изборожденной геометрическими фигурами ни с чем не сравнимой сложности; и тут и там, как вехи, поднимаются каменистые массивы — слоистые, одиночные, с очертаниями Сфинкса.

«Люди дерзкие», — заявляет Паспарту. Он прав. Спрашиваешь себя, каким волшебным образом два тонких лезвия разрезают облака, каким чудом равновесия два хрупких крыла несут эту машину с четырнадцатью креслами, пилотами и персоналом.

Но вот из-под левого крыла постепенно открывается поставленная на ребро раковина Большого каньона, шлюз между рекой Колорадо и Боулдер- Лейк — озером, синим, как фаянсовые бассейны.

Местами в его лазурную массу уходят молочного цвета воронки, но, присмотревшись, понимаешь, что на поверхности они совсем незаметны. Машину тряхнуло. Воздушные ямы — как мощеные королевские дороги. Старинная дорога, по которой Генриха III и Ришелье переносили на руках. Авиация не далеко ушла от карет, от тошноты, от ночного горшка Великой Мадемуазель.

И вереск лугов мне казался

Глубокою чащей лесной.

(«Мыс Доброй Надежды»)

Теперь я лечу над лесными чащами; они выглядят, как оголенные луга, кусты дрока и вереска. Справа и слева — адские круги Данте под охраной красных сфинксов наслаиваются друг на друга глинистыми террасами, величественными уступами. В недрах этого ада, где скорчились окаменелые драконы, кольцами вьется Стикс. Данте и Вергилий прошли немалый путь, наклоняясь над всеми безднами.

Зависаем надолго. Чувствую дурноту. Спазмы. Заложило уши... Я уснул. Проснулся.

Теперь внизу ранчо и зеленый начес, до горизонта приглаженный, выровненный и разделенный на треугольники дорогами. Скот по-прежнему не видать. Высоченные, должно быть, внизу деревья, если их можно различить и не принять за траву.

Зеленая плитка расцвечивается яркими вспышками — напоминает кристаллики на зеркалах, обработанных солью и пивом, чтобы не садились мухи. На пашнях вперемешку — каллиграфические пряди, искусные литые узоры, неповторимые росчерки. Солнце садится, удлиняются тени деревьев, и пейзаж с высоты птичьего полета кажется не таким суровым, лучше читаемым, буколическим. Мы снижаемся, приближаясь к Уичито, и видим все под углом, как если бы смотрели с холма. Машина проносится над обильными посевами, над дорогами, ложится на собственную тень и на всей скорости катит по посадочной полосе среди благоухающей травы и красных флагов.

Без десяти шесть. Машина взлетает в сумерках, которые принимают все оттенки розового и желтого, как плохо сделанный компресс.

Начинается ночной полет.