Вокруг света за 80 дней. Мое первое путешествие

СКРЫТЫЕ СМЫСЛЫ

Живописность и вычурная красота очень редко не доводят нас до усталости, до смертельной хандры. Формы, линии, краски обладают силой, которую человек Запада использует как попало, а человек Востока все пропускает через нее.

Восприимчивых гнетет нестройность пропорций. Глупость архитектора опаснее любой другой, ведь от ее влияния не уйти. Дело тут вовсе не в плохом или хорошем вкусе. Само место изматывает, отравляет, вытягивает все соки, неслышно, исподтишка навлекает чары и порчу. Отель или корабль могут стать источником странных лишений. И вы не будете знать, чему обязаны недомоганием, которое подтачивает ваши силы. Окоченевшая душа теряет гибкость. Болезнь не поддается анализу. Сначала вы смеетесь над уродством; оно вызывает любопытство, возмущает. И мало-помалу пропитывает вас ядом; ваш организм отказывается расцветать. Косоглазие, хромота, смерть.

Востоку знакомы эти страшные силы. Ими он пользуется, чтобы чинить вред или очаровывать. Индийский храм, китайская пагода могут нас загипнотизировать, околдовать, привести в возбуждение, усыпить посредством своих пространств, сводов, перспектив.

Памятник, который служит нам сейчас или служил в прошлом, не вызывает усталости. Колизей служил, Акрополь служил. Сфинкс служил... Поэтому они нам нравятся. Необязательно знать, чему они служили, необязательно ими пользоваться. Сам факт, что они возникли из некой надобности, что их строителями руководила какая- то цель и вынуждала подчиняться правилам, избавляет их от всяческой неупорядоченности и легковесности. Идет ли речь о том, чтобы удивлять, восхвалять, возвышаться, даровать мертвым зарок продолжения жизни в сходстве с двойником или благодаря этому сходству отпугивать разорителей могил — отправная точка всегда не случайна. Великие эпохи не ставят нас перед лицом эстетских творений. Птицы боятся пугала, мы — нет; но одна лишь потребность добиться цели вдохновляет крестьянина, который его создает и освобождает от «духовной» роли. В этом красота пугала. И негритянских масок, тотемов, египетских сфинксов.

Весомые и почти всегда тайные мотивы лежат в основе тысячи нюансов, которыми выткана суетливая красота мира. Своеобразие может показаться нам бесцельным, но в его выразительной силе всегда есть скрытые корни.

Известно ли вам, почему в Китае женщинам ломают ноги? Такова мода, ответите вы мне. Весьма долговечная мода. И, надо сказать, у нее есть неожиданный первоисточник. Лысый придумывает парик, хромой — штрипку, принцесса в красных прыщах — мушку, беременная императрица — кринолин... Многие скрытые недостатки легли в основу необычной моды.

Появление культей у женщин Китая объясняется иначе. Раса палачей не мыслит любовь без страдания. Покалеченная нога продолжает чувствовать боль в месте перелома. Одно лишь прикосновение к нему уже мучительно. Вот истинная суть обычая, возбуждающего любопытство, но исчезающего вместе с другими изощрениями. Чем больше Китай подражает нам, тем чаще отказывается от своих загадочных даров. Эротизм возвращает к европейской грубости.

Кулинарные рецепты и рецепты любви утрачиваются или превращаются в фольклор. Юной китайской новобрачной можно больше не бояться супружеских трудов, а ведь раньше в нужный момент она билась в конвульсиях и кричала от боли.

С чего начинается этикет, который от дома к дому, сверху донизу преображает все, что принято и не принято у народов?

Индусы и негры скорее умрут, чем разденутся догола перед врачом. Если английского офицера, который без одежды купается у берега реки, заметит вдруг местный житель, британец потеряет лицо, и ему придется покинуть индийские земли. Восточный хозяин открывает рот, чтобы в звуках выразить почтение гостю. Звуки другого рода — позор, после которого остается только смерть.

У майора Б*** молодой солдат-индус издает роковой звук во время учений. Вряд ли его услышал кто-нибудь из товарищей. Через час он покончил с собой в джунглях выстрелом из ружья.

Отец с шумом выпускает воздух, наклоняясь над колыбелью сына. Жена называет его «пердуном», и он вынужден покинуть деревню. Проходит двадцать лет. Он хочет увидеть сына. И возвращается в деревню тайком. Спрашивает... Его возмужавший сын стал солдатом индийской армии. Можно гордиться! Вот сын возвращается, а старая жена стоит на пороге дома. Отец забыл о прошлом; он подходит ближе. Жена его узнает. «Надо же, — кричит она сыну, — смотри-ка, пердун вернулся». Он бежит прочь и явиться вновь не посмеет.

Эти две истории были на самом деле. А вот сказка.

Принцесса любит сапожника. Ей запрещено его любить. Врачи уговаривают отца согласиться на свадьбу. Сапожника обучили манерам, и свадьба состоялась. Во время брачного пиршества сапожник также издает опасный звук. Он вскакивает из-за стола, бросается прочь и, прихватив кое-какую скотину, со всех ног бежит из дворца и из столицы. Пересекает поля, леса, деревни и оказывается в другом городе. Решает там поселиться, открывает мастерскую, женится, заводит детей.

Состарившись, он хочет вновь увидеть город своей принцессы. И как-то ночью, оставив семью, проделывает тот же путь, что и в прошлый раз, но в обратном направлении. Пересекает леса и поля. И наконец видит город, который новые памятники сделали неузнаваемым.

Он минует ворота. Идет вперед. Ему кажется, он узнал дворцовую площадь, но самого дворца нет. На его месте общественный сад и почта-телеграф.

Он подходит к нищенке, которой столько же лет, сколько ему. «Когда, — спрашивает, — разрушили дворец?»

Жестом показывая, что это было давно, она отвечает: «В год пуканья».

Ужасная история. Одно слово — и оказывается, что этот преступный звук изменил облик вещей и разделил их на то, что было «до» и «после» него. Прихотливый венец возложен на голову несчастного старика сапожника.

На Западе от такого промаха принцесса бы покраснела, а отец сказал бы: «Ну-ну!»

На Востоке обрушиваются стены и отмечаются вехи царствований.

Зачем ломают ноги, еще можно объяснить, но эта загадка — без ответа. Когда выясняется, откуда что взялось, нюансы перестают быть забавными. Непросвещенный турист, путешествующий по миру нашим способом, должен знать, что сталкивается с обычаями, в которых ни бельмеса не смыслит. Пусть зарубит это у себя на носу — глядишь, оробеет и лишится европейской бесцеремонности раз и навсегда. Чем бы он ни был озадачен, нельзя смеяться, улыбаться, нужно уважать знаки, теряющие декоративную наивность, едва наш разум проникает в их смысл.