Вокруг света за 80 дней. Мое первое путешествие

BIG CITY

Виски с содовой в пиратском баре было самым настоящим. Я уснул. Просыпаюсь. «Кароа» стоит на месте, и ее решетят пронзительные гудки. Грохот готовящейся погрузки. Огромная река.

Порт Сьюттенхем. Здесь повсюду дух кругосветного путешествия времен Жюля Верна. Дымя и пятясь, «Кароа» входит в жемчужно-серую гавань. В таком маневре судно приблизится к железнодорожной пристани, где снуют туда-сюда приземистые локомотивы, выплевывая снопы искр.

Нищая толпа. Докеры в лохмотьях, скелеты-исполины. На всех по нескольку фетровых шляп, одна на другой. Иногда они напяливают их, как клоуны: получается шутовской колпак или треуголка.

Чтобы принять товар, перед «Кароа» со стороны реки готовы конструкции из тика и бамбука; открываются трюмы. Сладкая тошнота. Малайский полуостров имеет форму манго. У первого манго изысканный вкус, у второго слишком изысканный, третье выбрасывают, не доев. Оно как благоуханный пот.

Клубы грозовых туч и корабельного дыма смешиваются. Вдали облака обведены темно-синей каймой.

Спускаемся подальше от грохота, обезьяньих криков, перекатов цепей. Все вокруг словно окунули в ванну с рыжей сепией: канаты, балки, паруса, рубахи, тела.

Юный португальский демон предлагает нам свой «форд». Мы садимся. Друг друга не понять. Где город? Big City... Big City. Пусть едет; посмотрим. Окрестности богатые, чистые, сочные. Проезжаем через небольшие китайские городки. Автомобиль мчится на всех парах по блестящей дороге. Обгон — дело негритянской чести. Движение левостороннее. Нам, привыкшим к правостороннему, каждый раз кажется, что машины разобьются всмятку.

Небольшие храмы, окруженные фигурами с какой-нибудь паровой карусели. Вздыбленные звери, зеркала. Растительность романтична. Порой ликующая зелень распускает хвост (это веерное дерево). Изгороди из красного гибискуса. Вода, кровь, песок, промоченный кровью. Здоровое головокружение, как если, находясь в добром здравии, порезаться бритвой. Алая кровь все испачкала, а боли нет. Раны быстро рубцуются. Каучук. Каучуковые леса. От края клейкой раны в коре отделяется длинная каучуковая лента. Тонкая нить жевательной резинки.

Молодые люди на велосипедах, отпустив руль, завязывают волосы в «хвост». Они приближаются к месту, где мы остановились. Смеются. Причины для смеха нет. Опускается ночь. Электрическая канонада. Туманная пелена впитывает вспышки. Справа и слева от дороги — сказочно-изысканные виллы. Дома на сваях в колониальном стиле.

Когда-то меня восхитили слова Бюбю с Мон-парнаса: «Речные трамвайчики освещены до глубины души». Виллы, освещенные до глубины души. В прозрачной мельнице времени жизнь и изысканность просматриваются насквозь.

Big City! Big City! Дороге не видно конца. Куда мы едем? Мы катим уже час. «Кароа» грузится всю ночь, отчаливает утром. Big City... Название города... Нам слышится: «Сумбур». Так и сидим, открыв рты.

Какой он, этот Сумбур?.. Нам все кажется, что город уже близко. Железные мосты. Реки. Кварталы с лавками цирюльников, с загадочными пряностями. Снова загородные пейзажи, лес. Грезы. Составы, бесконечная вереница вагонов. И вдруг гипсовый вокзал, большой, как пять старых Трокадеро, только более легкий, вытянутый, изобилующий башенками, колоннадами, шпилями, минаретами, подсвеченными магнием. Слева, на холме, палас-отели из городов Рембо. Сто тысяч сияющих окон. «Мажестик», «Карлтон», «Сплендид-Отель», «Континенталь». Для кого? В комнаты забираются обезьяны, уносят вещи и вскрывают себе горла бритвами. Ни одного белого. Освещенные беседки в гуще зелени, на озерах, посреди цветочных островов. Бульвары. Беспорядочно свалены повозки — легкие диковины с оснасткой из золотистого металла, покрытые красным лаком; кули спят, вытянув бронзовые ноги. Все та же молочная пелена, сгустки теней, город по-прежнему не начинается.

Big City! Вон же он, такой большой, искрящийся, нежданный, как будто мы еще грезим, спим.

Машина останавливается. Весь город наполнен мурлыканьем вентиляторов и шлепаньем сандалий.

Плоские скуластые женщины с надутыми лицами, натертыми белым мелом, в пижамах с высоким жестким воротником. «Амфибии», — заявляет Паспарту. Мужчины ходят «за ручку», держась большими пальцами. Ни одного европейца. Мы решаем поужинать; выбираем китайский ресторан. Чтобы войти, надо пробиться сквозь толпу, окружившую уличных затейников. Они раскладывают на земле атрибуты азартной игры — красные листы, на которых тушью написаны лотерейные номера.

У входа в ресторан я оглядываюсь. Хочу найти Паспарту и вижу, как он остолбенел при виде жуткого зрелища. Горка какой-то серой мелочи, оказавшейся зубами, дантист сидит на корточках, ацетиленовое пламя светится на конце трубки у него на плече. Перед ним в такой же позе старик, его лысая голова закинута назад, рот широко открыт. На тротуаре лужа крови. Дантист, орудуя щипцами, рвет старику зубы, примеряет новые, откладывает, снова примеряет. За столиками ужинают и наблюдают. Я не решаюсь перейти в другой ресторан.

Язык здесь ни к чему. Нас окружают обнаженные официанты и хозяин. Посетители за соседними столиками вытаращились на нас, как на невидаль. Ковыряют в зубах. Мы пытаемся сказать: дайте хоть что-нибудь. Беззлобные смешки. Нам ничего не приносят.

Что бы мы ни делали, это их здорово забавляет.

Замолкают они, только когда мы смотрим на часы, перевязываем шнурок на туфле или сморкаемся. «How much?» Сколько за часы? А за туфли, за платок? Это все, что заботит китайцев. Единственная английская фраза, которую они знают. Всем правит доллар. Наконец мы показываем то, что нам нужно, на соседних столиках, стесняясь не больше, чем разглядывающие нас соседи.

На ужин рис, острые соусы, сушеная рыба, желатин — прозрачная вермишель, и мелкая зелень, ни с чем не сравнимая по вкусу, — ею посыпают все блюда. Дантист на корточках вырывает и ставит зубы старику. Пошли отсюда. Огромный кинотеатр. «Московские ночи», Гарри Баур (именно так). Мы бежим от Европы, но возвращаемся к ней, чтобы приободриться. Но парижский литровый кувшин наполнили китайским соусом, озвучили фильм на языке этого загадочного люда. Гарри Баур говорит с призвуками гонга, гнусавой гитары, на наречии, соединенном с механикой французского рта.

И снова улицы, слоняющийся народ. Паспарту покупает костюм из плотного сурового шелка. Дает доллар, ему почти все возвращают. Дети играют со шкатулкой и светятся вокруг нее, как светлячки. Это театр размером со спичечный коробок. Нужно вращать ручку. Театр освещается, и благодаря оптическому приспособлению начинается шествие размахивающих лапами чудовищ. Мы покупаем игрушку. На радость торговцу с золотым ртом, говорящему на китайском. Здесь, чтобы ощутить реальность, надо послушать китайскую речь, с грустью вспоминая Пенанг и Рангун. Европы больше нет. Мы написали открытки, выясняем, какие марки наклеить, чтобы дошло до Франции. Неведомая Франция. Сумбур... Сумбур... Это правда. Атмосфера скоропалительной роскоши, пресыщенности золотом; город стремительно вырос из пьяной почвы, пропитанной кровью помоев, он слишком красивый и яркий, как ядовитый гриб.

Белый человек здесь не высовывается. Где он? В банках за позолоченными гипюровыми фасадами, усыпанными красными китайскими буквами на сливочно-лаковом фоне. На складах, на окрестных каучуковых фабриках, на виллах со светлыми шторами в черных тигриных полосах, на подмостках из ценного дерева, на изумрудных полянах, в английских садах с белыми оградами. Кажется, будто город парит в ночи, распустив сто тысяч крыльев своих вентиляторов. Витрины с бриллиантами, с тканями, фруктами, благовониями. Брадобреи ленятся в креслах. Big City, Сумбур ветвится до бесконечности, изматывает зевак, рушит остатки наивной веры в призрачное главенство Европы. Теперь мы даже думать не осмеливаемся о Париже.

Я в полусне. Нас одурманивают ароматы лесов. А еще теплый мокрый туман, пар из турецкой бани; и это томление, малайское утомление, утомление Малайзией. Яды города, в котором блеск строений, товаров, огней, тайная жизнь не имеют ничего общего с населяющей его полуголой скотиной. С ласковой скотиной, рабами невидимого господина. Эта оккультная беспощадная сила напоминает мне широко распахнутые глаза новых вентиляторов, вращающихся на потолках «Стратмора» и словно наблюдающих за каждым пассажиром.

В путь! Машина едет. Туман рассеивает лучи фар, жара то и дело дает орудийные залпы. Big City остается позади. Он существует. Он сияет, затмевая все своей роскошью. Мы вспомним о нем в кварталах Беррие и Ретиро, на руинах восточного очарования, которое хранил несчастный наш городок.

Час в «форде» — и вот доки, река, пристань, мрачные призывы пароходов, которые рабочие сцены в «Путешествии вокруг света» имитируют, дуя в ламповое стекло.

Традиционный спор из-за денег. У нашего проводника вдруг лицо убийцы. Он преследует нас по пятам на «Кароа», не отстает до самых кают. Мы вновь попадаем в суматоху погрузки, окриков, свистков. Паспарту распаковывает игрушку, которая тут же озаряет все вокруг, и шелковый костюм — свидетельства реальности нашего приключения.

Big City существует. Он слишком молод для нашего старого атласа. Я даже не буду настойчиво учить, как правильно пишется его название. Наши города умрут, как и те, которые мнят себя более молодыми, хотя в них лишь перекрасили стены, и тогда он станет властелином пожирающего нас незнакомого мира и сметет прославлявший нас возвышенный тлен.

Венеция, Акрополь, Сфинкс, Версаль, Эйфелева башня, поэтическое старье, священная пыль, остов для фейерверков прошлого. Чем чаще мы станем оглядываться в сторону исходной точки, пока удаляемся от нее, тем заметнее небо будет смещать свои звезды, а часы бодрствования соответствовать часам сна и тем чаще мы будем наблюдать, как идет подготовка к нашим похоронам.

6 часов 30 минут утра. «Кароа» отчалила в шесть, а я и не заметил. Всю ночь — выкрики лотового матроса. Стоя впереди, справа, он раскачивает трос с грузом на конце. Груз уходит под воду. Он спускает трос и издает клич: три высоких звука.