Вокруг света за 80 дней. Мое первое путешествие

ГОНКОНГ, ВЕЧЕР, ВОСЕМЬ ЧАСОВ • ДРАКОН • ГОРОД ЗНАМЕН • ЧУДЕСА В АНТРАКТЕ

Матросы повесили шкуру змеи сушиться на леере. Восемьдесят сантиметров в ширину, шесть метров в длину: идеальный передний план, чтобы наблюдать, как приближается Китай. Ее бежевые, желтые, черные краски, орнамент из пятен и геометрических переплетений — прообраз всех циновок в курильнях и золотистого налета, возникающего на самых незаметных предметах, которыми пользуются китайцы.

Стало почти холодно. Море теперь совсем не японское. Оно разворачивает вокруг корабля серые морщинистые кожаные волюты, и словно огромные бледные медузы накрывают собой подвижные облака из туши, которые разбиваются о киль и тянутся чернильной фиолетовой кромкой. Ночью чернила будут фосфоресцировать.

Китай дает знать о себе уже несколько часов — именно так, как я описал: в замедленных порывах ветра, несущих сухие листья и бабочек-пядениц, прилипших к обломкам коры — джонкам.

Сумрачные острова с непрерывной белой линией обрывистых берегов и маяками. Мы вдруг заметили, что наступила ночь, потому что Гонконг появился там, где мы этого не ожидали, и узнали его только по расположению огней: они причудливо рассредоточились от подножия холма к вершине, и каждый выглядел тревожно и значимо, как сигнал. Небесная гора с мерцающими яркими созвездиями не может принадлежать больше ни одному побережью мира, как китайская ночь, созданная из теней, полутеней, туманов и ореолов не похожа ни на одну другую ночь.

В восемь часов корабль встает на рейд — гигантский, вытянувший Гонконг вправо и никак не подсвеченный.

Пароходик вроде тех, которые обслуживают Ла-Сэн, Сен-Мандрие, Ле-Саблет и Тамарис (тот же возраст и стиль), доставляет нас к причалу, похожему на пристани Тулона, того самого Тулона, куда, как представлял Жюль Верн, влечет своих восторженных почитателей опиум.

Неухоженная пышность и театральная помпезность возвысили Гонконг над китайскими городами, которые мы видели на полуострове. Рангун и Пенанг рядом с ним вспоминаются как большие деревни, блошиные рынки.

Гонконг — это дракон. Он извивается, встает на дыбы, устремляется вниз, складывается в кольца, ощетинившись всеми своими бульварами, прилегающими улочками, рынками в переулках, глухими тупиками и отвесными лестницами. И эти улицы, бульвары, переулки, тупики, ступени как будто ждут появления религиозной процессии или украсились флагами перед каким-то зловещим праздником — словно на эшафот провожают короля. От одного конца зданий до другого, на беспорядочно цепляющихся за стены клетках балконов, на балюстрадах с неостекленными проемами, в которых бьются живые тени вентиляторов и рвутся наружу деревья и ползучие растения, вывешены флаги, знамена, стяги, орифламмы, вымпелы, пугала из рубашек с распрямленными на копьях рукавами, золотые поросята и утки, фонари со светящимся рекламным посланием в каждом, плакаты, таблички, вывески, рисунки, панно, испещренные незнакомыми знаками и загадочными цифрами.

Мы идем мимо крепостей из фруктов, по маленьким джунглям цветочного рынка, где из срезанных лилий выложены геральдические венки, где охапка гардений стоит одно су, мимо витрин торговцев опиумными лампами, трубками и иглами, по базарам, где самая простая соломенная шляпа украсила бы нашу молодую особу.

Ни одного автомобиля или почти ни одного: бесшумные автобусы, кресла-носилки и кули при них — орут, разгоняя толпу. Из всех окон, напоминающих горы коробок, лотков и ящиков, доносятся бормотание, мяуканье и удары граммофонных цимбал.

Дракон извивается, играя всеми расписными чешуйками, всеми висячими матерчатыми сталактитами, щетинится шестами-сталагмитами, напоминая о том спектакле на театральных подмостках, когда рабочие меняли волшебные декорации. На подмостках, где переплетаются тросы, открываются люки, уходят вниз и поднимаются вверх леса, где скрипят тележки, нахлестываются занавесы, проезжая вдоль сцены, где софиты взмывают вверх, сети цепляются за холщовые задники, и те закручиваются и ломаются в колосниках: это настоящий корабль, наспех собранный в измерениях случая, пространства и времени, настоящий хаос покосившихся горизонтов, раскачивающихся небес, такелажа, мачт, рей, трапов, ютов и лееров; и в этой вакханалии перспектив, криков, свистков и пыли ходят актеры и актрисы в шелковых костюмах, беспощадно загримированные, с мертвенными лицами. Подвижные декорации преподносят сюрпризы, которые не снились ни одному самому гениальному режиссеру.

Этот спектакль, о котором мы с Кристианом Бераром часто говорим с сожалением, потому что он не смог понравиться публике, спектакль антракта, необычный и грандиозный, нельзя не вспомнить в Гонконге, как только нырнешь за кулисы его улиц, где лавки и обрамленные комнаты, открытые на всеобщее обозрение на каждом этаже, похожи на артистические уборные, и удивительные артисты переодеваются и гримируются там, чтобы потом спуститься и исполнять свои роли в красно-зеленом освещении фонарей — роли носильщиков с бронзовыми икрами, облаченных в лоснящиеся отрепья, худых юношей, прикрывающих отставленные назад локти и выпяченный живот под облачением из черного глянцевого полотна, стариков в серых одеждах, с бородками и маленькими бархатными ступнями, матерей с детьми в ленточной сбруе за спиной и недоступных изящных девушек небесной красоты, которые носят узкие платья со стоячим воротником и длинные косы или короткие локоны, жемчужины в ушах, перчатки из белого гипюра до локтей и держат в рука веера из петушиных перьев.