Вокруг света за 80 дней. Мое первое путешествие

БОМБЕЙ • БАШНИ МОЛЧАНИЯ • СКОТ ЖЕНЩИН • ТРИ ВОСПОМИНАНИЯ: «РИККИ-ТИККИ-ТАВИ», «ЧУМА В ФИВАХ»; МАЛЬЧИК С ОБЕЗЬЯНАМИ

Малабар-Хилл.

Башни молчания. Замок Смерти. Здесь живет всемогущая повелительница, и служат ей жрецы, которым запрещено выходить за ворота, а еще крылатый эскорт хищных птиц. Стража, выставленная у ограды Лувра, не может помешать Смерти войти к королю. Короли же, напротив, не могут попасть к ней на Малабар-Хилл.

Чтобы войти, нужно принадлежать к ее касте — парсам. Для молодого короля Георга сделали макет, воспроизводящий Запретный двор. Этот амфитеатр Антинеи. Саркофаги стоят по кругу — стенка к стенке^[2].

Служащих в Индии офицеров, охочих до любви, царице было бы мало. Она требует мужчин, женщин, детей. Они летят сверху вниз, сквозь этажи. Кости падают, плоть воспаряет. Смрад очаровывает придворных, как версальский навоз на много километров услаждал носы свиты Людовика XIV.

Во время грозы весь Бомбей окурен этими тошнотворными миазмами, и подданные царицы ликуют.

Иногда какой-нибудь стервятник роняет на улицу палец, ухо, а то и хуже — остаток того, что еще полнее символизирует смерть, будучи инструментом, творящим жизнь.

Наша затея многого не дает нам увидеть. Значит, нужно смотреть на ходу, участвовать в представлении, не зная программы.

Иметь нюх на зрелища. Фиакр — лучшее средство. Пешком ходить утомительно, а автомобиль разгоняет толпу. Впервые во время прогулки — чувство, что мы очень далеко.

Это уже не «Вокруг света за восемьдесят дней», и не «Пять су Лавареда», и не «Вечный жид». Это «Чудодейственный порошок», «Лесная лань», антураж, в котором существуют и суетятся тысячи сказочных персонажей — хищники и лани, всего пять минут назад превратившиеся в людей.

Глаза с коричневыми сосудами, по-особому смыкающиеся с землей подошвы ног, кожа, у которой есть глаза и уши, мокрые физиономии в бетелевой крови, ночная шерсть выдают всякого зверя в момент превращения.

Нет ни собак, ни кошек и почти нет детей. Только зловещие жертвы взмаха волшебной палочки. И тот парнишка, совершенно голый, худой, прямой, как палка, суровый, с длинным локоном, вьющимся между лопатками, который исчез, едва мы застыли перед ним в изумлении — словно застали его при переходе из одного царства в другое.

Улицы похожи на лавки птичников на набережной Лувра.

Бесчисленные клетки, насесты и качели для птиц свалены в кучу. Птичий театр, птичья Опера, а еще трава, деревья, лианы, бегущие от одной клетки к другой, освежая улицу, которая течет, как сиропная река, а по ее берегам на подмостках, площадках, сваях возвышаются ложа, где распростерлись тучные торговцы в нижнем белье — болтают, курят, состязаются в лени и роскоши, а их обмахивают черные рабы с профилями молодых орлов.

Завалы из клеток, кружево домов, бледно-голубое, бледно-розовое, фисташковое, лачуги на сваях, хижины — такие строили в детстве на ветвях — чередуются с фасадами, перегруженными от обилия рельефных и красочных узоров.

Там прячутся боги со слоновьими хоботами, Шивы со скрещенными ногами, заклинающие тигров и играющие на флейте, бесчисленные богини в грозном вентиляторе рук. Эта наивная пестрота, эти детские сласти под стать толпе, которая рисует на лбу знаки бессчетного множества каст и ступеней очищения.

Красные точки, желтые прямоугольники, линии, пятна и не поддающееся расшифровке многообразие причесок и наклеек.

Из фиакра, в котором вообще-то нам не хватает только зеленого покрывала классического Филеаса, открываются задушевные картины труда, сумрак магазинов, уходящих в глубину за парадными авансценами, деталью которых мы становимся и где под сенью балдахинов и штор отдыхают халифы, сапожники и ювелиры «Тысячи и одной ночи».

Бедняк-индус побирается реже, чем бедняк в Египте. И не так унижается. Здесь все более лицемерно, более опасно. Ведь эти взгляды могут вас усыпить, завести, куда вздумается, нагнать на вас порчу. Они обладают гипнотическим свойством. На вас никто не смотрит; но вы на виду. Да и как бы вы укрылись от чар этих орлов, тигров, кобр, превратившихся в людей, от чувственных жгучих глаз и окрашенных бетелем ртов, которые усеивают землю звездами светлых, расцвеченных кровью плевков?

Женщины Бомбея — вьючные животные. Конечно, встречаются исключения — с брил-лиантовыми инкрустациями вокруг ноздрей, в драпировках с золотой лентой, которая наискось перерезает их, как карточных королев.

Вьючные самки с суровыми взглядами, кривоногие, неулыбчивые, переносят на головах обломки разрушенных домов под взглядами бесцеремонных самцов, которые, кажется, способны сделать усилие, только когда фантастическими движениями раскручивают и закручивают тюрбан.

Некоторые несчастные — их можно встретить — от старости и усталости почти лишились рассудка и потрясают дряблыми грудями и седыми прядями, как ведьмы из «Макбета».

Бомбей — город замаранный, и чистый, и хорошо пахнущий. Парадная форма. На полицейских берлинская лазурь, желтые шапочки надвинуты на глаза, ручка широкого зонта заткнута под пояс с левой стороны. Колледжи утопают в зелени, оксфордская архитектура, шушуканья учеников. Водоносы балансируют с шестами, на концах которых сверкают медные ведра. Упряжка белых волов: погонщик правит, выкручивая одному из них хвост.

Тремя воспоминаниями отмечен наш путь по местам, куда никто не решается совать нос. Где все выжжено полуденным солнцем. Первое — место сцены из Киплинга, жестокая стычка мангуста и кобры. Факир и его помощник расставляют подозрительного вида корзины. Слышится гугнивая музыка — но что попало тут не сыграешь. Соломенный котелок вдруг словно начинает кипеть, крышка приподнимается, содержимое выплескивается наружу. Отвратительное, сливочно-желтое, текучее... высвобождается... и устремляется на тротуар. Тогда факир открывает нечто похожее на лотерейный барабан, откуда выскакивает мангуст. Через миг он уже рядом с утекающей сливочной желтизной, начинается поединок. Обхваты, рывки, каллиграфические знаки, росчерки и взмахи хлыста. Розовая морда отчаянно хочет вцепиться в затылок. Кобра трижды распрямляется: ее мышцы распределены таким образом, что она может стоять на небольшом завитке хвоста. Она стоит, и ее голова целится в мангуста, как револьвер. Мангуст прыгает и побеждает. Из шеи кобры хлещет кровь. Она замирает. Но змея — это долгая вереница; голова мертва, а хвост еще бьется. Новость не успела дойти до конца.

Второе воспоминание — греческий храм на вершине величественной лестницы у берега моря. Ни надписей, ни статуй. Полуденное солнце ослепляет фасад, колонны, ступени памятника убитым офицерам. Наверху, посреди площадки, на которую выводят ступени, спит нищий. Его смуглая кожа поблескивает; красное полотно тюрбана зигзагами легло по ступеням, как преступная кровь.

Почему он поднялся и решил спать здесь, под ярким солнцем? Почему его не прогнали? Как бы то ни было, этот храм и лестница стали постаментом для напряженной мизансцены, смыслом существования спящего, театром этого неподвижного трагика. Мы с Паспарту в восторге от этой случайной драмы, и даже моровая язва в Фивах при любом Эдипе с ней не сравнится.

Третье воспоминание. Маленький мальчик несет на себе барабан и обезьянок. Лицо, рука, торс, ноги, тюрбан, туника, барабан, торба, веревки, сандалии, обезьяны — хрупкое изваяние, шедевр под однородным слоем белой пыли. Одушевляет эту живую статую только взгляд — словно из черных прорезей в маске — и розовое пламя бетеля, когда приоткрывается рот.

Но незабываем этот персонаж романа «Без семьи» по-индусски, этот Ким-акробат благодаря обезьяньим лапам: под пыльной массой обезьян не отличить, они сливаются с веревками, с драпировками, с барабаном, и кажется, будто из тела парнишки вырастают маленькие ручки и тянутся за милостыней.