Вокруг света за 80 дней. Мое первое путешествие

ЛИНДИ-ХОП • СВИНГ • ТЕАТРЫ БЕЗРАБОТНЫХ • БУРЛЕСК

Линди-хоп, который дарит здесь уже пять лет, — это негритянский гавот. Танцуют его в «Савое», гарлемском дансинге для черных.

Длинный зал с низким потолком, окруженный балюстрадой. В центре площадка и оркестр. По кругу — проход, ложи и столики, где зрители и танцующие пробуют безобидные напитки. Когда мы пришли, оркестр играл вальс, а точнее, призрак вальса, или, еще точнее, — призрак призрака вальса, вальс-зомби, мотив вальса, напетый сентиментальным пьянчужкой, и под этот мертвый вальс пары, словно марионетки, волочили ноги и широкие юбки, останавливались, наклоняясь до земли так, что партнерша ложилась на партнера, медленно выпрямлялись и продолжали идти бок о бок, рука в руке, глаза в глаза, ни разу не улыбнувшись. Вальсы и танго — единственная отдушина, которую позволяют себе белые, эти очнувшиеся сомнамбулы, пребывавшие во власти бесхитростного эротизма и ритуального опьянения. Оркестр вдруг оживает, и танцующие мертвецы пробуждаются от гипнотического сна, отдаваясь неистовству линди-хопа.

Что на них нашло? Секрет в марихуане, траве, которая курится и дурманит. Тучные негритянки с непокрытыми головами и их юные дочки, у которых выпрыгивает грудь и торчит зад, в шляпках, пришлепнутых, как оплеуха, превращаются в лассо, которое черные раскручивают вытянутой рукой и возвращают обратно, в бумеранг, который они швыряют и который поражает их прямо в сердце, провернувшись в воздухе. Иногда негритянка с суровым исступлением на лице проскакивает под рукой партнера, отрывается от него, отдаляется и начинает танцевать одна, а иногда атакует и набрасывается на него, как волна. Или же пары очерчивают вокруг себя пространство, выделывая фигуры, и своей замысловатостью эта кадриль не уступает шахматной партии. Белые пары перемешиваются с черными. Головокружение и усталость не влияют на скорость ног: «травка», reefers (сигареты с марихуаной) — чтобы непрерывно поддерживать ритм. Ритм толпы, которая под конец становится собственным отражением в подвижной воде.

В Париже тоже есть линди-хоп, но ему не хватает эдакой дьявольской конопли, кайенского перца, превращающего негритянский менуэт в заразительную пляску святого Витта, а Гарлем в фабрику американской энергии.

Можете сбежать, заткнуть уши, попытаться разрушить чары, но в такси, которое вас везет, через динамик продолжает транслироваться дьявольский ритм. Негритянки поют, белые певицы копируют тембр негритянок, такси доставляет вас в бар «Оникс», в подвал, где вы услышите лучший в Нью-Йорке свинг.

Свинг сменил джаз. Это новое понятие: чернокожий бэнд, музыка которого рисует круги и прямым хуком сражает душу.

В глубине тесного узкого подвала на эстраде наяривают пятеро негров — самый настоящий оркестр. Сырое яйцо рано или поздно становится яйцом вкрутую, или глазуньей, или омлетом с травами. Такие ансамбли портятся. Даже Армстронг, про которого думали, что он тверд, как алмаз, позволил себя подточить. «Форды», сделанные с помощью консервных банок и бечевки, мечтают превратиться в «роллс-ройс», а симфонический оркестр, выплывающий из бездны, белые смокинги, никелированные саксофоны в брызгах света знаменуют гибель старых ударных, старых труб и старых шляп.

Ударник — индейский негр. Он пускает громовые раскаты и мечет молнии, глядя в небо. Резец из слоновой кости поблескивает у него во рту. Рядом недоросли, которым с виду только на деревенской свадьбе играть, не могут поделить микрофон, срывают друг у друга с уст обрывки кровоточащей музыки и расходятся до умопомрачения, заводя посетителей, — места за столиками переполнены. Свинг прекращается, овации и радостные возгласы певцов раздаются под стук крутящегося кассового аппарата. Стоп! На людей за столиками безжалостно наваливается стена тишины: оцепенение перед лицом катастрофы, а затем свинг берет за горло «Болеро» Равеля, рвет его, мнет, скальпирует, сдирает с него кожу заживо и накручивает на свой однозвучный стержень алую лозу, словно это тирс, пригодившийся для обряда вуду.

У меня нет сомнений, что фермерская жизнь — отражение Рокфеллер-билдинг. Коров доят на крутящемся круге. Молодые батраки меняются перед необычной каруселью. Один льет из шланга, другой вытирает, третий массирует, последний, который будет доить, стоит и ждет, смущенно пряча «копыто дьявола» — табурет, прикрепленный сзади к штанам.

Теплое, чистейшее молоко пьют на месте. Но нам известно о достоинствах коровьего навоза и о роли, которую он играет в народной медицине. На островах женщины клали в него младенцев, чтобы выжили только самые крепкие. У нас на севере крестьяне делают из него припарки. Китайцы добавляют в питье при простуде, и это еще не все.

Удобрения из коровьих лепешек и навоза возвращаются в Нью-Йорк на машинах, выхлопом которых уже ничего не удобришь. Машины упраздняют ручной труд; рабочий становится безработным; белый — безработный, негр — безработный, и в Нью-Йорке придумали хитрый способ занять безработных. Тридцать восемь государственных театров, тридцать восемь театров безработных — безработных артистов и рабочих сцены — дают возможность для экспериментов, на которые не решился бы Бродвей. Благодаря этой системе пьесу Элиота «Убийство в соборе», которую ставили «на свой страх и риск», ждал долгий триумф. Этим вечером я увижу «Макбет» в исполнении черных. Я люблю пьесу «Макбет» и люблю черных. Но между одним и другим явно не хватает связующего звена. В сценах колдовства жестокость в духе вуду затмевает сюжет драмы. Макбет и леди Макбет становятся американской четой, в которой супруг дрожит как осиновый лист, а супруга им помыкает. Ужас короля, которого преследует Банко, переходит в негритянский страх перед кладбищем, и мне жаль, что врач не слышит признаний сомнамбулической королевы, а на балу, устроенном вместо пира, на троне сидит не призрак. Но какая разница! В театре «Лафайетт» играют великую драму, которую не ставили ни в одном театре, а здесь по-прежнему неоднозначный финал преображается черным огнем в прекрасный танец крушения и смерти.

Не будь тлена, которым мне приятно дышать, в Нью-Йорке остались бы только виртуозы пишущей машинки и телефона. К счастью, французское представление о Нью-Йорке так же неверно, как американское о Париже. Нью-Йорк — медленный город. Машины в нем не движутся. Телеграммы вовремя не приходят. В отеле перегорают пробки, барахлят замки; я был рад, убедившись, что на мою беспорядочность Нью-Йорк не ответил бездушным порядком.

Из тлена улиц, в фимиаме которых растут небоскребы, священные чудовища, алчные божества, рожден театр Мински, «Бурлеск», незабываемый по зрелищности стриптиз.

«Стриптизерши»: «раздевающиеся соблазнительницы». Это почти перевод слова, обозначающего звезд наготы. Звезды зарабатывают до двух с половиной тысяч долларов в неделю, и благодаря им театр Мински наводняет толпа мужчин в поисках интимного идеала, которым довольно опьянения отвлеченным эротизмом. Желание вспыхивает и там же угасает. Вновь зажигается свет, охлаждая восторг, толпа рассеивается, и отхлынувшая волна потечет неизвестно куда. Это, пожалуй, должно устраивать порядочных супруг, ведь невозможно представить в Нью-Йорке закрытые комнаты, где любитель бурлеска предается воспоминаниям и мечтам. Праздности, безделью, мечтаниям в Нью-Йорке нет места. Город утратил эту роскошь. Это затрудняет работу духа во всем, кроме театра, где работа требует движения. Здесь даже не спят по-настоящему. Только дремлют, а на заре начинает трезвонить телефон.

Мисс Лилиан Мюррей — одна из тех стриптизерок, которые знают секрет, позволяющий довести публику до умопомрачения. Все звезды этого последовательного раздевания с полным обнажением в финале (остается только треугольник с бразильскую почтовую марку) показывают одну и ту же программу. Разница только в тайнах, флюидах и хитростях сексапильности.

Одна заставляет зал цепенеть, другая — неистовствовать. Одна берет публику в суровый ледяной плен, другая воспламеняет порох, а третья вонзает стрелы и кинжалы. Это талант. Талант нужен при любом самовыражении, без.него наркоман умрет от наркотиков, уличная девица не привлечет клиентов, голливудская красота не найдет применения.

Сегодня мисс Мюррей в ударе. Поистине зажигательный стиль. За прозрачным занавесом на полукруглом возвышении, спрятав руки в горностаевых муфтах, украшенных пармскими фиалками, неподвижно стоят обнаженные девушки.

Мисс Мюррей ходит взад-вперед по просцениуму. Походка, как у манекенщиц. Платье постепенно будет терять то рукав, то бахрому, упадет шарфик, пояс, лиф, юбка — и ничего не останется. При каждой потере — короткое бегство за кулисы и смена освещения. Под ненавязчивую ритурнель появляется скуластое лицо мексиканского идола, копна волос, закручивающихся над плечами, необъятный бюст, розовый зад и крепкие ноги. Зал топочет. Она возвращается на сцену в седьмой раз, от платья ничего не осталось. Появившись справа, она движется влево поступью краба, стыдливо отворачивает лицо, останавливается в нерешительности, заворачивается в занавес и исчезает.

После нее на сцену выходит очень худое создание. На ней длинное белое платье, она с восхитительной утонченностью исполняет акробатический танец. Афиша не сообщает нам ее имени, и билетерши ее не знают. Наверняка это пробы. Вышла попытать счастья — на удивление удачно для зрелища, которое своей непристойностью схоже с представлением провинциала о «Фоли Бержер». Бедное «Фоли Бержер»! Твои обнаженные девы слишком застенчивы. Но это существо даже на их фоне вызвало бы изумление. Так и хочешь спросить, что эта гардения делает среди помоев. В Нью-Йорке ее появление нас не смущает. Дело в том, что сила, напор, инфернальная дерзость спектакля отметают всякую мысль о тлене. Не в помои попала эта гардения. Она появилась здесь наравне с мясом и овощами, свежими и увесистыми плодами земли.

Двусмысленный типаж физкультурницы, эфеба в женском облике, современной женщины, так сказать, — это уловка особ, которые борются за свое право на существование. В Марселе женщина рассчитывает только на женскую природу. Она царица. Не важно, что уродливая, старая, бесформенная; она даже не стремится нравиться. Она женщина и со своего пьедестала бросает вызов проходимцу-мужчине. В Нью-Йорке у стриптизерши никаких тайных ухищрений. Только молодость — залог неувядаемости ее видных сокровищ. Она никого не обманывает и гордится своими прелестями, а не полом.

Мисс Мюррей запросто выставляет себя напоказ рядом с маленькой акробаткой в белом платье. Молодость уберегает ее от комичности. Боттичелли не мешает Рубенсу. А потому остается в памяти радостная плоть «Бурлеска Мински». Несмотря на невероятную непристойность скетчей, составляющих действие, печаль домов терпимости с их «художественными» мизансценами вас не гнетет. Воздушный, свежий, мечтательный Нью-Йорк выкладывает на свои полки интимные принадлежности из каучука, кинокамеры, снадобья, жевательную резинку, печенье, духи, туалетное мыло и мороженое.

Его богатства сравнимы с шедеврами садоводства, вкусом и ароматом которых жертвуют в пользу форм и оттенков. Конечно, американцы со временем начинают жаловаться на гигантоманию, элефантиаз, которые удивляют нас при первом соприкосновении. Быть может, оставшись, я тоже стал бы жаловаться на воду, питающую флору и фауну, зверье и пернатых Нью-Йорка. Возможно. Но не будем забывать, что это не записки исследователя. Путешествие вокруг света показывает нам лишь витрины, мы скользим «по верхам».