Волк в капкане

Глава 16

Она вернулась и сразу сообщила:

— Отто. У меня это… начались дела.

Фффухх!!! Пронесло. Больше никогда-никогда без резинок!!! И тут же Отто подумал, черт, у нее дела, и что теперь с ней можно делать? Это она что — на 4 дня выпадает из жизни? Раньше он как-то не парился и не имел дел с девушками во время их месячных. Зачем? На одну, у которой месячные, всегда приходилась сотня, у которых месячных в этот момент не было, выбирай любую. А сейчас он даже думать не хотел о том, чтобы перекантоваться эти 4 дня с какой-то другой, у которой нет сейчас месячных. У Рене на этот счет было что сказать:

— Слушай, а когда… дела — можно?

— Без понятия. Не пробовал ни разу. Мне кажется, нельзя.

Сколько бы он ей не наговорил уже сегодня, есть одна вещь, в которой он никогда и никому не признается. Дело в том, что он всегда очень боялся крови. Одна только мысль о том, что можно заниматься сексом с девушкой в это время, а потом еще и увидеть кровь на столь драгоценной части своего тела, приводила его в полный ужас. Нет, однозначно, секса нет, а что есть? Ни о какой замене и думать не стоит. Но и несколько дней без секса… когда с ним в последний раз такое было? Когда он ломал ногу в 17 лет и лежал в больнице?

— Как плохо, — вздохнула Рене. — А то, что ты говорил… Ну… ты знаешь. Про… ну, про мой рот. Так — можно?

— Можно, — осторожно ответил он.

— Когда мы вернемся в отель, я готова приступить к… к этому. К лишению девственности в этом смысле.

— Вот это называется «конструктивное предложение», — широко улыбнулся Отто.

Может быть, если бы он не успел ляпнуть про то, что она поедет с ним в Зельден, он бы придумал какой-то финт, чтобы уехать туда одному. А там… кто знает. Может, это наваждение прошло бы. И проблема оказалась бы решена сама собой. Но что толку думать об этом сейчас. Тем более, что сама перспектива разобраться с ее девственным ртом приводила его в экстаз, кроме шуток. Рене коварно улыбнулась:

— У тебя шестого соревнования, так?

— Так. Куда ты клонишь?

— Шестого как раз все кончится. Ты сможешь победить?

— Не уверен.

— Почему?

Отто задумчиво поменял местами сигареты и зажигалку:

— Это хороший вопрос. Если стартуешь без намерения победить — стартовать вообще нет смысла. Если смотреть на вещи реально — шансов мало, но они есть. Регерс считает, что победить нереально, но за место в десятке биться можно. Я не считаю, что нереально. Но в общем надо считаться и с не очень благоприятными условиями.

— Какими условиями?

— Я буду стартовать в далеких номерах, потому что у меня пока что почти нулевой рейтинг^[1]. Трассу разобьют к этому времени, особенно, если там так и будет держаться плюсовая температура, как сейчас. Помимо меня, там будет полсотни парней, которые тоже считают, что смогут победить. В общем, я бы сказал, что попасть в десятку — уже было бы отличным результатом.

— Ну что же, — Рене прищурилась и метнула на него очень выразительный взгляд. — Если ты попадаешь в десятку — ты будешь всю ночь делать со мной все, что захочешь.

— Если не попаду — не буду?

— А мы не собираемся стартовать без намерения победить. Так что непопадание в десятку я даже обсуждать отказываюсь.

— Ого! — развеселился он. — Если я попаду в тройку?

— Тогда… я буду делать с тобой все, что захочу. За первое место… Я буду делать с тобой все… что ты захочешь.

— Заметано, — рассмеялся он.

— А этот этап в Австрии, а следующий когда и где?

— Слалом в Кран-Монтане. Через неделю, тринадцатого.

— Потом?

— Потом спуск в Гармише и гигант там же.

— А вы только по Европе ездите?

— Нет, конечно. В начале декабря Кубок мира уезжает на 3 недели в Штаты и в Канаду. Летом тренировки в Чили и в Аргентине. В прошлом году я даже в Японию летал, на юниорский этап.

— Это, наверное, забавно, столько путешествовать?

— Сначала очень забавно, потом привыкаешь, потом устаешь, а к концу сезона офигеваешь. Хочется домой.

— Какие нежности. Если бы я могла, я бы путешествовала все время.

— А ты нигде не была, что ли?

— Я этого не говорила. В Испании была, во Франции много раз. Это очень здорово, я всю жизнь мечтала слетать в Севилью, чтобы там обручиться.

— Почему именно в Севилью? Не в Париж и не в Барселону?

— Это мой любимый город. А ты был в Севилье?

— Нет, далеко отовсюду.

— А твой любимый город какой?

Отто долго и старательно думал, курил, разглядывал огоньки в окне. Наконец сообщил:

— Наверное, у меня нет любимого города. Мне везде нравится, с условием, что я не достаю из мешка мокрую зубную щетку.

Рене расхохоталась:

— И что сие означает?

Он, ухмыляясь, начал объяснять:

— Вот приезжаешь ты, допустим, в Гренобль. Катаешь там трассу. Не успел вернуться домой — собирай манатки и шпарь в Кицбюэль, потом в Валь д» Изер, потом в Венген. Про американские этапы я вообще молчу — почти месяц дома не бываешь. Возишь с собой щетку, которая не успевает высохнуть в футляре, и целый мешок грязного белья, не к столу сказать. Поэтому бесконечные переезды достают неимоверно, уж поверь мне.

— Бедненький. Неужели в отеле нельзя ничего в стирку отдать?

— Да что бы ты понимала! Ты так быстро переезжаешь, что они попросту не успеют постирать и высушить, у них до полудня, сутки, срок, а ты в восемь утра уже далеко. И потом, знаешь, сколько стоит постирать трусы в четырехзвезднике, а то и в пяти? Дешевле новые купить.

— А ты у нас скупой?

— Нет, я у нас рациональный. А ты мот?

— Нет, я тоже рациональная, — улыбнулась Рене. — Хотя, конечно, я не экономист и не бухгалтер в отличие от некоторых.

— У меня простой взгляд на вещи, — сообщил Отто. — Я могу отдать тысячу франков за вещь, которая стоит тысячу франков. Но я ни за что не отдам десять франков за вещь, которая стоит 50 сантимов.

— Ну и правильно. А еще говорят, что мужчина отдаст сто франков за пятидесятифранковую вещь, которая ему нужна, а женщина отдаст 50 за стофранковую вещь, которая ей не нужна.

— Именно поэтому распродажи рассчитаны в первую очередь на женщин.

— Сразу видно студента МВА. Слушай, а можно хотя бы про твою сестру спросить? Она тоже учится? Как ее зовут?

Рене знала, что он не любит распространяться о своей семье, но на этот раз он особо не сопротивлялся, только кинул опасливый взгляд на сковородку (мяса в ней уже не было, но Рене выскребала оттуда остатки гарнира и маринованного чеснока). Видимо, смирился с неизбежным.

— Она учится, в Сорбонне.

— Так она живет в Париже?

— Да.

— Она старше тебя?

— Да.

— Хм… а она почему отдельно живет?

— Не знаю. Она с характером.

— Так же, как и ты?

— Я с другим характером. По крайней мере, мне мой характер неприятностей не приносит.

— А ей приносит?

— Полно.

— Подробнее можно?

— Нет.

— Сколько ей лет? И ты не сказал, как ее зовут.

— Зовут Джулиана, ей 22 года. Слушай, а этот трэш, про который ты все время говоришь. Ну, что ты его читаешь. Ты и вправду хватаешь все подряд, или выборочно? Мне кажется, ты очень начитанная.

Рене с радостью ухватилась за возможность рассказать ему про то, что ей нравится — как всегда, ему удалось в очередной раз обвести ее вокруг пальца. А он почти не слушал ее. Он думал о том, о чем отказался рассказывать — о своих родителях и о сестре. Так карты легли, что отец был слишком занят работой и толпами любовниц, мать семья вообще не интересовала, сестра спит что с мужиками, что с бабами и только и умеет, что ловко пользоваться отцовым чувством вины, чтобы тянуть из него деньги. И он не то чтобы стыдился их — вовсе нет. Когда ни один из них не имеет склонности прилюдно полоскать свое грязное белье, нет и опасности, что кто-то заглянет за фасад и увидит реальное положение вещей, а не красивую картинку. Как пелось в какой-то песне — твой отец богат, мать красива, так что успокойся, малыш, не плачь^[2]. Влиятельный отец семейства, восхитительная мать, талантливые взрослые дети. Образцовая семья! Вот пусть окружающие так и думают. Он вовсе не обязан вываливать перед кем бы то ни было правду о том, что есть на самом деле. И даже перед этой девушкой, которая, как ни крути, очень ему нравится. И… да. Не «даже», а «особенно» перед ней.

Он вовсе не собирался вываливать ей все семейные скелеты в шкафу, а то она еще сбежит прежде, чем он успеет ей насытиться. Если бы у него был выбор, он предпочел бы родиться в нормальной, обычной семье, пусть без таких денег и без таких возможностей. Но чтобы родители и дети любили друг друга, умели создавать друг другу прочный тыл, а не путались со всем миром кто во что горазд. Но что есть, то есть, ему это не подходит, поэтому он и стал волком-одиночкой в шестнадцать, а к двадцати привык и решил, что жить по-другому даже пробовать нет смысла.

— Отто, — сказала Рене, ласково дотрагиваясь до его руки. — Не грусти. Нам сейчас десерт принесут. Забыла — что ты заказал?

— Я тоже забыл. Неважно. По-моему, тут все вкусно.

— А я объелась.

— Ну и хорошо.

— Чего хорошего? У меня пузо как барабан.

— Ничего-ничего, кушай, набирайся сил.

— Теперь-то зачем?

— Думаешь, незачем?

Рене совершенно не удивилась, когда выяснила, что была права позавчера, предполагая, что Отто здорово гоняет на снегокате. Он, казалось, просто отрывался за рулем этой штуки. Конечно, ведь машину он водил так аккуратно и не нарушая, а тяга к скорости и адреналину требовала удовлетворения. Рене оставалось только благодарить Бога, что он не может прокатить ее на лыжах, потому что сидя позади него на снегокате, она пару раз на полном серьезе попрощалась с жизнью. Вылет на огромной скорости на почти отвесную снежную стену, крутой вираж в диком прыжке со снегового балкона… Зря боялась — снегокат он водил так же мастерски, как делал все, за что брался. И это было куда более весело и волнующе, чем когда ее катали Арти или Макс или она пыталась гонять сама. Она съежилась на сиденье, прижимаясь грудью к его спине, обхватив руками его талию, прижавшись щекой к потертой коже его мотоциклетной куртки. Стоило ей приподнять голову и выглянуть поверх его плеча — ветер неистово бросал ей в лицо колючую снежную пыль и холодные пряди его волос.

Накатавшись, они пошли пить глинтвейн.

Запомнившаяся Рене небольшая площадь перед ратушей выглядела совсем по-другому сейчас, когда уже стемнело, и вокруг светились тысячи крошечных лампочек, заливая снег, дома и мостовую эфемерным, жемчужным светом. Мерцающие крошечные огоньки были везде — казалось, что летишь по звездному небу. Тот киоск с глинтвейном был на месте, и Рене узнала пожилого усатого продавца — он работал тут же позавчера. Отто заказал глинтвейн для Рене и горячий шоколад для себя. Первым оказался готов глинтвейн, и Отто передал ей горячий стакан. Он молча улыбнулся, наклонил голову и легонько чмокнул уголок ее губ. Она пила ароматное, горячее вино, вдыхая пряный запах, и не могла отвести глаз от своего любимого. Она вся горела. Ей так хотелось обнять и поцеловать его… Сказать, что она его любит, что он — лучше всех на свете… Все было почти так, как она мечтала позавчера — за одним исключением. Он не сказал, что любит ее. Вместо этого Отто Ромингер отхлебнул шоколад и сказал с наглой, дерзкой, совершенно неотразимой усмешкой:

— Давай, детка, грей свой девственный ротик. Я им сегодня займусь.

[1] Участники горнолыжных соревнований Кубка Мира в соответствии с рейтингом формируют 3 стартовые группы. В первой группе стартуют сильнейшие спортсмены, высокие номера классификации FIS по очкам в этом или предыдущем сезоне. (В 80-е годы 20 века экстра-группа еще не выделялась). Спортсмены, добившиеся не таких высоких результатов, стартуют во второй группе. Слабейшие — в третьей.

[2] Подразумевается песня «Summertime» Джорджа Гершвина и цитата «Your Daddy's rich and your ma is good-looking, so hush, little baby, don't you cry»