Ворон

Глубокие суждения о самоценности перевода как нового текста высказывал В.В. Бибихин: “Перевод просто и есть тот самый оригинал, только отлитый в другую частную форму и продолжающий жить в этой своей новой форме. Оригинал является оригинальным чисто внешне, во временном смысле. По существу, т.е. в своем отношении к внутренним возможностям человеческой речи, он не более оригинален, чем Перевод”.396 Отсюда — недалеко до парадоксального утверждения, что “некоторые возможности” оригинала “раскрываются лишь в переводе”.397 Так, русские переводы “Ворона” обнажили афористичность, присутствующую в английском тексте латентно.

Следует также отметить, что в основе тех или иных расхождений между русскими переводами лежали не различия вариантов оригинального текста, с которых выполнялись переводы (они были ничтожны), а различие концепций переводов, их стиля.

Метафору Гёте вызов-и-ответ, своеобразно проинтерпретированную в 1920-х годах Павлом Флоренским и подхваченную в 1930-х годах А.Дж. Тойнби, можно было бы использовать и для формулирования сверхзадачи всей стотридцатилетней отечественной эпохи переводов “Ворона” — формулирование адекватного русского ОТВЕТА на американский ВЫЗОВ. Но при этом следует учесть, что ВЫЗОВОМ “The Raven” становится лишь в контексте русского ОТВЕТА, т.е., говоря иными словами, переводы стали оказывать обратное воздействие на оригинал, подчеркивая “вызовность”, которая присутствовала в последнем лишь потенциально. Предвидя тщету традиционных попыток воспроизвести подобие оригинала на чужом языке, П. Флоренский предложил оригинальный путь выхода из тупика: “Нельзя сказать, чтобы перевод непременно ухудшал подлинник: напротив, он может даже его обогатить (например, переводы Пушкина, Лермонтова, Жуковского). Но перевод неизбежно видоизменяет переводимое: если строго соблюдаются оттенки смысла, то необходимо изменить либо корневой состав, либо — звуковую инструментовку, ритмику и т.п.; невозможно быть верным сразу всем трем моментам речи, ибо тогда двум языкам пришлось бы иметь во всех отношениях одну и ту же природу, т.е. быть одним языком. Поэтому при переводе приходится удерживать что-нибудь одно и жертвовать всем остальным, а тогда произведение перестает быть органическим. В силу этого и ради органичности произведения необходимо до известной степени пожертвовать всеми тремя сторонами речи, смысловой, грамматической и звуковой, и заново создать на другом языке некоторое новое произведение, — ответ духа данного народа на идеальную тему, воплощенную другим народом. В этом новом произведении мы узнаем идеальную сущность того, переведенного, тогда как в переводе более как будто верном не чувствуем самого главного, органического единства. Через конкретные и частные средства воплощения мы приходим к изначальной духовной форме (курсив мой. — В. Ч.)”.398

Собственно говоря, попытка (не более чем попытка) в этом направлении была предпринята в 1923 г.: это японский ОТВЕТ на американский ВЫЗОВ (“Петух” Сакутаро Хагивары против “Ворона” Эдгара По399). Не исключено, что задача создания перевода подобного типа (назовем его синергетическим переводом) будет когда-нибудь стоять и перед русскими переводчиками; пока же надо попытаться сыграть по правилам, предложенным Эдгаром По. Когда схлынет мутный поток паралитературных вод, докатившийся и до русскоязычного “Ворона”, наступит, возможно, очистительная пауза, после которой “Ворон” засверкает свежими красками, созвучными эстетическим вкусам новой эпохи. Пока же со всей определенностью можно констатировать, что, несмотря на множественность попыток, адекватный русский ОТВЕТ на американский ВЫЗОВ 1845 г. еще не состоялся. Это ли не косвенное свидетельство величия переводимого произведения?