Ворон

В год шань-э,

В четвертый месяц, когда начинается лето,

На исходе дня гэн-цзы,

Совы слетелись к моему обиталищу,

Расселись возле меня

С видом невозмутимым и безразличным…

Когда во множестве являются необычные существа,

Про себя дивишься причине этого;

Вынул книгу, чтобы погадать,

И книга угадала число,

[А предсказанье под ним] гласило:

“Если дикая птица влетела в дом,

Хозяин его покинет!”

“Разреши спросить тебя, о сова,

Почему я уйду?

Если по причине благой — скажи мне,

Если из-за несчастья — объясни, в чем беда.

Скоро ли, долго ли ждать ее —

Укажи мне срок!”

Сова вздохнула печально,

Голову подняла, расправила крылья…

“Если уста твои говорить неспособны,

Прошу — отвечай тайниками сердца!”46

Бертрам завершал посланье другу в горестном молчанье,

Лист прожжен слезой. Бурлила кровь его, стуча в виски,

Бросил он перо, рыдая, дрожь в губах превозмогая,

Не могли впитать страницы столько горя и тоски.

Но смотри! Она возникла перед ним! О, сновиденье!

Из-за штор пурпурных — леди, неподвижна и бледна,

Милосердное забвенье — в дар ему и в утешенье,

Это сон, благословенье всеспасительного сна!

“Полыхающим биеньем, гибельным пронзили жженьем

Очи, чье мерцанье схоже с самоцветами глазниц

Статуи паросской хладной, вы горите беспощадно

Жизнь в пустыню обращая, сердца пламенную жизнь”.

Шелестя пурпурной тканью, занавеска, словно дланью,

Обвила чело из камня, восковой свечи бледней,

И с невнятным бормотаньем, в унисон с ее дыханьем

В лунное окно журчанье льет недремлющий ручей.

Молвил он: “Виденье рая! Даже губ не размыкая,

Оставайся, не тревожься. Вижу: нет надежды мне.

Добр изгиб бровей суровых, источить упрек готовых,

Словно стрелы Купидона на звенящей тетиве”.

И молчанье было словно вековечным. И безмолвно

Приближалась плавно леди, взгляд с него не отводя,

И протягивая руки белоснежные. И мукой,

И любовью взор лучился, сумрак сердца осветя.

“Ни дыханьем, ни движеньем, ни одежды шелестеньем

Не спугни бесплотной тени, не желаю улетать

В мой далекий мир. Позволь мне быть счастливым привиденьем,

Полнотой твоею жизни Джералдине подышать…”

И молчанье было словно вековечным. И безмолвно

Улыбаясь, прослезилась, жизни негою полна,

И шепнула леди: “Бертрам, любишь ты меня наверно?

Всею ли душой пииту доверяться я должна?”

Он ответил: “Только б вечно, неизбывно, бесконечно,

Как течение потока в океан сквозь леса тишь,

Длился сон мой чудотворный, ты веди тропою горней

В царство смерти через грезы, где одна лишь ты царишь.

И молчанье было словно вековечным. И безмолвно

Улыбаясь и рыдая, и коснувшись рук его,

Прошептала Джералдина: “Мы во сне с тобой едины,

И любовь моя — всего лишь сновиденья волшебство”.

Но тогда склонил колени он в пылу благоговенья,

И она, восторг скрывая, прошептала: “Ты влюблен!

Ты богат! Держу я слово, я твоею быть готова,

Знатен ты и благороден, повелителем рожден!”

Кончив долгое посланье, изнурившее Бертрама,

И, страницу за страницей слезной влагой оросив,

Ощутил он, сидя в кресле, одинокий и упрямый,

Глубины неизреченной не исчерпанный порыв.

Глядь! Пред ним предстала дама! Этот сон — бальзам на раны!

В шевеленье занавески, неподвижна и бледна, —

Это сон, нежданно-жданный, детище самообмана, —

Из тумана, столь желанна, странно соткана она.

“Очи, — рек Бертрам, — вы, пара крыл несчастного Икара,

Не коварные ли кары мне готовит ваш недуг?

Иль чело, чей камень хладный гложет пламень беспощадный?

Или сердце из безверца легковерным стало вдруг?”

Шорох, шелест, шум нерезкий, шевеленье занавески:

Не жива, но долгожданна, дочь тумана и тоски, —

То ль небесная Диана, то ль дыханье Океана,

То ли дивное журчанье расколдованной реки?

“Вижу, — молвится Бертраму, — пред собой живую даму!

И не морок этот шорох, и не тень ее черты;

Очи смотрят виновато, а уста сурово сжаты;

Но не новость мне суровость смертоносной красоты!”

Улыбалась дама в белом перед рыцарем несмелым,

Для и медля — ну, не бред ли? — безвоздушно-легкий шаг,

Та, с которою в разлуке, подойдя, воздела руки —

И в лицо любви и муки заглянула не дыша.

Молвится Бертраму: “Яви, смертоносной, как отраве,

Предпочту алмаз — в оправе дивно-призрачной мечты!

Но не ближе! Не теснее! А не то погибну с нею,

К Джералдине пламенея и глядясь в ее черты!”

Улыбалась дама в белом перед рыцарем несмелым,

Но, дрожа бесплотным телом, не таила тихих слез.

“Любишь ли меня и впрямь ты? Мой ли паладин, Бертрам, ты?

Иль из двух душевных драм ты лишь одной не снес всерьез?”

Молвится ему: “Во сне ли, лес и луг оцепенели,

И река лишь еле-еле, и вода едва-едва?

Но не мороком, не тенью ты потворствуешь смятенью

И волшебному волненью — умер я, раз ты жива!”

Улыбалась дама в белом перед рыцарем несмелым

И, дрожа бесплотным телом, слезы жаркие лила.

“Я люблю тебя! — всплеснула руки тонкие, прильнула

И восторженно шепнула. — Я, поверь, не умерла!”

В восхищенье, в упоенье рыцарь рухнул на колени, —

И она в самозабвенье молвила в сторонку: “Нет!

Благороден он — душою — и богат — самим собою, —

Я сама его не стою, а не то что мой обет!”