Ворон

Когда в угрюмый час ночной,

Однажды, бледный и больной,

Над грудой книг работал я,

Ко мне, в минуту забытья,

Невнятный стук дошел извне,

Как будто кто стучал ко мне,

Тихонько в дверь мою стучал —

И я, взволнованный, сказал:

“Да, это так, наверно так.

То поздний путник в этот мрак

Стучится в дверь, стучит ко мне

И робко просится извне

В приют жилища моего;

То гость — и больше ничего”.

И был тот случай в декабре.

Стояла стужа на дворе,

В камине уголь догорал,

И, потухая, обливал

Багряным светом потолок.

Я утопить, увы, не мог

В страницах мудрых, но сухих —

Печальных помыслов своих

О той далекой, но родной,

Подруге светлой, неземной,

Чей дух среди небесных сил

Леноры имя сохранил,

Но здесь, исчезнув без следа,

Утратил имя — навсегда!

А шорох шелковых завес

Меня ласкал — и в мир чудес

Я, будто сонный, улетал,

И страх, мне чуждый, проникал

В мою встревоженную грудь.

Тогда, желая чем-нибудь

Биенье сердца укротить,

Я стал рассеянно твердить:

“То поздний гость стучит ко мне

И робко просится извне,

В приют жилища моего;

То гость — и больше ничего”.

От звука собственных речей

Себя я чувствовал бодрей

И, не робея, произнес:

“Кого бы случай ни принес,

Кто вы, скажите, я молю,

Кто там стучится в дверь мою?

Простите мне: ваш легкий стук

Имел такой неясный звук,

Что, я клянусь, казалось мне,

Я услыхал его во сне”.

Тогда, собрав остаток сил,

Я настежь дверь свою открыл:

Вокруг жилища моего

Был мрак — и больше ничего.

Застыв на месте, я впотьмах

Изведал снова тот же страх,

И средь полночной тишины

Передо мной витали сны,

Каких в обители земной

Не знал никто — никто живой.

Но все по-прежнему кругом

Молчало в сумраке ночном,

Лишь звук один я услыхал:

“Ленора!” кто-то прошептал,

Но имя-то промолвил я,

И эхо, слушая меня,

В ответ сказало мне его,

Тот звук — и больше ничего.

Я снова в комнату вошел,

И снова стук ко мне дошел

Сильней и резче, — и опять

Я стал тревожно повторять:

“Я убежден, уверен в том,

Что кто-то скрылся за окном.

Я должен выведать секрет,

Дознаться, прав я или нет?

Пускай лишь сердце отдохнет,

Оно наверное найдет

Разгадку страха моего;

То вихрь — и больше ничего”.

С тревогой штору поднял я —

И, звучно крыльями шумя,

Огромный ворон пролетел

Спокойно, медленно — и сел

Без церемоний, без затей,

Над дверью комнаты моей.

На бюст Паллады взгромоздясь,

На нем удобно поместясь,

Серьезен, холоден, угрюм,

Как будто полон важных дум,

Как будто кто прислал его, —

Он сел — и больше ничего.

И этот гость угрюмый мой

Своею строгостью немой

Улыбку вызвал у меня.

“Старинный ворон! — молвил я, —

Хоть ты без шлема и щита,

Но видно кровь твоя чиста,

Страны полуночной гонец!

Скажи мне, храбрый молодец,

Как звать тебя? Поведай мне,

Каков твой титул в той стране,

Откуда ты пришел сюда?”

Он каркнул: “Больше никогда!”

Я был немало изумлен,

Что на вопрос ответил он.

Конечно, глупость он сказал,

И скорбь мою не разогнал,

Но кто же видел из людей

Над дверью комнаты своей,

На белом бюсте, в вышине,

И наяву, а не во сне,

Такую птицу пред собой,

Что знает наш язык людской

И, объясняясь без труда,

Зовется: Больше никогда?!

Но ворон был угрюм и нем.

Он ограничился лишь тем,

Что слово страшное сказал,

Как будто в нем он исчерпал

Всю глубь души — и сверх того

Не мог добавить ничего.

Он все недвижным пребывал,

И я рассеянно шептал:

“Мои надежды и друзья

Давно покинули меня…

Пройдут часы, исчезнет ночь —

Уйдет и он поутру прочь,

Увы, и он уйдет туда!..”

Он каркнул: “Больше никогда!”

Такой осмысленный ответ

Меня смутил. «Сомненья нет, —

Подумал я, — печали стон

Им был, конечно, заучен.

Ему внушил припев один

Его покойный господин.

То был несчастный человек,

Гонимый горем целый век,

Привыкший плакать и грустить,

И ворон стал за ним твердить

Слова любимые его,

Когда из сердца своего

К мечтам, погибшим без следа,

Взывал он: “Больше никогда!”»

Но ворон вновь меня развлек,

И тотчас кресло я привлек

Поближе к бюсту и к дверям

Напротив ворона — и там,

В подушках бархатных своих,

Я приютился и затих,

Стараясь сердцем разгадать,

Стремясь добиться и узнать,

О чем тот ворон думать мог,

Худой, уродливый пророк,

Печальный ворон древних дней,

Что́ он таил в душе своей,

Что́ мне сказать хотел, когда

Он каркал: “Больше никогда”?

И я прервал беседу с ним,

Отдавшись помыслам своим,

А он пронизывал меня

Глазами, полными огня, —

И я над тайной роковой

Тем больше мучился душой…

Забылся в кресле я своем,

А лампа трепетным лучом

Ласкала бархат голубой,

Где след головки неземной

Еще, казалось, не остыл,

Головки той, что я любил,

И что кудрей своих сюда

Не склонит больше никогда!

И в этот миг казалось мне,

Как будто в сонной тишине

Курился ладан из кадил,

И будто рой небесных сил

Носился в комнате без слов,

И будто вдоль моих ковров

Святой, невидимой толпы

Скользили легкие стопы…

И я с надеждою вскричал:

“Господь! Ты ангелов прислал

Меня забвеньем упоить…

О! дай Ленору мне забыть!”

Но мрачный ворон, как всегда,

Мне каркнул: “Больше никогда!”

“О, дух иль тварь, — предвестник бед,

Печальный ворон древних лет! —

Воскликнул я… — Будь образ твой

Извергнут бурею ночной

Иль послан дьяволом самим,

Я вижу — ты неустрашим:

Скажи же мне, молю тебя:

Дает ли жалкая земля,

Страна скорбей — дает ли нам

Она забвения бальзам?

Дождусь ли я спокойных дней,

Когда над горестью моей

Промчатся многие года?”

Он каркнул: “Больше никогда!”

И я сказал: “О, ворон злой,

Предвестник бед, мучитель мой!

Во имя правды и добра,

Скажи во имя божества,

Перед которым оба мы

Склоняем гордые главы,

Поведай горестной душе,

Скажи, дано ли будет мне

Прижать к груди, обнять в раю

Ленору светлую мою?

Увижу ль я в гробу немом

Ее на небе голубом?

Ее увижу ль я тогда?”

Он каркнул: “Больше никогда!”

И я вскричал, рассвирепев:

“Пускай же дикий твой припев

Разлуку нашу возвестит,

И пусть твой образ улетит

В страну, где призраки живут

И бури вечные ревут!

Покинь мой бюст и сгинь скорей

За дверью комнаты моей!

Вернись опять ко тьме ночной!

Не смей пушинки ни одной

С печальных крыльев уронить,

Чтоб мог я ложь твою забыть!

Исчезни, ворон, без следа!..”

Он каркнул: “Больше никогда!”

Итак, храня угрюмый вид,

Тот ворон все еще сидит,

Еще сидит передо мной,

Как демон злобный и немой;

А лампа яркая, как день,

Вверху блестит, бросая тень —

Той птицы тень — вокруг меня,

И в этой тьме душа моя

Скорбит, подавлена тоской,

И в сумрак тени роковой

Любви и счастия звезда

Не глянет — больше никогда!!.

Раз в унылую полночь, в молчанье немом

Над истлевшим старинного тома листком

Задремав, я поник головою усталой…

Слышу в дверь мою легкий и сдержанный стук:

Верно в комнату просится гость запоздалый…

Нет, все тихо и немо вокруг.

Тьмою вечер декабрьский в окошко зиял.

От углей потухавших свет бледный дрожал,

Тщетно в книге искал я забвенья печали

О моей незабвенной, утраченной мной,

Что архангелы в небе Ленорой назвали,

Что давно позабыта землей…

Каждый шорох чуть слышный в ночной тишине

Фантастическим страхом, неведомым мне,

Леденил мою кровь, и, чтоб сердца биенье

Успокоить, сказал я: “То в дверь мою стук

Запоздалого гостя, что ждет приглашенья…”

Но — все тихо и немо вокруг…

В этот миг, ободрившись, сказал я смелей:

“Кто там: гость или гостья за дверью моей?

Я заснул и не слышал, прошу извиненья,

Как стучали вы в дверь, слишком тих был ваш стук,

Слишком тих…” Отпер двери я в это мгновенье —

Только тьма и молчанье вокруг.

Долго взоры вперял я во мраке густом,

Полный страхом, сомненьем, и грезил о том,

Что незримо и страшно для смертного взора,

Но в молчанье один только слышался звук —

Только вторило эхо мой шепот: “Ленора!”

И безмолвно все было вокруг.

Весь волненьем тревожным невольно объят,

Только в комнату я возвратился назад,

Слышу, стук повторился с удвоенной силой.

Что бояться? не лучше ль исследовать звук?

Это в раму стучит верно ветер унылый…

Все спокойно и тихо вокруг.

Я окно отворил; вот, среди тишины,

Статный ворон, свидетель святой старины,

С трепетанием крыльев ворвался и гордо

Прямо к бюсту Паллады направился вдруг

И, усевшись на нем с видом знатного лорда,

Осмотрелся безмолвно вокруг.

Гордой поступью, важностью строгих очей

Рассмешил меня ворон и в грусти моей.

“Старый ворон! уже без хохла ты… однако,

Путник ночи, тебя не смирили года…

Как зовут тебя в царстве Плутонова мрака?”

Ворон громко вскричал: “Никогда”.

С изумленьем услышал я птицы ответ,

Хоть ума в нем и не было сильных примет,

Но ведь все согласятся с моими словами,

Что за дивное диво сочтешь без труда,

Если птицу на бюсте найдешь над дверями,

С странной кличкой такой: “Никогда”…

Но не вымолвил ворон ни слова потом,

Весь свой ум будто вылив в том слове одном.

Неподвижен он был, и промолвил в тиши я:

“Завтра утром ты бросишь меня без следа,

Как другие друзья, как надежды былые!..”

Ворон снова вскричал: “Никогда”.

Как ответ мне, тот крик прозвучал в тишине;

Это все, что он знает, подумалось мне, —

Верно перенял он у гонимого силой

Злой судьбы, чьих надежд закатилась звезда,

Панихиду по грезам — припев тот унылый:

“Никогда, никогда, никогда!”

Вопреки неотвязчивым думам моим,

Все смешил меня ворон; усевшись пред ним

В бархат мягкого кресла, я впал в размышленье:

Ворон, вещий когда-то в былые года,

Ворон вещий и мрачный, какое значенье

Скрыто в крике твоем: “Никогда”?

Так безмолвно я в думах моих утопал,

Птицы огненный взгляд в сердце мне проникал,

В мягком кресле прилег я спокойно и ловко,

А на бархат свет лампы чуть падал, о да!

Этот бархат лиловый своею головкой

Не нажмет уж она никогда!

Вдруг отрадно мне стало, как будто святым

Фимиамом незримый пахнул серафим…

“О несчастный! — я молвил, — то мне провиденье

Шлет отраду в приют одинокий сюда!

О Леноре утраченной даст мне забвенье!..”

Ворон снова вскричал: “Никогда!”

“О пророк, злой вещун, птица ль, демон ли ты,

Ада ль мрачный посол, иль во мгле темноты

Пригнан бурей ты с берега грозного моря,

О, скажи, дальний гость, залетевший сюда:

Отыщу ль я бальзам от сердечного горя?”

И вещун прокричал: “Никогда!”

“Птица ль, демон ли ты, все ж пророк, вестник злой,

Молви мне: в царстве Бога, что чтим мы с тобой,

В отдаленном раю, сбросив бремя печали,

Не сольюсь ли я с милой, воспрянув туда,

С чудной девой, что в небе Ленорой назвали?”

Птица вскрикнула вновь: “Никогда!”

“Птица ль, демон ли ада, — воскликнул я, — прочь!

Возвратись же опять в мрак и в бурную ночь!..

Не оставь здесь пера в память лжи безотрадной,

Одинокий приют мой покинь навсегда,

Вынь из сердца разбитого клюв кровожадный!”

Ворон крикнул опять: “Никогда!”

И над дверью моей неподвижно с тех пор

Блещет ворона черного демонский взор,

В бледных лампы лучах силуэт его темный

Предо мной на полу распростерт навсегда,

И из круга той тени дрожащей огромной

Не воспрянет мой дух никогда!

В угрюмый, мрачный ночи час

Сидел я, не смыкая глаз,

Над грудой книг, один, больной,

С моей гнетущею тоской…

И вдруг неясный слышу звук,

Как будто в дверь раздался стук!

И сердце замерло во мне:

О чем? Кого мне ждать извне?

Ее уж нет! кому прийти?!

То путник, сбившийся с пути,

Набрел на запоздалый свет…

Кого мне ждать? возврата нет!

Зимой то было: за стеной

Метели раздавался вой,

Светил камина огонек

На мой уютный уголок,

Мерцанье красное кругом

Он разливал под потолком;

Но ни тепло, ни кучи книг

Любимых, умных, но сухих

Моей тоски не облегчат.

Ленора! где твой кроткий взгляд?

Зачем очей небесных свет

Угас? Зачем возврата нет!?

Но отчего ж стеснилась грудь?

Зачем не в силах я вздохнуть?

И шорох шелковых завес

Меня уносит в мир чудес?

Кого я жду? Зачем испуг?

О чем забилось сердце вдруг?..

Я стал рассеянно шептать,

Чтоб сердце бедное унять:

“Кого мне ждать? Кому прийти?

То путник, сбившийся с пути,

Забрел на запоздалый свет:

Кого мне ждать? — Возврата нет!”

И звуки тех бессвязных слов

Мне бодрость возвратили вновь.

Я, с дрожью в голосе, сказал:

“Кто там? кто в дверь мою стучал?

Простите, если долго вас

Я ждать заставил в поздний час:

Так легок был ваш тихий стук,

Что этот смутный, слабый звук

Казался мне каким-то сном

Иль грезой в сумраке ночном”.

Я встал и двери отворил,

Но мрак кругом один царил,

И буря выла мне в ответ,

А я шептал: “Возврата нет!”

И снова страх объял меня:

Вдали ни звука, ни огня…

И снова смутною толпой

Восстал в душе видений рой:

Погибших счастия минут,

Которых люди не поймут.

Но вдруг средь чудных, сладких грез

“Ленора!” где-то раздалось.

Я задрожал, но понял вдруг,

Что это сам сказал я вслух,

Что эхо принесло ответ

Средь тьмы ночной… Возврата нет!

Опять присел к камину я,

Но вновь стеснилась грудь моя:

Я слышал ясно, что теперь

Стучат сильнее, но не в дверь,

Стучат в закрытое окно,

Звенело жалобно оно.

Шептал тревожно я опять:

“Кто б это мог в окно стучать?

Есть непременно кто-то там!

Кому ж стучаться по ночам?

Не страх ли это? Отдохну,

Тогда загадку я пойму,

Быть может, это только бред,

Иль ветра вой… Возврата нет!”

Я поднял штору у окна,

И вот ко мне, как ночь темна,

Большая птица ворвалась

И тихо в комнате взвилась.

То черный, мрачный ворон был,

Как будто полный адских сил

(Так был угрюм он и суров).

Он сделал несколько кругов,

На бюст Паллады тихо сел

И злобно, холодно глядел.

То молчаливый был сосед:

Сидит, глядит… Возврата нет!

Сдержать улыбки я не мог,

Так был он важен, мрачно строг.

С ним начал я болтать, шутя:

“Скажи, откуда ты, летя,

Меня сегодня посетил?

В какой стране ты прежде жил?

Хоть без щита ты и без лат,

Но говорит мне важный взгляд,

Что древен твой высокий род,

Какой же титул он дает?

И как зовут тебя?” В ответ

Он каркнул мне: “Возврата нет!”

Был удивлен, конечно, я,

Что птица говорит моя,

Хотя ответ на мой вопрос

Мне утешенья не принес:

В нем смысла не было, но все ж

По телу пробежала дрожь,

Так странно было над собой

На бюсте видеть в час ночной

Ту птицу черную и знать,

Что птица может смело дать

На языке людей ответ,

Что имя ей: “Возврата нет”.

А ворон был, как ночь, угрюм,

Как будто полный мрачных дум,

И так торжественно молчал,

Как будто слов, что он сказал,

Довольно было для того,

Чтоб душу выразить его.

А я опять шептал в тоске:

“Да, все исчезло вдалеке,

Ушли надежды и друзья,

И одинок, покинут я,

И ворон улетит чуть свет…”

И каркнул он: “Возврата нет!”

Я был теперь опять смущен:

Ответил так разумно он,

Как будто понял мысль мою?!.

Все вздор! фантазии даю

Я много воли! Этот крик

Был заучен им; он привык

К нему когда-то; может быть,

Ему пришлось с страдальцем жить,

Который этот тяжкий стон

Твердил, печально удручен,

Твердил, под гнетом дум и бед,

Лишь слова два: возврата нет!

Но все ж он развлекал меня,

И, подложив в камин огня,

Я в кресле бархатном своем

К нему подвинулся. Вдвоем

Мы так сидели. Я смотрел

Ему в глаза и все хотел

Узнать по виду, по глазам,

Каким он предался мечтам,

О чем он важно думать мог,

О чем он каркал, как пророк,

Имел ли смысл его ответ

И мрачный крик: возврата нет?

Но он по-прежнему молчал

И взором огненным сверкал,

Как будто пронизать насквозь

Меня хотел им, и лилось

Сиянье лампы на ковер,

На бархат кресла, где мой взор

Блуждал, с мечтами о былом…

С тоскою вновь в уме моем,

Я видел ясно пред собой,

На спинке кресла голубой,

Головки нежной милый след

И кудри… О, возврата нет!

И мне казалось, что кругом

В тревожном воздухе ночном

Пронесся нежный фимиам:

Я тихий шелест слышал там —

Вдоль стен и радужных ковров,

Я слышал мягкий шум шагов,

Мне мнилось, ангелы сошли

В жилище бренное земли…

Я вскрикнул: “Господи, ко мне

Не ты ль в полночной тишине

Прислал тут рой небесных сил,

Чтоб он покой мне возвратил,

Забыть заставил…” Но в ответ

Я слышу крик: “Возврата нет!”

То каркнул ворон, и ему

Я закричал: “О, кто б сквозь тьму,

Тебя, предвестник бед и слез,

Ко мне в жилище не занес,

Хоть демон сам, поведай мне

Могу ли снова в тишине

Когда-нибудь забыться я?

Дает ли скорбная земля

Забвенье нам когда-нибудь?

Когда покинет эту грудь

Безумной муки тяжкий след?”

И каркнул он: “Возврата нет!”

Я стал молить тогда его:

“Во имя Бога самого,

Во имя истины святой

Поведай мне, мучитель мой,

Когда принять захочет Бог

Меня в небесный свой чертог,

Увижу ль там Ленору я?

Прильнет ли милая моя

Хоть там опять к груди моей?

Увижу ль я ее очей

Былой, лазурный, кроткий свет?..”

И каркнул он: “Возврата нет!”

И, в исступленье, крикнул я:

“Будь трижды проклят: речь твоя

Разлуку вечную сулит!

Невыносим мне мрачный вид

И твой коварный, злой язык!

Ступай отсюда прочь! Пусть крик

Звучит твой там, в ночной стране,

Где мчатся тени лишь одне,

Где бури вечные ревут…

Не оставляй снежинки тут

Ты с крыльев траурных своих,

Чтоб мог забыть я снова их,

Забыть твой лживый, злой ответ!..”

А ворон вновь: “Возврата нет!”

И все сидит, не улетел,

Сидит, как прежде, злобен, смел,

Как демон мрачен, горд и нем,

Он жить остался здесь совсем.

От лампы тень его кругом

Лежит на мне, лежит на всем,

Что вкруг меня, и в той тени,

В той тьме — страданья лишь одни!..

Сдавило сердце у меня…

В душе померкшей нет огня,

И не проникнет счастья свет

Сквозь тень и тьму… возврата нет!

В глухую полночь, в тишине,

При бледно-трепетном огне,

Над старой книгой, обветшалой,

Поник я головой усталой…

За дверью стук раздался вдруг:

То, видно, путник запоздалый…

Но — тихо было все вокруг.

Стоял декабрь. Уже давно

Зияла ночь в мое окно.

Искал я тщетно в книжной пыли

Забвенья. Думы мои были

О той, кого я так любил,

Кого уж нет, кого забыли,

Но я, увы, не позабыл!

Чуть слышный шорох в тишине

В тот странный миг казался мне

Идущей тенью привиденья.

Чтоб сердца удержать биенье,

Я говорил: “То, верно, друг,

За дверью ждущий приглашенья…”

Но — тихо было все вокруг.

Я ободрился и сказал:

“Кто там? Я стука не слыхал,

Прошу простить — вздремнул немного.

Кто б ни был ты — под кров убогий

Войди, приветствуй мой досуг.

Вот дверь. Стою я у порога…”

Но — тихо было все вокруг.

И долго я глядел во тьму,

Со страхом думая: кому

Не страшен мрак — могила взора,

Сопутник горя и позора!

К чему ж мой трепетный испуг?

Не ты ль пришла, Элеонора?

Но — тихо было все вокруг.

Волненьем тягостным объят,

Пришел я в комнату назад.

Стук повторился с новой силой,

Нет, то не призрак девы милой,

Святой, душевный мой недуг, —

То в раму ветер бьет унылый…

Но — тихо было все вокруг.

Окно я быстро распахнул.

Вдруг ворон крыльями взмахнул,

Влетел — и, кинув гордо взгляды

Вокруг, он сел на бюст Паллады

Среди глубокой тишины.

Напрасно! Здесь тебе не рады,

Пернатый вестник старины!

“Зачем ты в хижину мою

Ворвался вдруг? Но я даю

Тебе приют, ночной гуляка…

А стар ты, ворон, стар! Однако,

В тебе бессилья нет следа.

Как звать тебя, пришлец из мрака?”

Он глухо каркнул: “Никогда!”

Не странно ль! ворон дал ответ!

Что за неведомый привет?

Вот былей новая страница:

Мне былью стала небылица.

Но все ж, не диво ли, когда

Сидит в углу, на бюсте, птица

С мудреной кличкой “Никогда!”

Он, сидя, неподвижен был,

И тихо я проговорил:

“Ты не поймешь моей печали!

Исчезнув завтра в синей дали,

Меня ты бросишь навсегда,

Как в жизни все меня бросали!”

Он глухо каркнул: “Никогда!”

И прозвучал ответом мне

Тот крик в угрюмой тишине.

Должно быть, у того, кто силой

Гоним был, без надежд, без милой,

Чья закатилася звезда, —

Подслушал он припев унылый,

Припев холодный: “Никогда!”

Я сел пред вороном. Хотя

Я слушал крик его шутя,

Но впал невольно в размышленье:

«Вещун, вселявший страх, сомненье

В мой ум, в минувшие года,

Какое вещее значенье

Таится в слове “Никогда”?

Не смерть ли? Да? О, может быть,

Ей здесь не время было жить!

С душой и сердцем робкой лани,

Она чуждалась нашей брани.

Была ей страсть людей чужда…

О, не нажать ей этой ткани

Своей головкой никогда!»

И стало мне отрадно вдруг:

Как будто горний дух вокруг

Разлил и жизнь, и наслажденье.

И я сказал: “То провиденье

Мне шлет чрез ворона сюда

О ней, утраченной, забвенье…”

Он глухо каркнул: “Никогда!”

“Посол ли ты, пророк ли ты,

Иль демон злой из темноты,

Иль, с бурей бешеною споря,

Ты пригнан ею, пригнан с моря,

Как гонит нас, людей, нужда!

Скажи: уйду ли я от горя?”

Он глухо каркнул: “Никогда!”

“О, вестник, посланный судьбой!

Мы царство Бога чтим с тобой, —

Скажи, — в раю, под негой вечной,

Где светоч жизни бесконечной,

Когда и я приду туда, —

Сольюсь ли там с своей сердечной?”

Он глухо каркнул: “Никогда!”

“О, злой вещун! поди ты прочь!

Уйди опять в глухую ночь,

Под этот свод небес громадный!

На что мне крик твой безотрадный!

Покинь приют мой навсегда,

Из сердца вынув клюв свой жадный!”

Он снова каркнул: “Никогда!”

И на стене моей с тех пор

Его ужасный блещет взор,

И силуэт зловещий, темный,

В лучах моей лампады скромной,

Стал черной тенью навсегда,

И, вот, из тени той огромной

Мой дух не встанет никогда!..

В поздний час, ночной порою

Я склонился головою

Над старинной книгой, в мраке

Кабинета моего,

И в дремоте безмятежной

Вдруг услышал стук я нежный,

Словно кто стучал небрежно

В дверь жилища моего.

“Гость стучится, — прошептал я, —

В дверь жилища моего, —

Гость — и больше ничего!..”

Был декабрь, — я помню это, —

И камин мой вдоль паркета

Сыпал в сумрак кабинета

Искры блеска своего.

И рассвета ждал я страстно…

Утешения напрасно

Я искал, — то скорбь всевластно,

Скорбь за друга моего…

О Леноре той прекрасной, —

В небе имя ей Ленора

На земле же — ничего.

Мрачный шорох сторы красной

Навевал мне страх ужасный, —

Страх суровый, ужас новый

В сумрак сердца моего.

Трепет сердца подавляя,

Все стоял я, повторяя:

“Гость стоит там, ожидая,

У жилища моего, —

Поздний гость там, ожидая

У жилища моего, —

Гость — и больше ничего!”

Бодрость в сердце ощущая,

Ни минуты не теряя,

Я вскричал: “Ты гость иль гостья, —

Жду прощенья твоего:

Я дремал так безмятежно,

Ты же там стучал так нежно,

Так тихонько, так небрежно

В дверь жилища моего!..”

И при этом отворил я

Дверь жилища моего…

Мрак — и больше ничего!..

В мрак смотрел я, изумленный…

Долго я стоял смущенный,

Даже в грезах раньше смертный

Не испытывал того!

Тишина была немая,

Без ответа, гробовая.

Слышал имя лишь тогда я, —

Имя друга моего.

Я шептал: Ленораа! эхо

Повторяло звук его, —

Звук — и больше ничего!

Я вернулся в мрак алькова…

Вся душа пылать готова…

Стук раздался громче снова

У жилища моего.

“Не в окно ль стучат рукою?

Тайну я сейчас открою,

Трепет сердца успокою, —

Трепет сердца моего!

Усмирись же на минуту,

Трепет сердца моего!..

Ветер — больше ничего!”

И в окно влетает с шумом

Громким, мрачным и угрюмым,

Вдруг священный, древний Ворон

В мрак жилища моего.

Птица гордая влетела

Так уверенно и смело,

Словно важный лорд, — и села

В мраке дома моего

На Паллады бюст, над дверью

Кабинета моего…

Села — больше ничего!..

Ворон черный и угрюмый

Разогнал печали думы,

У меня улыбку вызвал

Видом сумрачным тогда.

“Вижу шлем твой почернелый,

В жарких битвах уцелелый!

Мчится ль Ворон древний, смелый,

Из страны Ночей сюда?

Там какое имя носишь,

Где Плутон царит всегда?”

Ворон каркнул: “Никогда!..”

Каркнул ясно и сурово!

Я дивиться начал снова,

Впрочем, смысла в звуке слова

Не нашел я и следа.

Но досель, по крайней мере,

Кто ж видал, чтоб птицы, звери,

Сев на бюст у самой двери,

Произнесть могли б тогда…

На скульптурный бюст у двери

Сев, сказать могли б тогда

Это слово: “Никогда!..»

И, сказавши это слово,

Замолчала птица снова,

Словно в этом слове вылив

Душу всю свою тогда, —

Звуков вновь не издавая,

Неподвижная, немая…

И в тоске шептал тогда я:

“Без друзей я навсегда,

Вот и он умчится завтра,

Как надежды, без следа!..”

Ворон каркнул: “Никогда!”

И смущен я был при этом

Тем осмысленным ответом

И сказал я: «Это слово

Заучил он в те года,

Как его хозяин злою

Был преследуем судьбою,

И порою пел с тоскою

Средь невзгоды и труда

Гимн надежде погребальный

В час невзгоды и труда:

“Никогда, о, никогда!..»

Все же Ворон мой угрюмый

Разогнал печали думы…

Кресло к двери кабинета

Пододвинул я тогда

И, в подушках утопая,27

От мечты к мечте витая,

Так лежал я, размышляя:

Что хотел сказать тогда

Мрачный, древний, вещий Ворон, —

Что хотел сказать тогда,

Прокричавши: “Никогда!”

Так сидел я, размышляя,

И молчал я, а немая

Птица жгла мне взглядом сердце,

Молчалива и горда.

И сидел я погруженный

В думы с головой, склоненной

В бархат, лампой озаренный,

И мечтал о ней тогда, —

Что головкой полусонной

В бархат кресла вновь сюда

Не склонится никогда.

А вокруг носились волны

Аромата, неги полны,

И незримых серафимов

Слышал я шаги тогда.

“Ворон Божьею рукою

Послан с ангельской толпою!

Ты приносишь весть покоя,

Чтоб забыл я навсегда

О Леноре в миг покоя

Позабыл я навсегда?”

Ворон каркнул: “Никогда!”

“Вестник мрачный и кровавый!

Птица ты иль дух лукавый,

Послан Демоном иль бурей

Занесен ты был сюда?

Не смирился ты доныне

В очарованной пустыне,

В доме, преданном кручине!

Раз ответь мне навсегда,

Есть ли там бальзам забвенья?

Ты скажи мне навсегда!”

Ворон каркнул: “Никогда!”

“Ворон мрачный и кровавый!

Птица ты иль дух лукавый,

О, ответь мне ради Неба,

Ради Страшного Суда:

Дух мой, скорбью изнывая,

Встретит там, в преддверье рая,

Ту, которая, блистая

Светом, унеслась туда?

То Ленора, — то святая, —

Унеслась она туда!”

Ворон каркнул: “Никогда!”

“Разлучит нас это слово, —

Я вскричал, вскочив сурово, —

Мчись обратно, в сумрак бури,

В мрак Плутона, навсегда,

Не роняй здесь перьев черных,

Чтоб не помнить слов тлетворных,

Злобных, лживых и позорных!

Бюст покинув, мчись туда,

И, мое покинув сердце,

Ты исчезни навсегда!”

Ворон каркнул: “Никогда!”

И сидит, не улетая,

Все немая, все немая

Птица там, над самой дверью,

Как сидела и тогда,

Устремив свой взор склоненный,

Словно демон полусонный,

И от лампы, там зажженной,

Тень отбросила сюда.

И мой дух средь этой тени,

Ниспадающей сюда,

Не воспрянет никогда!..

Погруженный в скорбь немую

и усталый, в ночь глухую,

Раз, когда поник в дремоте

я над книгой одного

Из забытых миром знаний,

книгой, полной обаяний, —

Стук донесся, стук нежданный

в двери дома моего:

“Это путник постучался

в двери дома моего,

Только путник —

больше ничего”.

В декабре — я помню — было

это полночью унылой.

В очаге под пеплом угли

разгорались иногда.

Груды книг не утоляли

ни на миг моей печали —

Об утраченной Леноре,

той, чье имя навсегда —

В сонме ангелов — Ленора,

той, чье имя навсегда

В этом мире стерлось —

без следа.

От дыханья ночи бурной

занавески шелк пурпурный

Шелестел, и непонятный

страх рождался от всего.

Думал, сердце успокою,

все еще твердил порою:

“Это гость стучится робко

в двери дома моего,

Запоздалый гость стучится

в двери дома моего,

Только гость —

и больше ничего!”

И когда преодолело

сердце страх, я молвил смело:

“Вы простите мне, обидеть

не хотел я никого;

Я на миг уснул тревожно:

слишком тихо, осторожно, —

Слишком тихо вы стучались

в двери дома моего…”

И открыл тогда я настежь

двери дома моего —

Мрак ночной, —

и больше ничего.

Все, что дух мой волновало,

все, что снилось и смущало,

До сих пор не посещало

в этом мире никого.

И ни голоса, ни знака —

из таинственного мрака…

Вдруг “Ленора!” прозвучало

близ жилища моего…

Сам шепнул я это имя,

и проснулось от него

Только эхо —

больше ничего.

Но душа моя горела,

притворил я дверь несмело.

Стук опять раздался громче;

я подумал: “Ничего,

Это стук в окне случайный,

никакой здесь нету тайны:

Посмотрю и успокою

трепет сердца моего,

Успокою на мгновенье

трепет сердца моего.

Это ветер, —

больше ничего”.

Я открыл окно, и странный

гость полночный, гость нежданный,

Ворон царственный влетает;

я привета от него

Не дождался. Но отважно, —

как хозяин, гордо, важно

Полетел он прямо к двери,

к двери дома моего,

И вспорхнул на бюст Паллады,

сел так тихо на него,

Тихо сел, —

и больше ничего.

Как ни грустно, как ни больно, —

улыбнулся я невольно

И сказал: “Твое коварство

победим мы без труда,

Но тебя, мой гость зловещий,

Ворон древний, Ворон вещий,

К нам с пределов вечной

Ночи прилетающий сюда,

Как зовут в стране, откуда

прилетаешь ты сюда?”

И ответил Ворон:

“Никогда”.

Говорит так ясно птица,

не могу я надивиться.

Но казалось, что надежда

ей навек была чужда.

Тот не жди себе отрады,

в чьем дому на бюст Паллады

Сядет Ворон над дверями;

от несчастья никуда, —

Тот, кто Ворона увидел, —

не спасется никуда,

Ворона, чье имя:

“Никогда”.

Говорил он это слово

так печально, так сурово,

Что, казалось, в нем всю душу

изливал; и вот, когда

Недвижим на изваянье

он сидел в немом молчанье,

Я шепнул: “Как счастье,

дружба улетели навсегда,

Улетит и эта птица

завтра утром навсегда”.

И ответил Ворон:

“Никогда”.

И сказал я, вздрогнув снова:

“Верно, молвить это слово

Научил его хозяин

в дни тяжелые, когда

Он преследуем был Роком,

и в несчастье одиноком,

Вместо песни лебединой,

в эти долгие года

Для него был стон единый

в эти грустные года —

Никогда, — уж больше

никогда!”

Так я думал и невольно

улыбнулся, как ни больно.

Повернул тихонько кресло

к бюсту бледному, туда,

Где был Ворон, погрузился

в бархат кресел и забылся…

«“Страшный Ворон,

мой ужасный гость, —

подумал я тогда, —

Страшный, древний

Ворон, горе возвещающий всегда,

Что же значит крик твой:

“Никогда”?»

Угадать стараюсь тщетно;

смотрит Ворон безответно.

Свой горящий взор мне в сердце

заронил он навсегда.

И в раздумье над загадкой,

я поник в дремоте сладкой

Головой на бархат, лампой

озаренный. Никогда

На лиловый бархат кресел,

как в счастливые года,

Ей уж не склоняться —

никогда!

И казалось мне: струило

дым незримое кадило,

Прилетели Серафимы,

шелестели иногда

Их шаги, как дуновенье:

“Это Бог мне шлет забвенье!

Пей же сладкое забвенье,

пей, чтоб в сердце навсегда

Об утраченной Леноре

стерлась память — навсегда!..”

И сказал мне Ворон:

“Никогда”.

“Я молю, пророк зловещий,

птица ты иль демон вещий,

Злой ли Дух тебя из Ночи,

или вихрь занес сюда

Из пустыни мертвой, вечной,

безнадежной, бесконечной, —

Будет ли, молю, скажи мне,

будет ли хоть там, куда

Снизойдем мы после смерти, —

сердцу отдых навсегда?”

И ответил Ворон:

“Никогда”.

“Я молю, пророк зловещий,

птица ты иль демон вещий,

Заклинаю небом, Богом,

отвечай, в тот день, когда

Я Эдем увижу дальний,

обниму ль душой печальной

Душу светлую Леноры,

той, чье имя навсегда

В сонме ангелов —

Ленора, лучезарной навсегда?”

И ответил Ворон:

“Никогда”.

“Прочь! — воскликнул я, вставая, —

демон ты иль птица злая.

Прочь! — вернись в пределы

Ночи, чтобы больше никогда

Ни одно из перьев черных

не напомнило позорных,

Лживых слов твоих! Оставь же

бюст Паллады навсегда,

Из души моей твой образ

я исторгну навсегда!”

И ответил Ворон:

“Никогда”.

И сидит, сидит с тех пор он

там, над дверью, черный Ворон,

С бюста бледного Паллады

не исчезнет никуда.

У него такие очи,

как у Злого Духа ночи,

Сном объятого; и лампа

тень бросает. Навсегда,

К этой тени черной птицы

пригвожденный, — навсегда, —

Не воспрянет дух мой —

никогда!

Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,

Над старинными томами я склонялся в полусне,

Грезам странным отдавался, вдруг неясный звук раздался,

Будто кто-то постучался — постучался в дверь ко мне, —

“Это, верно, — прошептал я, — гость — в полночной тишине,

Гость стучится в дверь ко мне”.

Ясно помню… Ожиданья… Поздней осени рыданья…

И в камине очертанья тускло тлеющих углей…

О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа

На страданье, без привета, на вопрос о ней, о ней,

О Леноре, что блистала ярче всех земных огней,

О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,

Скорбный лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.

Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:

“Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,

Поздний гость приюта просит в полуночной тишине,

Гость стучится в дверь ко мне”.

Подавив свои сомненья, победивши опасенья,

Я сказал: “Не осудите замедленья моего, —

Этой полночью ненастной я вздремнул, и стук неясный,

Слишком тих был стук неясный, и не слышал я его,

Я не слышал”, — тут раскрыл я дверь жилища моего, —

Тьма, — и больше ничего.

Взор застыл во тьме стесненный, и стоял я, изумленный,

Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;

Но, как прежде, ночь молчала, тьма душе не отвечала,

Лишь — “Ленора!” — прозвучало имя солнца моего,

Это я шепнул, и эхо повторило вновь его,

Эхо, больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся — обернулся — содрогнулся,

Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того,

“Верно что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,

Там за ставнями забилось у окошка моего,

Это ветер, усмирю я трепет сердца моего,

Ветер, больше ничего”.

Я толкнул окно с решеткой, тотчас важною походкой

Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,

Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво,

И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей,

Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,

Он взлетел и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,

Видя важность этой птицы, жившей долгие года.

“Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, —

Я промолвил, — но скажи мне: там, где Ночь царит всегда,

Как ты звался, гордый ворон, там, где Ночь царит всегда?”

Ворон крикнул: “Никогда”.

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало,

Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда,

Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,

Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь когда —

Сел над дверью, говорящий без запинки, без труда,

Ворон с кличкой “Никогда”.

И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,

Точно всю он душу вылил в этом слове “никогда”,

И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он,

Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,

Завтра “он” меня покинет, как надежды, навсегда», —

Ворон каркнул: “Никогда”.

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной,

“Верно, был он, — я подумал, — у того, чья жизнь — беда,

У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье

Рек весной, чье отреченье от надежды навсегда

В песне вылилось о счастье, что погибнув навсегда,

Вновь не вспыхнет никогда”.

Но от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,

Кресло я свое придвинул против ворона тогда,

И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной

Отдался душой мятежной: «Это ворон, ворон, да;

Но о чем твердит зловещий этим черным “никогда”,

Страшным криком “никогда”»?

Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,

Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,

И с печалью запоздалой, головой своей усталой

Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:

Я — один; на бархат алый та, кого любил всегда,

Не прильнет уж никогда.

Но, постой, вокруг темнеет и как будто кто-то веет;

То с кадильницей небесной Серафим пришел сюда?

В миг неясный упоенья я вскричал: “Прости, мученье!

Это Бог послал забвенье о Леноре навсегда,

Пей же, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!”

Каркнул Ворон: “Никогда”.

И вскричал я в скорби страстной: “Птица ты иль дух ужасный,

Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда,

Ты — пророк неустрашимый, в край печальный, нелюдимый,

В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда,

О, скажи, найду ль забвенье, я молю, скажи, когда?”

Каркнул Ворон: “Никогда”.

“Ты — пророк, — вскричал я, — вещий! Птица ты иль дух зловещий,

Этим Небом, что над нами, — Богом, скрытым навсегда, —

Заклинаю, умоляя мне сказать: в пределах Рая

Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,

Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?”

Каркнул Ворон: “Никогда”.

И воскликнул я, вставая: “Прочь отсюда, птица злая,

Ты из царства тьмы и бури, уходи опять туда,

Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной.

Удались же, дух упорный! Быть хочу — один всегда!

Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь — всегда!”

Каркнул Ворон: “Никогда”.

И сидит, сидит зловещий, Ворон черный, Ворон вещий,

С бюста бледного Паллады не умчится никуда,

Он глядит уединенный, точно Демон полусонный,

Свет струится, тень ложится, на полу дрожит всегда,

И душа моя из тени, что волнуется всегда,

Не восстанет — никогда.

Как-то в полночь, утомленный, я забылся, полусонный,

Над таинственным значеньем фолианта одного;

Я дремал, и все молчало… Что-то мягко прозвучало —

Что-то тихо застучало у порога моего.

Я подумал: “То стучится гость у входа моего —

Гость, и больше ничего”.

Помню все, как это было: мрак — декабрь — ненастье выло —

Гас очаг мой — так уныло падал отблеск от него…

Не светало… Что за муки! Не могла мне глубь науки

Дать забвенье о разлуке с девой сердца моего —

О Леноре, взятой в Небо прочь из дома моего, —

Не оставив ничего…

Шелест шелка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах —

Чуткой, жуткой странной дрожью проникал меня всего;

И, смиряя страх минутный, я шепнул в тревоге смутной:

“То стучится бесприютный гость у входа моего —

Поздний путник там стучится у порога моего —

Гость, и больше ничего”.

Стихло сердце понемногу. Я направился к порогу,

Восклицая: “Вы простите — я промедлил оттого,

Что дремал в унылой скуке — и проснулся лишь при стуке —

При неясном, легком звуке у порога моего” —

И широко распахнул я дверь жилища моего —

Мрак, и больше ничего.

Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая

В ощущеньях, человеку незнакомых до того;

Но царила тьма сурово средь безмолвия ночного,

И единственное слово чуть прорезало его —

Зов: “Ленора…” — Только эхо повторило мне его —

Эхо, больше ничего…

И, смущенный непонятно, я лишь шаг ступил обратно —

Снова стук — уже слышнее, чем звучал он до того.

Я промолвил: “Что дрожу я? Ветер ставни рвет, бушуя, —

Наконец-то разрешу я, в чем здесь скрыто волшебство —

Это ставень, это буря: весь секрет и волшебство —

Вихрь, и больше ничего”.

Я толкнул окно, и рама подалась, и плавно, прямо

Вышел статный, древний Ворон — старой сказки божество;

Без поклона, смело, гордо, он прошел легко и твердо, —

Воспарил, с осанкой лорда, к верху входа моего

И вверху, на бюст Паллады у порога моего

Сел — и больше ничего.

Оглядев его пытливо, сквозь печаль мою тоскливо

Улыбнулся я, — так важен был и вид его, и взор:

“Ты без рыцарского знака — смотришь рыцарем, однако,

Сын страны, где в царстве Мрака Ночь раскинула шатер!

Как зовут тебя в том царстве, где стоит Ее шатер?”

Каркнул Ворон: “Nevermore”.

Изумился я сначала: слово ясно прозвучало,

Как удар — но что за имя “Никогда”? И до сих пор

Был ли смертный в мире целом, в чьем жилище опустелом

Над дверьми, на бюсте белом, словно призрак древних пор,

Сел бы важный, мрачный, хмурый, черный Ворон древних пор

И назвался “Nevermore”?

Но, прокаркав это слово, вновь молчал уж он сурово,

Точно, в нем излив всю душу, вновь замкнул ее затвор.

Он сидел легко и статно — и шепнул я еле внятно:

“Завтра утром невозвратно улетит он на простор —

Как друзья — как все надежды, улетит он на простор…”

Каркнул Ворон: “Nevermore”.

Содрогнулся я при этом, поражен таким ответом,

И сказал ему: “Наверно господин твой с давних пор

Беспощадно и жестоко был постигнут гневом Рока,

И отчаялся глубоко, и, судьбе своей в укор,

Затвердил, как песню скорби, этот горестный укор —

Этот возглас “Nevermore”…

И, вперяя взор пытливый, я с улыбкою тоскливой

Опустился тихо в кресла, дал мечте своей простор;

И на бархатные складки я поник, ища разгадки, —

Что сказал он, мрачный, гадкий, гордый Ворон древних пор, —

Что хотел сказать зловещий хмурый Ворон древних пор

Этим скорбным “nevermore”…

Я сидел, объятый думой, неподвижный и угрюмый,

И смотрел в его горящий, пепелящий душу взор;

Мысль одна сменялась новой, — в креслах замер я, суровый,

А на бархат их лиловый лампа свет лила в упор, —

Ах, на бархат их лиловый, озаренный так в упор,

Ей не сесть уж — nevermore!

Чу!.. провеяли незримо словно крылья серафима —

Звон кадила — благовонья — шелест ног о мой ковер:

“Это Небо за моленья шлет мне чашу исцеленья,

Благо мира и забвенья мне даруя с этих пор!

Дай! я выпью и Ленору позабуду с этих пор!”

Каркнул Ворон: “Nevermore”.

“Адский дух иль тварь земная, — произнес я, замирая, —

Ты — пророк. И раз уж дьявол или вихрей буйный спор

Занесли тебя, крылатый, в дом мой, Ужасом объятый,

В этот дом, куда проклятый Рок обрушил свой топор, —

Говори: пройдет ли рана, что нанес его топор?”

Каркнул Ворон: “Nevermore”.

“Адский дух иль тварь земная, — повторил я, замирая, —

Ты — пророк. Во имя Неба, — говори: превыше гор,

Там, где Рай наш легендарный — там найду ль я, благодарный,

Душу девы лучезарной, взятой Богом в Божий хор, —

Душу той, кого Ленорой именует Божий хор?”

Каркнул Ворон: “Nevermore”.

“Если так, то вон, Нечистый! в царство Ночи вновь умчись ты! —

Гневно крикнул я, вставая, — этот черный твой убор

Для меня в моей кручине стал эмблемой лжи отныне —

Дай мне снова быть в пустыне! Прочь! верни душе простор!

Не терзай, не рви мне сердца, прочь, умчися на простор!”

Каркнул Ворон: “Nevermore”.

И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный черный Ворон,

Над дверьми, на белом бюсте, — там сидит он до сих пор,

Злыми взорами блистая, — верно так глядит, мечтая,

Демон; тень его густая грузно пала на ковер —

И душе из этой тени, что ложится на ковер,

Не подняться — nevermore!

Как-то в полночь, в час ненастный, утомленный, безучастный

Я над старыми томами веком проклятых наук,

Забываясь, наклонялся, снам иль думам предавался,

Вдруг раздался — я услышал — вдруг раздался тихий стук,

“Это — гость”, — так прошептал я, вдруг расслышав тихий стук,

Прошептал, проснувшись вдруг.

А! я помню слишком ясно: был декабрь и час ненастный.

От камина отблеск красный на полу чертил свой круг.

Как я утра жаждал страстно! как безумно, как напрасно

В книгах я искал забвенья беспощадно долгих мук,

Об утраченной Леноре беспощадно долгих мук,

О мечте, чье имя — звук!

Занавесок шелк качался, тихий шорох раздавался,

Из углов ко мне тянулись сотни чуждых, смутных рук.

В этой комнате пустынной страх зловещий, беспричинный

Рос на сердце с ночью длинной… Вдруг раздался тихий стук.

“Это — гость, — так прошептал я, вдруг расслышав тихий стук, —

Гость, ко мне зашедший друг”.

И, собой овладевая, громко я сказал, вставая:

“Кто б ты ни был, кто стучишься, извини мне, добрый друг!

Утомленный, задремал я, и не сразу услыхал я,

И не сразу расслыхал я твой у двери робкий стук”.

Извиняясь так, я настежь дверь свою раскрыл на стук…

Тьма — и только тьма вокруг!

И стоял я одиноко, как над пропастью глубокой.

С несказанными мечтами я смотрел на темный луг.

Тьма была мертва для взора, но, как зов далекий хора,

Прозвучало вдруг “Ленора” — тихий отзвук долгих мук.

Это я шепнул “Ленора” — тихий отзвук долгих мук.

И во мраке умер звук.

Я вернулся потрясенный, этим зовом опьяненный,

Но лишь дверь свою закрыл я, вдруг раздался прежний стук.

Сердце сжал мне страх недавний, но сказал я: “Это в ставни

Бьется ветер своенравный — неразумен мой испуг!

Это в ставни бьется ветер — неразумен мой испуг!

Ветер создал этот стук!”

Страх рассудком успокоя, растворил свое окно я…

И времен прошедших Ворон в мой покой ворвался вдруг.

Колыхая крылья чинно, он по комнате пустынной,

С гордым видом господина, облетел вдоль стен вокруг.

И на бюст Паллады сел он, облетев вдоль стен вокруг.

Сел в углу, как старый друг.

Привиденьем онемелым, черный весь, на шлеме белом

Он сидел. Я улыбнулся, и сказал ему тогда:

“Царство воронов — гробница; как же ты зовешься, птица,

В мире мертвых, где струится тихо Стиксова вода?

Как тебя зовут, где тихо льется Стиксова вода?”

Каркнул Ворон: “Никогда!”

Смысла мало было в этом, но смущен я был ответом

Черной птицы, вещей птицы, той, чье карканье — беда.

В первый раз еще ненастье занесло в приют несчастья,

Занесло в приют, где счастья не осталось и следа,

К несчастливцу, в ком Надежды не осталось и следа,

Птицу с кличкой “Никогда”.

С шлема белого Паллады вниз глядел он без пощады

И, жестоким приговором безнадежного суда,

Повторял одно он слово — так спокойно, так сурово,

Словно не было другого для меня уж навсегда.

“Но меня, — сказал я, — завтра он покинет навсегда”.

Каркнул Ворон: “Никогда!”

И ответом вновь смущенный, я подумал, потрясенный:

«“У несчастного безумца жил он долгие года,

У того, кого терзали неудачи и печали,

У того, кому слагали песни горе и нужда.

Ко всему припев единый знали горе и нужда,

И припев тот: “Никогда!”»

И глубоко в кресло сел я, и на птицу все смотрел я.

Дум печальных, безотрадных развивалась череда.

“Что, — я думал, — он пророчит, что сказать мне, вещий, хочет,

Черный ворон, птица ночи, криком Страшного Суда,

Что пророчит приговором беспощадного суда,

Грозным словом: “Никогда”?

Черной птицы, птицы ночи, в сердце мне вонзались очи,

Дум печальных, безотрадных развивалась череда.

Головой на шелк измятый преклонясь, тоской объятый,

Думал я: она когда-то, весела и молода,

Так склонялась, но уж больше, весела и молода,

Не склонится никогда!

Но померкнул свет во взорах; я услышал легкий шорох,

Словно ангелы скользили в мире будней и труда.

Из кадильниц их куренья лили в грудь успокоенье…

Я воскликнул: “Вот забвенье! пей забвенье без стыда!

Сердце! посланную Богом пей омегу без стыда!”

Каркнул Ворон: “Никогда!”

“А, — вскричал я, — послан кем он, этот ворон или демон!

Искусителем иль бурей послан темный дух сюда!

Все равно мне! все равно мне! горя в мире нет огромней,

Нет пророка вероломней, — пусть же скажет он, когда

Я найду забвенье горю! пусть же скажет он, когда!”

Каркнул Ворон: “Никогда!”

«А, — вскричал я, — послан кем он, этот ворон или демон!

Этим небом, что над нами, часом Страшного Суда,

Пусть он скажет, заклинаю, что, взнесясь к святому раю,

Я узнаю, я узнаю — ту, кто в сердце здесь, всегда!

Ту, которую “Ленора” звали ангелы всегда!»

Каркнул Ворон: “Никогда!”

“Нет, — вскричал я, — прочь отсюда, темный дух! я верю в чудо!

Удались в свой мир, где вечно плещет Стиксова вода!

Чтоб один я вновь остался! чтоб тот звук, что повторялся

Здесь так часто, затерялся в черной ночи навсегда!

Вынь свой клюв из сердца! Слышишь! Прочь отсюда навсегда!”

Каркнул Ворон: “Никогда!”

И вонзил мне в сердце взор он, и сидит поныне Ворон

Предо мной на белом шлеме, Ворон тот, чей крик беда!

И не ведая забвенья, на его взираю тень я,

На ее гляжу движенья — долго, долгие года.

И душа из черной тени — пусть идут, идут года —

Не восстанет никогда!

Как-то, полночью тоскливой, я вникал, устав, лениво,

Меж томов старинных, странных, в смысл трактата одного

По отвергнутой науке и, сквозь сон, услышал звуки,

Вдруг услышал смутно стуки, — стук у входа моего.

“Это — гость, — пробормотал я, — там, у входа моего,

Гость и больше ничего”.

Ах, мне помнится так ясно, был декабрь и час ненастный,

Был, как призрак, — отблеск красный от камина моего.

Ждал зари я в нетерпенье, в книгах тщетно утешенье

Мнил найти, в ту ночь мученья — ночь без той, зовут кого

Светлым именем: “Ленора!” Шепчут ангелы его,

На земле же — нет его!

Грустный, шелковый, не резкий шорох алой занавески

Мучил, полнил странным страхом, что не знал я до того.

Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго повторенья

Я твердил: “То — посещенье просто друга одного”,

Повторял: “То — посещенье, поздно, друга одного,

Друга, больше ничего”.

Наконец, спокойный внешне, я на стук сказал поспешней:

“Сэр иль мистрис, извините, что молчал я до того.

Дело в том, что задремал я, и не сразу расслыхал я,

Слабый стук не разобрал я, — стук у входа моего”.

Говоря, открыл я настежь двери дома моего:

Тьма, и больше ничего.

И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,

Полный грез, что ведать смертным не давалось до того.

Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,

Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.

Я шепнул: “Ленора”; эхо — повторило мне его,

Эхо, больше ничего.

Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела),

Вскоре вновь я стук услышал, и сильней, чем до того.

Но сказал я: “Это ставней ветер зыблет своенравней,

Им был вызван страх недавний, ветром, только и всего.

Успокойся, сердце! взглянем, что там, только и всего,

Взглянем, больше ничего”.

Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя

Статный, древний Ворон, крыльев шумом славя торжество.

Поклониться не хотел он, не колеблясь полетел он,

Словно лорд иль леди, сел он, — сел у входа моего,

Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,

Сел и больше ничего.

Я, с улыбкой, мог дивиться, как эбеновая птица,

В строгой важности, сурова и горда была тогда.

“Ты, — сказал я, — лыс и черен, но не робок и упорен,

Древний, вещий Ворон, странник с берегов, где Ночь всегда!

Как же ты, в стране Плутона, пышно прозван?” Он тогда

Каркнул: “Больше никогда!”

Птица ясно прокричала, изумив меня немало.

Пусть ответ был без значенья, и слова не шли сюда,

Но кому ж благословенье было — ведать посещенье

Птицы, что над дверью сядет, величава и горда,

Что на белом бюсте сядет, величава и горда,

С кличкой: “Больше никогда!”

Сев на бюст уединенно, Ворон каркал монотонно

Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда.

Их твердя, он весь застынул, ни одним пером не двинул…

Наконец, я тихо кинул: “Раньше скрылись навсегда

Все друзья: он завтра сгинет, как Надежды, навсегда”.

Ворон: “Больше никогда!”

Вздрогнул я, в волненье мрачном, при ответе столь удачном.

«Это — все, — сказал я, — видно, что он знает, жив года

С бедняком, кого терзали беспощадные печали,

Гнали в даль и дальше гнали неудачи и нужда.

К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда

Знала: “Больше никогда!”»

Я, с улыбкой, мог дивиться, как глядит мне в душу птица.

Быстро кресло подкатил я против птицы, сел туда;

Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний,

Сны за снами; как в тумане, думал я: «Он жил года,

Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,

Криком: “Больше никогда”»?

Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога

Птице, огненные взоры чьи жгли сердце мне тогда.

Это думал и иное, головой припав, в покое,

На лиловый бархат; двое так сидели иногда…

Но на бархат, в свете лампы, не склоняться иногда

Ей — уж больше никогда!

И казалось: клубы дыма из кадильницы незримой

Зыблют руки Серафима, тихо сшедшего сюда.

“Бедный! — я вскричал, — то Богом послан с ангелом тревогам

Отдых, — отдых, чтоб немного ты вкусил забвенья! Да?

Пей, о пей тот сладкий отдых! Позабудь Ленору! Да?”

Ворон: “Больше никогда!”

“Вещий! — я вскричал. — Зачем он — прибыл, птица или демон?

Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда,

Я борюсь, хоть полн28 уныний: в этой проклятой пустыне,

Здесь, где властен Ужас ныне, скажет пусть, молю, когда

В Галааде мир найду я? Свой бальзам найду, когда?”

Ворон: “Больше никогда!”

«Вещий! — я вскричал. — Зачем он — прибыл, птица или демон?

Ради Неба, что над нами, часа Страшного Суда,

Скажет пусть душе печальной: я, в Раю, в отчизне дальной,

Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда?

Чистый образ, что “Ленора” ангелы зовут всегда?»

Ворон: “Больше никогда!”

“Будь то слово — знак разлуки! — я вскричал, ломая руки. —

Возвратись, злой дух, под бурю, к берегам, где Ночь всегда!

Не оставь здесь перьев черных, как следов от слов позорных,

Не хочу друзей тлетворных! С бюста — прочь, и навсегда!

Вынь из сердца клюв, умчи свой — с двери образ навсегда!”

Ворон: “Больше никогда!”

И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,

Черный Ворон, там, над входом, с белым бюстом слит всегда.

Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный;

Тень ложится удлиненно, на полу дрожит года,

И не встать душе из тени, что, дрожа, лежит года, —

Знаю: больше никогда!

В полуночный час угрюмый размышлял усталой думой

Я над редкими томами — и туманился мой взор;

Голова сквозь сон кивала… Дверь внезапно задрожала,

Будто кто-то очень тихо колыхнул дверной запор.

“Это гость, — пробормотал я, — гость колеблет мой запор,

Кто ж не спит до этих пор?”

Все мне помнится так ясно: ночь декабрьская ненастна,

Каждый отблеск на паркете стлал загадочный узор;

Как я утра дожидался и надеждой обольщался

Скорбь унять в старинных книгах о возлюбленной Линор,

Лучезарной, несравнимой; в мире ангелов Линор,

Там в раю с недавних пор.

Шелковистый смутный шорох в темно-красных жутких сторах

Сеял ужас, непонятный для меня до этих пор.

Чтобы сердца стук унялся, повторять я лишь старался:

“Это гость, который просит отпереть дверной запор,

Гость меня увидеть хочет, просит отпереть запор,

И не спит до этих пор”.

Успокоенный немного, я сказал, став у порога:

“Извините, что не отпер двери я до этих пор,

Но так сладко задремал я, что и стука не слыхал я,

Вы так тихо, осторожно колыхнули мой запор,

Что я в стуке сомневался”. Тут я дверь открыл во двор —

Только мрак мой гасит взор.

Глубоко тот мрак пронзая, трепеща и ожидая,

Страшный смертным призрак хрупкий все улавливал мой взор;

Но молчанье было глухо, хоть и чутко было ухо,

И одно, одно лишь имя шепот мой твердил: “Линор!”

И мне эхо приносило снова шепот мой: “Линор!” —

Милой сердцу с давних пор.

Снова в комнату вступая, весь внутри огнем пылая,

Я услышал снова будто рук таинственных напор.

“За окном впотьмах, без света, кто-то верно ждет ответа.

Кто же, кто же, посмотрю я, за шуршащей дымкой стор?

Кто там ждет до этих пор?”29

Ставень прочь метнул с размаху. Волю дав глухому взмаху

Крыльев, ворон древний гордо, ворон баснословных пор,

В комнату мою влетает, мне привета не кидает,

Но с достоинством вельможи неподвижно держит взор.

Сел на бюст Паллады тихо, и его спокоен взор,

Словно здесь он с давних пор.

Это птица грусть смахнула, и улыбка проскользнула

У меня на облик важный птицы с взглядами в упор.

Я сказал: “Старинный ворон, как ты призрачен и черен,

Из каких ущелий мрачных ты взметнулся на простор?”

Каркнул ворон, променявший мрак ущелий на простор:

“Никогда уж с этих пор”.

Сильно сердце поразило: птица ясно говорила;

Хоть ответ ее без смысла я не понял до сих пор.

Трудно было не смущаться, птице той не удивляться,

Что на бюст над дверью села, — птица из полночных гор,

Птица с именем столь странным, из студеных темных гор:

“Никогда уж с этих пор”.

Но на бюсте ворон снова все твердит мне то же слово,

То же слово извергает из своих зловещих нор,

И другого не бормочет, перьев черных не всклокочет, —

И когда шепчу я внятно: “Я покинут с давних пор.

Завтра он меня покинет”. Птица каркает в упор:

“Никогда уж с этих пор”.

И в безмолвии свинцовом, пораженный этим словом,

Я сказал, он послан, верно, от Того, чей рок безмерный

Речи все в один сливает несмолкаемый укор,

Безнадежный, похоронный, несмолкаемый укор:

“Никогда уж с этих пор”.30

И мою улыбку снова ворон выманил суровый,

Кресло выдвинув, поставил я его совсем в упор

Против ворона. Без слова сел на бархат я лиловый,

Размышляя, что сказала птица баснословных пор,

Что же карканье то значит птицы из студеных гор:

“Никогда уж с этих пор”.

Весь в догадках утопая, мысль безмолвьем охраняя,

В сердце глаз вороньих чуял пламенеющий задор.

Это чуял и другое, в кресле сидя, для покоя

Я к подушке приникая, как и лампы ник узор.31

“Ах, теперь ей не приникнуть к той подушке, где узор, —

Никогда уж с этих пор”.

Тут струя меня обвила благовонного кадила.

Серафим его колеблет, гулок пол, шуршанье стор.

“О, несчастный, — я воскликнул, — Бог в твои страданья вникнул,

И забвеньем исцеляет память о твоей Линор”.

Каркнул ворон про забвенье в небо скрывшейся Линор:

“Никогда уж с этих пор”.

“О, пророк, — сказал тогда я, — птица добрая иль злая,

Искуситель ты иль жертва, вихрем сброшенная с гор,

В заколдованный мой угол, где все полно жутких пугал,

Исцеленье существует, о скажи, иль это вздор?”

И тогда про исцеленье ворон каркнул мне в упор:

“Никогда уж с этих пор”.

“О, пророк, — сказал тогда я, — птица добрая иль злая,

Небесами, что над нами высят горний свой убор,

Вечным Богом заклинаю, ты скажи мне, умоляю,

Ах, возможно ли мне будет там, в раю, обнять Линор?”

Ворон каркнул про святую в мире ангелов Линор:

“Никогда уж с этих пор”.

“Так исчезни, злая птица, как ночная небылица, —

Я вскричал, вскочивши с кресла, — уноси твой лживый вздор!

Только требую теперь я, не оставь твои мне перья,

Ложь твою они напомнят. С бюста прочь! В ночной простор!”

Ворон каркнул, не слетая, не летя в ночной простор:

“Никогда уж с этих пор”.

И с тех пор на бюсте ворон, мрачно-тих и густо-черен,

Все сидит, сидит без мысли, как бы вылететь на двор.

И глаза его так злобны, грезам демона подобны.

Лампы свет тяжелой тенью птицу на пол распростер.

Не подняться мне из тени, свет которую простер, —

Никогда уж с этих пор.

Как-то ночью одинокой

я задумался глубоко

Над томами черной магии,

забытой с давних пор.

Сон клонил, — я забывался…

Вдруг неясный звук раздался,

Словно кто-то постучался —

постучался в мой затвор…

“Это гость, — пробормотал я, —

постучался в мой затвор,

Запоздалый визитер…”

Ясно помню тот декабрьский

лютый ветер, холод адский,

Эти тени — по паркету

черной бахромы узор, —

Как меня томило это,

как я с книгой ждал рассвета

В страшной скорби без просвета —

без просвета по Линор,

По утраченной недавно

светлой, ласковой Линор,

Невозвратной с этих пор.

Вдруг забилось неприятно

сердце в страхе под невнятный

Шорох шепотный пурпуровых

моих тяжелых штор;

Чтоб унять сердцебиенье,

сам с собою без смущенья

Говорил я, весь — волненье:

“То стучится в мой затвор

Запоздалый гость, — смущенно

он стучится в мой затвор,

Этот поздний визитер”.

Взяв себя немного в руки,

крикнул я в ответ на стуки:

“О, пожалуйста, простите, —

я сейчас сниму затвор!

Задремал я… рад… приятно…

но стучались вы невнятно,

Было даже непонятно —

непонятно: стук ли, вздор?..

А теперь я различаю —

это точно — стук, не вздор!..

Дверь открыл: ночной простор.

Никого! В недоуменье,

с новым страхом и в смущенье

От неведомых предчувствий,

затаившийся, как вор,

Я смотрел, на все готовый,

в сумрак холода ночного,

И шепнул одно лишь слово,

слово-шепот, в ночь, “Линор”…

Это я сказал, но где-то

эхо вторило: “Линор”…

Тихий, жуткий разговор.

Я захлопнул дверь. Невольно

сердце сжалось острой болью.

Сел… и скоро вновь услышал

тот же звук: тор-тор… тор-тор…

“А-а, — сказал я, — так легка мне

вся загадка: стук недавний —

Дребезжанье старой ставни…

только ветер… мелочь… вздор…

Нет, никто там не стучался, —

просто ставни… зимний вздор…

Мог бы знать и до сих пор”.

Быстро встал, — окно открыл я.

Широко расставив крылья,

Крупный ворон — птица древняя —

в окно ко мне, в упор,

Вдруг вошел, неторопливо

всхохлил перья, и красивым

Плавным взлетом, горделиво, —

словно зная с давних пор, —

Пролетел, на бюст Паллады сел…

как будто с давних пор

Там сидел он, этот Ворон.

Сколько важности! Бравады!

хохотал я до упаду:

“Ну, нежданный гость, привет вам!

Что ж, садитесь! Разговор

Я начну… Что много шума

натворил ты здесь, угрюмый

Ворон, полный древней думы?

Ну, скажи — как бледный хор

Называл тебя? — в Аиде

бестелесных духов хор?”

Ворон крикнул: “Nevermore”.

Я вскочил от удивленья:

новое еще явленье! —

Никогда не приходилось

мне слыхать подобный вздор!

“Вы забавны, Ворон-птица, —

только как могло случиться

Языку вам обучиться

и салонный разговор

Завязать, седлая бюсты?

Что ж, продолжим разговор,

Досточтимый Nevermore…”

Но на белом четко-черный

он теперь молчал упорно,

Словно душу всю излил

в едином слове ворон-вор!

И опять понурый, сгорблен,

я застыл в привычной скорби,

Все надеясь: утро скорбь утишит…

Вдруг, в упор,

Неожиданно и властно,

с бюста белого, в упор

Птичий голос: “Nevermore”.

Вздрогнул я: ответ угрюмый

был в том крике мне на думы!

Верно ворону случалось

часто слышать, как повтор,

Это слово… звук не нежный…

Знать, его хозяин прежний,

Зло обманутый в надеждах,

повторял себе в укор,

Обращаясь безотчетно

к ворону, ронял укор

Безысходным Nevermore.

Весь во власти черной тени,

в жажде предосуществлений,

Я теперь хотел жестоко

с этой птицей жуткий спор

Завязать, — придвинул кресло

ближе к бюсту… и воскресла —

Там в мозгу моем, воскресла,

словно грозный приговор,

Логика фантасмагорий,

странно слитых в приговор

С этим криком Nevermore…

И теперь меня глубоко

волновали птицы рока —

Птицы огневые очи,

устремленные в упор.

Свет от лампы плавно лился,

он над вороном струился…

Я мучительно забылся, —

мне казалось: с вечных пор

Этот черный хмурый ворон

здесь, со мной, с извечных пор

Со зловещим Nevermore.

Словно плавное кадило

в кабинете воскурило

Фимиамы, и туманы

наплывали с алых штор.

Простонал я: “Дух угрюмый,

что томишь тяжелой думой?

Обмани предвечным шумом

крыльев черных, и Линор

Позабыть совсем дай мне —

дай забыть мою Линор!”

Крикнул ворон: “Nevermore”.

“Прорицатель! Вестник горя!

Птица-дьявол из-за моря!

За душой моею выслал

Ад тебя? — Хватай же, вор!

Ветер… злая ночь… и стужа…

В тихом доме смертный ужас —

Сердце рвет он, этот ужас,

строит склеп мне выше гор…

Ну, хватай! Ведь после смерти

позабуду я Линор!”

Крикнул ворон: “Nevermore”.

“Прорицатель! Вестник горя!

Птица-дьявол из-за моря!

Там, где гнутся своды неба,

есть же Божий приговор!

Ты скажи, — я жду ответа, —

там, за гранью жизни этой,

Прозвучит ли речь привета

иль пройдет хоть тень Линор —

Недостижной здесь навеки,

нежной, ласковой Линор?”

Крикнул ворон: “Nevermore”.

В непереносимой муке

я стонал: “О, пусть разлуки

Будет знаком это слово,

мой последний приговор!

Вынь из сердца клюв жестокий,

ворон, друг мой, — одиноко

Улетай в Аид далекий,

сгинь в неведомый простор,

Населенный привиденьями

аидовый простор!”

Крикнул ворон: “Nevermore”.

И зловещий, и сердитый,

все сидит он, и сидит он,

Черный ворон на Палладе,

охраняя мой затвор.

И от лампы свет струится…

И огромная ложится

От недвижной этой птицы

на пол тень… И с этих пор

Для души моей из мрака

черной Тени — с этих пор —

Нет исхода — Nevermore.

В час томительный полночи, когда сон смыкал мне очи,

Утомленный и разбитый я сидел, дремля над книгой

Позабытых жизни тайн. Вдруг у двери тихий шорох —

Кто-то скребся еле слышно, скребся тихо в дверь моя.32

Гость какой-то запоздалый, думал я, стучит сюда —

Пусть войдет он — не беда.

Это было, помню точно, средь сырой Декабрьской ночи.

Бледный отблеск от камина стлался тенью на полу.

С трепетом я ждал рассвета, тщетно ждал от книг ответа,

Чтоб души утешить горе — ждал ответа о Леноре,

Светлом ангеле Леноре, что исчезла без следа,

Без возврата навсегда.

Тихий шелест шелка шторы вдруг нарушил тишину.

Вздрогнул я — холодный ужас кровь заледенил мою.

Сердце билось замирая, встал я, тихо повторяя, повторяя все одно:

“Поздний гость ждет у порога разрешенья моего,

Гость там просит у порога дверь открыть ему сюда,

Пусть же входит — не беда”.

Поборов свое волненье, я отбросил прочь сомненье.

Я прошу у вас прощенья, что я вас так задержал,

Дело вышло очень просто, я немножко задремал,

Вы же тихо так стучали, дверь слегка лишь вы толкали…

Распахнув тут настежь дверь, я сказал: “Прошу сюда” —

Но… молчанье, темнота.

Пред томящей темнотою страха полон я стоял.

Мир фантастики, что смертным недоступен, мне предстал.

Темнота кругом царила беспредметности полна,

Ухо слово вдруг схватило — то шепнул “Ленора” я.

Еле слышное “Ленора” повторила темнота,

И охваченное мглою все исчезло без следа.

Жутко в комнате мне стало, голова моя пылала.

Слышу, вновь стучится кто-то посильнее, чем тогда.

“Несомненно, — тут сказал я, — стук тот слышится в окне,

Взглянем, кто там, чтоб сомненья все исчезли без следа.

Тише сердце, надо только не бояться никогда:

Ветер дует, как всегда”.

Только приоткрыл я ставню, как в нее жеманно, плавно,

Важно влез огромный Ворон, ворон старых добрых лет.

На меня не кинув взгляда, без заминки, мерным шагом

Подойдя, взлетел на дверь, пересел на бюст Паллады

И уселся с строгим взглядом, с видом важного лица,

Точно там сидел всегда.

Птица черная невольно грусть рассеяла мою:

Так торжественно-суров мрачный был ее покров.

“Хоть твой хвост помят и тонок, — я сказал, — но ты не робок,

Страшный, старый, мрачный Ворон, заблудившийся в ночи.

Как зовут тебя, скажи мне, на Плутоновских водах?”

Ворон каркнул: “Никогда”.

Поражен я был, как ясно Ворон грузный говорил —

Хоть ответ его не ясен — не вполне понятен был.

Разве может кто подумать из живущих на земле,

Видеть пред собой на двери иль на бюсте на стене

Птицу ль, зверя ль, говорящих без малейшего труда,

С странной кличкой — “Никогда”.

Ворон все сидел понурясь, неподвижно, молча, хмурясь —

Точно в слове, что он молвил, все что мог, сказал он полно,

Не промолвил больше слова, ни пером не двинул черным,

Но — подумал я лишь только — дорогих ушло ведь столько,

Так и он исчезнет завтра, как надежды, без следа.

Он сказал вдруг: “Никогда”.

Пораженный резким звуком, тишину прервавшим вдруг,

«Нет сомненья, — произнес я, — это все, что знает он,

Пойман он, знать, был беднягой, чьим несчастье было стягом,

Чьих надежд разбитых звон был как песня похорон,

Кто под бременем труда повторял одно всегда:

“Ничего и никогда”».

Ворон вызвал вновь улыбку — хоть тоска щемила грудь.

Кресло к двери я подвинул, сел и стал смотреть на бюст,

И на бархате подушек, растянувшись, размышлял,

Размышлял, что этот странный Ворон позабытых лет,

Что сей мрачный, неуклюжий, сухопарый и угрюмый Ворон, что прожил века,

Говорит — под33 Никогда”.

Так сидел я, размышляя, птицу молча наблюдая,

Глаз которой злой закал грудь насквозь мне прожигал.

Я глядел не отрываясь, голова моя склонялась

На подушек бархат мягкий средь лучей от лампы ярких,

Тот лиловый бархат мягкий, больше складок чьих она

Не коснется никогда.

Воздух вкруг меня сгустился, фимиам вдруг заструился,

Поступь ангелов небесных зазвучала на полу.

“Тварь, — я вскрикнул, — кем ты послан, с ангелами ль ты подослан,

Отдыха дай мне, забвенья о Леноре, что ушла,

Дай упиться мне забвеньем, чтоб забыться навсегда”.

Ворон каркнул: “Никогда”.

“Вещий, — крикнул я, — зла вестник, птица ль ты или дух зла,

Искуситель ты иль сам ты за борт выброшен грозой,

Безнадежный, хоть бесстрашный, занесен в сей край пустой,

В дом сей, Ужасом томимый,34 о, скажи, молю тебя:

Можно ли найти забвенье в чаше полной — навсегда?”

Каркнул Ворон: “Никогда”.

“Вещий, — я вскричал, — зла вестник, птица ль ты или дух зла,

Заклинаю небесами, Богом, что над всеми нами,

Ты души, объятой горем, не терзай, ты о Леноре

Мне скажи, смогу ль я встретить деву, что как дух чиста,

В небесах, куда бесспорно будет чистая взята?”

Ворон каркнул: “Никогда”.

Я вскочил при этом слове, вскрикнув: “Птица или дух,

В мрак и вихрь подземной ночи ты сейчас же улетай,

Чтоб от лживых уст на память не осталось ни пера.

Мир тоски моей не трогай, с двери прочь ты улетай,

Клювом сердца не терзай мне, сгинь без всякого следа!”

Ворон каркнул: “Никогда”.

С тех пор Ворон безнадежно все сидит, сидит недвижно

На Паллады бюсте бледном, что над дверью на стене.

Зло его сверкают очи, как у демона средь ночи,

Тень его под светом лампы пол собой весь заняла.

И душа моя под гнетом тени, что на пол легла,

Не воспрянет — никогда.

В полночь странную и злую, вопрошая тьму немую,

Я искал в старинных книгах исцеленья своего.

В полусне клонясь все ниже, вдруг я чей-то стук услышал —

Не могло быть звука тише; но услышал я его.

“Это гость, — сказал я глухо, — это робкий стук его:

Гость — и больше ничего!”

О, теперь я вспомнил ясно, это был Декабрь ненастный.

И бросали на пол угли призрак тленья своего.

Я рассвета жаждал страстно. Книги я пытал напрасно.

Как забыть удар ужасный? — и Ленора — смысл его.

Это имя — произносят в небе ангелы его —

Здесь не тронет никого.

Шелестящий и печальный шорох шелка погребальный…

Стынет страх в багряных шторах: не уйти мне от него!

Трепет сердца умеряя, все стоял я, повторяя:

“Это гость стучит, — я знаю, — здесь, у входа моего.

Поздний гость стучит, — я знаю, — здесь, у входа моего:

Гость — и больше ничего!”

Подавил я содроганье и сказал без колебанья:

“Кто б там ни был, гость иль гостья: не сердитесь оттого,

Что устал я, задремал я и немного опоздал я

Отворить вам, — так сказал я, — двери дома моего.

Я прошу вас: проходите в двери дома моего…”

Тьма — и больше ничего!

Я смотрел во мрак морозный, скован страхом, в странных грезах.

И еще никто из смертных так не грезил до того.

Но во мраке все немело, тишина оцепенела,

Только слово прозвенело — и “Ленора?” — смысл его.

Имя я шепнул, и эхо, бормоча, двоит его:

Эхо — больше ничего!

И, к столу вернувшись снова, весь зажженный этим словом,

Вскоре я опять услышал стук, сильней чем до того.

“Верно, — я воскликнул, — верно, бьет о раму ставень мерно.

К ночи он прикрыт был скверно: в этом — ключ и смысл всего.

Сердце, тише! То лишь ветер, в этом — ключ и смысл всего:

Ветер — больше ничего!”

Но едва открыл я ставень, появился величавый

Ворон дней давно минувших: лорд иль леди — вид его.

Поклониться не хотел он, надо мною пролетел он,

Сел на бюст Паллады белый, став мрачнее оттого,

Важно сел на бюст Паллады, став мрачнее оттого:

Сел — и больше ничего!

Сел он — и не шевельнулся. Я невольно улыбнулся:

Слишком сделался надменным черной птицы вид тогда.

“Пусть хохол твой брит и стрижен, ты не трус, я это вижу,

Я прошу спуститься ниже, гость из стран, где Ночь всегда,

И скажи мне, что за имя носишь там, где Ночь всегда?”

Каркнул Ворон: “Никогда!”

И ответ прямой и ясный древней птицы безобразной

Поразил меня: ведь в сердце входят ночью без труда

Смутный страх и недоверье, если птицы или звери,

С бюста бледного над дверью, как бывает иногда, —

На вопрос: “Как ваше имя?” отвечают иногда

Странным словом: “Никогда!”

В размышлении глубоком дремлет Ворон одинокий.

Произнес одно он слово — слово мрачного суда, —

Будто в нем всю душу вылил, и его не дрогнут крылья.

Но лишь я шепнул в бессилье: “Лучший друг ушел туда,

Так и он с зарей исчезнет, как Надежда, без следа”, —

Каркнул Ворон: “Никогда!”

Изумленный совпаденьем, я воскликнул: “Нет сомненья! —

Он одно запомнил слово, заучив его, когда

Птицы той хозяин прежний в океане бед безбрежном

Пел свой реквием надеждам, знал один рефрен всегда:

Не окончатся мученья — был один рефрен всегда —

Никогда, о, никогда!”

И за черной тенью зыбкой снова я слежу с улыбкой.

Кресло к птице, к бюсту, к двери повернув, — лицом туда, —

В мягкой ткани утопая, грезу с грезой сочетая,

Я о вестнике гадаю дней, ушедших без следа,

Что скрывает хмурый Ворон дней, ушедших без следа,

В этом хриплом: “Никогда”?

Так гадая наудачу, я не спорил с птицей мрачной

(В блеске глаз ее упорных скрыта тайная беда).

В грезах голову я свесил на лиловый бархат кресел.

Сна и яви странной смесью лампа льет свой свет сюда.

Я с тоской Ленору вспомнил: не придет она сюда

Никогда, о, никогда!

Тихий звон — и сладким дымом из курильницы незримой,

Что колеблют серафимы, с высоты сойдя сюда,

Грудь наполнилась. Несчастный! Хочет небо — это ясно! —

Утолить огонь ужасный. Пей — забудешь все тогда!

Пей, о, пей забвенья сладость — и ее забудь тогда!

Каркнул Ворон: “Никогда!”

“О, пророк! О, вестник злобный! — птице ль, дьяволу ль подобный! —

Ад послал тебя иль с бурей занесло дыханье льда?

Одинокий и мятежный, в доме ужасов нездешних

Мне скажи: есть ранам свежим исцеленье навсегда?

Будет, будет ли утешен грешный дух мой навсегда?”

Каркнул Ворон: “Никогда!”

“О, пророк! О, вестник злобный! — птице ль, дьяволу ль подобный! —

Небом, что мы чтим с тобою, сердцем, что гнетет беда,

Я прошу — ответь: могила мне вернет ли образ милый,

Чтоб любовь соединила с ней в объятьях, как тогда, —

С ней, которая Ленорой на земле звалась тогда?”

Каркнул Ворон: “Никогда!”

“Пусть же это заклинанье станет знаком расставанья!

Враг иль птица! Прочь отсюда — в Ночь и в Бурю навсегда!

Перья черные — примету лжи коварно-мрачной этой

Унеси ты до рассвета! Прочь отсюда без следа!

Вынь свой клюв из раны сердца! Прочь отсюда без следа!”

Каркнул Ворон: “Никогда!”

Черный Ворон, странный видом, все сидит он, все сидит он,

Не покинет бюст Паллады, словно слит с ним навсегда,

И глаза его мерцают (так лишь демоны мечтают!).

Лампа на пол тень роняет, тень его, что так густа.

И душе моей из тени, тени злой, что так густа,

Не подняться — никогда!

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,

Задремал я над страницей фолианта одного,

И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,

Будто глухо так затукал в двери дома моего.

“Гость, — сказал я, — там стучится в двери дома моего,

Гость — и больше ничего”.

Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,

И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер,

Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали

Облегченье от печали по утраченной Линор,

По святой, что там в Эдеме ангелы зовут Линор, —

Безыменной здесь с тех пор.

Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах

Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,

И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:

“Это гость лишь запоздалый у порога моего,

Гость какой-то запоздалый у порога моего,

Гость — и больше ничего”.

И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.

“Извините, сэр иль леди, — я приветствовал его, —

Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,

Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,

Что я вас едва услышал”, — дверь открыл я: никого,

Тьма — и больше ничего.

Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный

В грезы, что еще не снились никому до этих пор;

Тщетно ждал я так, однако, тьма мне не давала знака,

Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: “Линор!”

Это я шепнул, и эхо прошептало мне: “Линор!”

Прошептало, как укор.

В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери

И услышал стук такой же, но отчетливей того.

“Это тот же стук недавний, — я сказал, — в окно за ставней,

Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,

Это ветер стукнул ставней у окошка моего, —

Ветер — больше ничего”.

Только приоткрыл я ставни — вышел Ворон стародавний,

Шумно оправляя траур оперенья своего;

Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;

С видом леди или лорда у порога моего

Над дверьми на бюст Паллады у порога моего

Сел — и больше ничего.

И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,

Видя важность черной птицы, чопорный ее задор.

Я сказал: “Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен,

О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,

Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?”

Каркнул Ворон: “Nevermore”.

Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,

Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;

Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,

Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,

Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,

Птица с кличкой “Nevermore”.

Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти

Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор.

Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,

И шепнул я вдруг вздохнувши: “Как друзья с недавних пор,

Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор”.

Каркнул Ворон: “Nevermore!”

При ответе столь удачном вздрогнул я в затишье мрачном,

И сказал я: “Несомненно, затвердил он с давних пор,

Перенял он это слово от хозяина такого,

Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор,

Похоронный звон надежды и свой смертный приговор

Слышал в этом “Nevermore”.

И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,

Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,

Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,

Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,

Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,

Хриплым карком: “Nevermore”.

Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,

Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,

Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной

Я хотел уже склониться на подушку на узор,

Ах, она здесь не склонится на подушку на узор

Никогда, о, nevermore!

Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма

И ступили серафимы в фимиаме на ковер.

Я воскликнул: “О несчастный, это Бог от муки страстной

Шлет непентес, исцеленье от любви твоей к Линор!

Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!”

Каркнул Ворон: “Nevermore!”

Я воскликнул: “Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!

Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор

Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу,

Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,

Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?”

Каркнул Ворон: “Nevermore!”

Я воскликнул: “Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий,

Если только Бог над нами свод небесный распростер,

Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,

Там обнимет ли в Эдеме лучезарную Линор —

Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?”

Каркнул Ворон: “Nevermore!”

“Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! —

Я, вскочив, воскликнул. — С бурей уносись в ночной простор,

Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака

Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор

Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!”

Каркнул Ворон: “Nevermore!”

И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,

С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;

Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,

И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер,

И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.

Никогда, о, nevermore!

Как-то полночью ненастной я над книгой старых дней,

Книгой странной и неясной утомленно забывался,

Головой слегка качая, сонной головой моей.

Вдруг, безмолвье нарушая, стук, невнятный стук раздался.

“Это гость, — сказал я тихо, — у порога моего;

Гость и больше ничего”.

Был декабрь, еще поныне помню это. На полу

Тени дров, истлев в камине, будто призраки дрожали.

Ждал рассвета я понуро, погруженный в полумглу.

Ждал я ту, что “там” Ленорой сонмы ангелов прозвали,

Но не властью книги мудрой возвратить любви года…

Все исчезло навсегда.

Штор пурпурных сонный лепет наводил лишь грусть и жуть;

Непостижный, темный лепет, мне неведомый доселе,

И, пытаясь сердца муку успокоить как-нибудь,

Повторял я через силы, повторял я еле-еле:

“Это, видно, гость стучится у порога моего;

Гость и больше ничего”.

Ожидать не в силах доле, холодея и дрожа,

Я собрал остатки воли, молвя тихо: “Извините,

Умоляю, извините, господин иль госпожа;

Я дремал и еле слышал, как тихонько вы стучите”.

Дверь открыл я, и застыл я у порога моего:

Тьма и больше ничего.

Полн тревоги и сомнений, полн неизречимых дум,

Будто в царстве сновидений, ночи я ловил дыханье —

То, чего постичь не смеет жалкий человечий ум.

Тихим шепотом:35 Ленора!” — я дрожа прервал молчанье.

Мне ответом был: “Ленора!” — отзвук зова моего;

Эхо — больше ничего.

Я к камину возвратился. Снова вспыхнула душа.

Стук яснее повторился. “Эту тайну я открою;

За окном там кто-то бродит, — думал я едва дыша, —

Лишь бы сердце тише билось… Эту тайну я открою;

За окном иль у порога, у порога моего

Ветер — больше ничего”.

Я окно открыл широко, старой ставней загремел,

И ко мне в мгновенье ока (что за ужас! что за диво!)

Ворон, ворон дней минувших неожиданно влетел,

С миной лорда или леди.36 Без поклона, неучтиво

Он вспорхнул на бюст Паллады (ясно видел я его),

Сел — и больше ничего.

И с улыбкою печальной перед черной птицей сей:

“Ты не трус, о, гость фатальный! О, облезлое созданье!

Не из царства ли Плутона залетел ты? — Так открой

Мне теперь, о, призрак-ворон, благородное прозванье,

Что ты носишь в царстве Ночи”, — я шепнул, потупя взор.

Каркнул ворон: “Nevermore!”

Хоть в ответе птицы вещей смысла я не разгадал,

Но эмблемою зловещей был смущен и озадачен;

Кто из смертных, о, скажите, наяву хоть раз слыхал,

Как на бюсте каркал ворон — черен, и угрюм, и мрачен?

Столь гнетущий призрак птичий кто видал до этих пор

С жуткой кличкой “Nevermore”?

Лишь одно, одно лишь слово ворон с бюста прокричал

И замолк угрюмо снова, дух смутив тоскою странной.

Он сидел, пером не дрогнув, неподвижно и молчал.

Я шепнул: “Друзья, надежды отлетели. Гость незваный37

Отлетит, быть может, завтра вслед38 за ними навсегда”.

Каркнул ворон: “Никогда!”

Вздрогнул я: «Иль это чары полуночи роковой?

Видимо, хозяин старый сей залетной черной птицы,

Сам гонимый темным Роком, сам снедаемый тоской,

Научил ее рефрену! Все лишь гиль и небылицы!

И рефрен тот лишь безумный, скучный, похоронный вздор:

“Никогда” иль “Nevermore”».

С бархатной подушкой алой кресло к бюсту у дверей,

Бледный, до смерти усталый, пододвинул я украдкой,

Размышляя перед дряхлой, тощей, лысой птицей сей

С темным языком авгура. Иль под вещею загадкой

Горе новое таится, скрыта новая беда? —

“Nevermore” иль “Никогда”.

Так сидел я, размышляя в полуночной тишине,

Уж вопросом не пытая старой птицы той, чьи очи

Ярким пламенем зарделись, прожигая душу мне.

Тихо гладя бархат алый, я другие вспомнил ночи…

Но Она подушки этой, как в минувшие года,

Не коснется никогда!

А потом так дивно было: воздух будто задрожал,

Словно ангелы кадила чуть звенящие качали

И курили фимиамы. Я к душе своей воззвал:39

“О, вдыхай тимьян небесный! Позабудь юдоль печали

И утраченной Леноры неземной, лучистый взор!”

Каркнул ворон: “Nevermore!”

Полный вновь своей утраты, вскрикнул я: “Ответь, пророк,

Птица или бес проклятый! Там средь звезд, в лазурной дали,

Встретить ли мне Рок дозволит, беспощадный, темный Рок,

Ту, что ангелы на небе светлым нимбом увенчали?

Поцелую ль я Ленору, Рай обретши навсегда?”

Каркнул ворон: “Никогда!”

Я вскочил, вопя: “Убийца, птица или демон — прочь!

Вынь из сердца, кровопийца,40 клюв сверлящий, клюв упорный!

О, покинь сей бюст Паллады; отлети в глухую ночь,

В царство мрачного Плутона! О, рассыпься,41 призрак черный!

Сгинь средь берегов туманных, средь заклятых адских гор!”

Каркнул ворон: “Nevermore!”

Он не двинулся; безмолвно, будто в думы погружен,

До сих пор царит он, словно украшая бюст Паллады.

И при свете лампы бледной тень отбрасывает он;

Тень на землю, тень на душу, тень на бывшие отрады,

И душе, душе бессильной, как в минувшие года,

Не взлететь42 уж никогда.

Окна сумраком повиты… Я, усталый и разбитый,

Размышлял над позабытой мудростью старинных книг;

Вдруг раздался слабый шорох, тени дрогнули на шторах,

И на сумрачных узорах заметался светлый блик, —

Будто кто-то очень робко постучался в этот миг,

Постучался и затих.

Ах, я помню очень ясно: плыл в дожде декабрь ненастный,

И пытался я напрасно задержать мгновений бег;

Я со страхом ждал рассвета: в мудрых книгах нет ответа,

Нет спасенья, нет забвенья, — беззащитен человек, —

Нет мне счастья без Леноры, словно сотканной из света

И потерянной навек.

Темных штор неясный шепот, шелестящий смутный ропот,

Шепот, ропот торопливый дрожью комкал мыслей нить,

И стараясь успокоить сердце, сжатое тоскою,

Говорил я сам с собою: “Кто же это может быть?

Это просто гость нежданный просит двери отворить, —

Кто еще там может быть?”

Плед оставив на диване, дверь открыл я со словами:

“Виноват я перед вами — дверь входная заперта,

Но так тихо вы стучали, не поверил я вначале

И подумал: — Гость? Едва ли. Просто ветра маята…”

Но в глаза мне из-за двери заглянула темнота,

Темнота и пустота.

Тихо-тихо в царстве ночи… Только дождь в листве бормочет,

Только сердце все не хочет подчиниться тишине,

Только сердцу нет покоя: сердце слушает с тоскою,

Как холодною рукою дождь колотит по стене;

Только я шепчу: “Ленора!”, только эхо вторит мне,

Только эхо в тишине.

Я вернулся в сумрак странный, бледной свечкой осиянный,

И опять мой гость незваный дробно застучал в окно…

Снова дождь запел осенний, снова задрожали тени, —

Хоть на несколько мгновений сердце замолчать должно:

“Это ветер, просто ветер, дождь и ветер заодно, —

Бьют крылом ко мне в окно!”

Я рывком отдернул штору: там, за капельным узором

Величавый черный Ворон появился на окне.

Не спросивши разрешенья, он влетел в мои владенья,

Скомкал тени без стесненья, смазал блики на стене,

Сел на бледный бюст Паллады, не сказав ни слова мне,

Сел и замер в тишине.

Позабыв, что сердцу больно, я следил, смеясь невольно,

Как мой гость самодовольно в дом ворвался без стыда;

Я спросил: “Как величали вас в обители печали,

Где блуждали вы ночами, прежде чем попасть сюда?

Там, в великом Царстве Ночи, где покой и мрак всегда?”

Каркнул Ворон: “Никогда!”

Этот возглас непонятный, неуклюжий, но занятный,

Канул, хриплый и невнятный, не оставив и следа…

Как же мог я примириться с тем, что в дом влетела птица,

Удивительная птица по прозванью “Никогда”,

И сидит на бледном бюсте, где струится, как вода,

Светлых бликов чехарда.

Странный гость мой замер снова, одиноко и сурово,

Не добавил он ни слова, не сказал ни “Нет”, ни “Да”;

Я вздохнул: “Когда-то прежде отворял я дверь Надежде,

Ей пришлось со мной проститься, чтобы скрыться в Никуда…

Завтра, птица, как Надежда, улетишь ты навсегда!”

Каркнул Ворон: “Никогда!”

Вздрогнул я, — что это значит? Он смеется или плачет?

Он, коварный, не иначе, лишь затем влетел сюда,

Чтоб дразнить меня со смехом, повторяя хриплым эхом

Свой припев неумолимый, нестерпимый, как беда.

Видно, от своих хозяев затвердил он без труда

Стон печальный “Никогда!”

Нет, дразнить меня не мог он: так промок он, так продрог он…

Стал бы он чужой тревогой упиваться без стыда?

Был врагом он или другом? — Догорал в камине уголь…

Я забился в дальний угол, словно ждал его суда:

Что он хочет напророчить на грядущие года

Хриплым стоном “Никогда!”?

Он молчанья не нарушил, но глядел мне прямо в душу,

Он глядел мне прямо в душу, словно звал меня — куда?

В ожидании ответа я следил, как в пляске света

Тени мечутся в смятенье, исчезая без следа…

Ах, а ей подушки этой, где трепещут искры света,

Не коснуться никогда!

Вдруг, ночную тьму сметая, то ли взмыла птичья стая,

То ли ангел, пролетая, в ночь закинул невода…

“Ты мучитель! — закричал я. — Тешишься моей печалью!

Чтоб терзать меня молчаньем, Бог послал тебя сюда!

Сжалься, дай забыть, не думать об ушедшей навсегда!”

Каркнул Ворон: “Никогда!”

“Кто ты? Птица или дьявол? Кто послал тебя, — лукавый?

Гость зловещий, Ворон вещий, кто послал тебя сюда?

Что ж, разрушь мой мир бессонный, мир, тоской опустошенный,

Где звенит зловещим звоном беспощадная беда,

Но скажи, я умоляю! — в жизни есть забвенье, да?”

Каркнул Ворон: “Никогда!”

“Птица-демон, птица-небыль! Заклинаю светлым небом,

Светлым раем заклинаю! Всем святым, что Бог нам дал,

Отвечай, я жду ответа: там, вдали от мира где-то,

С нею, сотканной из света, ждать ли встречи хоть тогда,

Хоть тогда, когда прервется дней унылых череда?”

Каркнул Ворон: “Никогда!”

“Хватит! Замолчи! Не надо! Уходи, исчадье ада,

В мрак, где не дарит отрадой ни единая звезда!

Уходи своей дорогой, не терзай пустой тревогой:

Слишком мало, слишком много ты надежд принес сюда.

Вырви клюв из раны сердца и исчезни навсегда!”

Каркнул Ворон: “Никогда!”

Никогда не улетит он, все сидит он, все сидит он,

Словно сумраком повитый, там, где дремлет темнота…

Только бледный свет струится, тень тревожно шевелится,

Дремлет птица, свет струится, как прозрачная вода…

И душе моей измятой, брошенной на половицы,

Не подняться, не подняться,

Не подняться никогда!43

Мрачной полночью бессонной, беспредельно утомленный,

В книги древние вникал я и, стремясь постичь их суть,

Над старинным странным томом задремал, и вдруг сквозь дрему

Стук нежданный в двери дома мне почудился чуть-чуть.

“Это кто-то, — прошептал я, — хочет в гости заглянуть,

Просто в гости кто-нибудь!”

Так отчетливо я помню — был декабрь, глухой и темный,

И камин не смел в лицо мне алым отсветом сверкнуть,

Я с тревогой ждал рассвета: в книгах не было ответа,

Как на свете жить без света той, кого уж не вернуть,

Без Линор, чье имя мог бы только ангел мне шепнуть

В небесах когда-нибудь.

Шелковое колыханье, шторы пурпурной шуршанье

Страх внушало, сердце сжало, и, чтоб страх с души стряхнуть,

Стук в груди едва умеря, повторял я, сам не веря:

Кто-то там стучится в двери, хочет в гости заглянуть,

Поздно так стучится в двери, видно, хочет заглянуть

Просто в гости кто-нибудь.

Молча вслушавшись в молчанье, я сказал без колебанья:

“Леди или сэр, простите, но случилось мне вздремнуть,

Не расслышал я вначале, так вы тихо постучали,

Так вы робко постучали…” И решился я взглянуть,

Распахнул пошире двери, чтобы выйти и взглянуть, —

Тьма, — и хоть бы кто-нибудь!

Я стоял, во мрак вперяясь, грезам странным предаваясь,

Так мечтать наш смертный разум никогда не мог дерзнуть,

А немая ночь молчала, тишина не отвечала,

Только слово прозвучало — кто мне мог его шепнуть?

Я сказал “Линор” — и эхо мне ответ могло шепнуть…

Эхо — или кто-нибудь?

Я в смятенье оглянулся, дверь закрыл и в дом вернулся,

Стук неясный повторился, но теперь ясней чуть-чуть.

И сказал себе тогда я: “А, теперь я понимаю:

Это ветер, налетая, хочет ставни распахнуть,

Ну конечно, это ветер хочет ставни распахнуть…

Ветер — или кто-нибудь?”

Но едва окно открыл я, — вдруг, расправив гордо крылья,

Перья черные взъероша и выпячивая грудь,

Шагом вышел из-за штор он, с видом лорда древний ворон,

И, наверно, счел за вздор он в знак приветствия кивнуть,

Он взлетел на бюст Паллады, сел и мне забыл кивнуть,

Сел — и хоть бы что-нибудь!

В перья черные разряжен, так он мрачен был и важен!

Я невольно улыбнулся, хоть тоска сжимала грудь:

“Право, ты невзрачен с виду, но не дашь себя в обиду,

Древний ворон из Аида, совершивший мрачный путь.

Ты скажи мне, как ты звался там, откуда держишь путь?”

Каркнул ворон: “Не вернуть!”

Я не мог не удивиться, что услышал вдруг от птицы

Человеческое слово, хоть не понял, в чем тут суть,

Но поверят все, пожалуй, что обычного тут мало:

Где, когда еще бывало, кто слыхал когда-нибудь,

Чтобы в комнате над дверью ворон сел когда-нибудь,

Ворон с кличкой “Не вернуть”?

Словно душу в это слово всю вложив, он замер снова,

Чтоб опять молчать сурово и пером не шелохнуть.

“Где друзья? — пробормотал я. — И надежды растерял я,

Только он, кого не звал я, мне всю ночь терзает грудь…

Завтра он в Аид вернется, и покой вернется в грудь…”

Вдруг он каркнул: “Не вернуть!”

Вздрогнул я от звуков этих, — так удачно он ответил,

Я подумал: «Несомненно, он слыхал когда-нибудь

Слово это слишком часто, повторял его всечасно

За хозяином несчастным, что не мог и глаз сомкнуть,

Чьей последней, горькой песней, воплотившей жизни суть,

Стало слово “Не вернуть!”»

И в упор на птицу глядя, кресло к двери и к Палладе

Я придвинул, улыбнувшись, хоть тоска сжимала грудь,

Сел, раздумывая снова, что же значит это слово

И на что он так сурово мне пытался намекнуть.

Древний, тощий, темный ворон мне пытался намекнуть,

Грозно каркнув: “Не вернуть!”

Так сидел я, размышляя, тишины не нарушая,

Чувствуя, как злобным взором ворон мне пронзает грудь,

И на бархат однотонный, слабым светом озаренный,

Головою утомленной я склонился, чтоб уснуть…

Но ее, что так любила здесь, на бархате, уснуть,

Никогда уж не вернуть!

Вдруг — как звон шагов по плитам на полу, ковром покрытом!

Словно в славе фимиама серафимы держат путь!

“Бог, — вскричал я в исступленье, — шлет от страсти избавленье!

Пей, о, пей Бальзам Забвенья — и покой вернется в грудь!

Пей, забудь Линор навеки — и покой вернется в грудь!”

Каркнул ворон: “Не вернуть!”

“О вещун! Молю — хоть слово! Птица ужаса ночного!

Буря ли тебя загнала, дьявол ли решил швырнуть

В скорбный мир моей пустыни, в дом, где ужас правит ныне, —

В Галааде, близ Святыни, есть бальзам, чтобы заснуть?

Как вернуть покой, скажи мне, чтобы, все забыв, заснуть?”

Каркнул ворон: “Не вернуть!”

“О вещун! — вскричал я снова, — птица ужаса ночного!

Заклинаю небом, Богом! Крестный свой окончив путь,

Сброшу ли с души я бремя? Отвечай, придет ли время,

И любимую в Эдеме встречу ль я когда-нибудь?

Вновь вернуть ее в объятья суждено ль когда-нибудь?”

Каркнул ворон: “Не вернуть!”

“Слушай, адское созданье! Это слово — знак прощанья!

Вынь из сердца клюв проклятый! В бурю и во мрак — твой путь!

Не роняй пера у двери, лжи твоей я не поверю!

Не хочу, чтоб здесь над дверью сел ты вновь когда-нибудь!

Одиночество былое дай вернуть когда-нибудь!”

Каркнул ворон: “Не вернуть!”

И не вздрогнет, не взлетит он, все сидит он, все сидит он,

Словно демон в дреме мрачной, взгляд навек вонзив мне в грудь,

Свет от лампы вниз струится, тень от ворона ложится,

И в тени зловещей птицы суждено душе тонуть…

Никогда из мрака душу, осужденную тонуть,

Не вернуть, о, не вернуть!

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомясь от долгой думы,

Над томами, где укрылась мудрость стародавних лет,

Полусонный, я склонялся, но нежданный стук раздался,

Будто кто-то постучался осторожно в кабинет.

Я подумал: “Гость какой-то постучался в кабинет.

Ничего иного нет".

Ах, мне помнится так ясно! Был тогда декабрь ненастный,

От углей в камине красный отблеск падал на паркет.

Утра ждал я в нетерпенье, в книгах жаждал я забвенья

От печали и мученья, что померк мне горний свет —

Дева дивная Ленора, имя чье небесный свет,

Та, которой больше нет.

В шелковых багровых шторах шел, как дрожь, чуть слышный шорох:

Этот алый, небывалый ужас был во мне, как бред.

Сердце билось, кровь гудела, я твердил себе несмело:

“У кого-то, видно, дело, что стучится в кабинет.

Ночью некому без дела постучаться в кабинет.

Ничего другого нет”.

С духом я тогда собрался, более не колебался:

“Сударь, я прошу прощенья, что промедлил вам в ответ,

Но поверьте, — вы в начале слишком робко постучали,

Так что звуки долетали еле-еле в кабинет.

Я дремал и вас не слышал”. И открыл я кабинет.

Никого во мраке нет.

И, пронзая взором тьму, я стал, дивуясь и тоскуя,

Сам не зная, что со мною, явь ли то иль просто бред.

Было тьмой молчанье это, а во тьме хоть бы примета!

И одно — “Ленора!” — где-то шелестело мне в ответ.

Это я шепнул: "Ленора!”, эхо шепчет мне в ответ.

Ничего иного нет.

Я с душою воспаленной возвратился изумленный,

Сел, но снова звук за ставней о чугунный парапет.

Сердцу не было покоя, и промолвил я с тоскою:

“Посмотрю, что там такое, и открою, в чем секрет.

Погоди же, сердце, биться — я узнаю, в чем секрет.

Чуда тут, конечно, нет”.

Только я откинул ставни, как предстал мне стародавний

Грозный ворон из баллады, на старинный лад одет.

И, вспорхнув, как тень немая, барственно крылом махая

И меня не замечая, пролетел он в кабинет,

Сел на бледный бюст Паллады над дверями в кабинет,

Словно бы меня и нет.

Мрачной птице из эбена, восседавшей столь степенно,

Величавости надменной улыбнулся я в ответ:

“Пусть облезли с гребня перья, ворон древнего поверья,

Ты — не трус, в тебе теперь я вижу Стикса адский свет.

Как же звать тебя в Аиде, где от Стикса черный свет?”

Каркнул он: “Возврата нет”.

Кто же тут не изумится, если чертов ворон-птица

Так отчетливо прокаркал, хоть и невпопад, ответ!

Где же видано бывало, чтобы в гости прилетала

И на бюсте восседала важно, будто баронет,

Тварь нескладная, а видом будто лорд иль баронет

С именем Возврата Нет!

С бледного чела Паллады черный ворон, дух баллады,

Молвил только это слово, как души своей завет.

Каркнул это злое слово, на меня смотря сурово.

И тогда вздохнул я снова: нет друзей минувших лет!

Завтра и его не станет, как надежд минувших лет,

Коль он рек: “Возврата нет!"

Страшно мне молчанье было, и промолвил я уныло:

“Вызубрил он фразу эту за хозяином вослед,

На кого, всю жизнь терзая, ополчалась доля злая,

Неустанно насылая сонмы горестей и бед.

И надежды хоронил он с хором горестей и бед

Под припев “Возврата нет!”.

Кресло к ворону подвинув, птицу взором вновь окинув,

Улыбнулся я, что нынче у меня такой сосед.

Дум нанизывая звенья, цепенел я в размышленье, —

Каково ж тех слов значенье, что пророчил вестник бед,

Ворон грозный, вещий, тощий, неуклюжий вестник бед,

Каркнув мне: “Возврата нет!”

Так сидел я, размышляя, ничего не отвечая,

И вонзались птичьи очи в сердце резче, чем стилет.

Я догадками томился, долу головой клонился,

И злорадно свет струился на лазоревый глазет,

Но не сесть уже Леноре на лазоревый глазет!

К этому возврата нет!

Тут с кадилом благовонным, со сребристым робким звоном —

Мне почудилось — ступили серафимы на паркет.

“То Господень дар от горя, пей целебный дар и вскоре

Ты забудешь о Леноре — пей и приноси обет!

Позабыть о лучезарной дай мучительный обет!”

Ворон вновь: “Возврата нет!”

“Вещий или зло природы! Загнан ли ты непогодой

Сатана ль тебя отправил, о проклятый параклет,

В эту Ужаса обитель? Ты в отчаянье — воитель,

Ты в пустыне — искуситель, так ответь мне, сердцевед,

Исцелюсь ли в Галааде? Отвечай мне, сердцевед!”

А вещун: “Возврата нет!”

“Вещий иль исчадье ада! Будет ли душе отрада,

Истерзавшейся от скорби? Снимется ль с нее запрет

И дарует Всемогущий ликоваться в райской куще

С той душою присносущей, имя чье — небесный свет,

С лучезарною Ленорой, имя чье — блаженный свет?”

А вещун: “Возврата нет!”

“Это слово — знак разлуки! — я вскричал от новой муки. —

В одиночестве укрыться вечный я даю обет!

И не жди здесь до утра ты! Прочь! И не оставь пера ты

Черным символом утраты! Мчись туда, где адский свет!

Вещий лгун! Вынь клюв из сердца! Прочь туда, где адский свет!”

Но вещун: “Возврата нет!”

И сидит, сидит с тех пор он, полусонный черный ворон,

И в упор глядит он с бюста над дверями в кабинет.

Жгуче дремлют в тусклом свете очи дьявольские эти,

И недвижна на паркете тень его, как мрачный след,

И душе моей из тени, мрачной, точно вечный след,

Ввысь вовек возврата нет.

Раз в тоскливый час полночный я искал основы прочной

Для своих мечтаний — в дебрях философского труда.

Истомлен пустой работой, я поник, сморен дремотой,

Вдруг — негромко стукнул кто-то. Словно стукнул в дверь… Да, да!

“Верно, гость, — пробормотал я, — гость стучится в дверь. Да, да!

Гость пожаловал сюда”.

Помню я ту ночь доныне, ночь декабрьской мглы и стыни, —

Тлели головни в камине, вспыхивая иногда…

Я с томленьем ждал рассвета; в книгах не было ответа,

Чем тоска смирится эта об ушедшей навсегда,

Что звалась Линор, теперь же — в сонме звездном навсегда

Безымянная звезда.

Шорох шелковой портьеры напугал меня без меры:

Смяла, сжала дух мой бедный страхов алчная орда.

Но вселяет бодрость — слово. Встал я, повторяя снова:

“Это гость, — так что ж такого, если гость пришел сюда?

Постучали, — что ж такого? Гость пожаловал сюда.

Запоздалый гость. Да, да!”

Нет, бояться недостойно. И отчетливо, спокойно

“Сэр, — сказал я, — или мэдем, я краснею от стыда:

Так вы тихо постучали, — погружен в свои печали,

Не расслышал я вначале. Рад, коль есть во мне нужда”.

Распахнул я дверь: “Войдите, если есть во мне нужда.

Милости прошу сюда”.

Никого, лишь тьма ночная! Грозный ужас отгоняя,

Я стоял; в мозгу сменялась странных мыслей череда.

Тщетно из глухого мрака ждал я отклика иль знака.

Я шепнул: “Линор!” — однако зов мой канул в никуда,

Дальним эхом повторенный, зов мой канул в никуда.

О Линор, моя звезда!

Двери запер я надежно, но душа была тревожна.

Вдруг еще раз постучали, явственнее, чем тогда.

Я сказал: “Все ясно стало: ставни… Их порывом шквала,

Видимо, с крючка сорвало, — поправимая беда.

Ставни хлопают и только, — поправимая беда.

Ветер пошутил — ну да!”

Только я наружу глянул, как в окошко Ворон прянул,

Древний Ворон — видно, прожил он несчетные года.

Взмыл на книжный шкаф он плавно и расселся там державно,

Не испытывая явно ни смущенья, ни стыда,

Там стоявший бюст Минервы оседлал он без стыда,

Словно так сидел всегда.

Я не мог не удивиться: эта траурная птица

Так была невозмутима, так напыщенно-горда.

Я сказал: “Признаться надо, облик твой не тешит взгляда;

Может быть, веленьем ада занесло тебя сюда?

Как ты звался там, откуда занесло тебя сюда?”

Ворон каркнул: “Никогда!”

Усмехнулся я… Вот ново: птица выкрикнула слово;

Пусть в нем смысла и немного, попросту белиберда,

Случай был как будто первый, — знаете ль иной пример вы,

Чтоб на голову Минервы взгромоздилась без стыда

Птица или тварь другая и в лицо вам без стыда

Выкрикнула: “Никогда!”

Произнесши это слово, черный Ворон замер снова,

Как бы удовлетворенный завершением труда.

Я шепнул: “Нет в мире этом той, с кем связан я обетом,

Я один. И гость с рассветом улетит — бог весть куда,

Он, как все мои надежды, улетит бог весть куда”.

Ворон каркнул: “Никогда!”

Изумил пришелец мрачный репликой меня удачной.

Но ведь птицы повторяют, что твердят их господа.

Я промолвил: «Твой хозяин, видно, горем был измаян

И ответ твой не случаен: в нем та, прежняя, беда.

Может быть, его терзала неизбывная беда

И твердил он: “Никогда!”»

Кресло я придвинул ближе: был занятен гость бесстыжий,

Страшный Ворон, что на свете жил несчетные года.

И, дивясь его повадкам, предавался я догадкам, —

Что таится в слове кратком, принесенном им сюда,

Есть ли смысл потусторонний в принесенном им сюда

Хриплом крике “Никогда!”?

Я сидел, молчаньем скован, взглядом птицы околдован,

Чудилась мне в этом взгляде негасимая вражда.

Средь привычного уюта я покоился, но смута

В мыслях властвовала люто… Все, все было, как всегда,

Лишь ее, что вечерами в кресле нежилась всегда,

Здесь не будет никогда!

Вдруг незримый дым кадильный мозг окутал мой бессильный, —

Что там — хоры серафимов или облаков гряда?

Я вскричал: “Пойми, несчастный! Этот знак прямой и ясный —

Указал Господь всевластный, что всему своя чреда:

Потерпи, придет забвенье, ведь всему своя чреда”.

Ворон каркнул: “Никогда!”

“Птица ль ты, вещун постылый, иль слуга нечистой силы, —

Молвил я, — заброшен бурей или дьяволом сюда?

Отвечай: от мук спасенье обрету ли в некий день я,

В душу хлынет ли забвенье, словно мертвая вода,

И затянет рану сердца, словно мертвая вода?”

Ворон каркнул: “Никогда!”

“Птица ль ты, вещун постылый, иль слуга нечистой силы,

Заклинаю небом, адом, часом Страшного суда, —

Что ты видишь в днях грядущих: встречусь с ней я в райских кущах

В миг, когда среди живущих кончится моя страда?

Встречусь ли, когда земная кончится моя страда?”

Ворон каркнул: “Никогда!”

Встал я: “Демон ты иль птица, но пора нам распроститься.

Тварь бесстыдная и злая, состраданью ты чужда.

Я тебя, пророка злого, своего лишаю крова,

Пусть один я буду снова, — прочь, исчезни без следа!

Вынь свой клюв из раны сердца, сгинь навеки без следа!”

Ворон каркнул: “Никогда!”

И, венчая шкаф мой книжный, неподвижный, неподвижный,

С изваяния Минервы не слетая никуда,

Восседает Ворон черный, несменяемый дозорный,

Давит взор его упорный, давит, будто глыба льда.

И мой дух оцепенелый из-под мертвой глыбы льда

Не восстанет никогда.

Било полночь мерным боем надо мною, над изгоем,

С книгой странной я затеял никому не нужный спор

И безмолвно препирался. Вдруг негромкий стук раздался —

Это поздний гость стучался стуком тихим, как укор,

Гость — и только. Гость — и только. Стук негромкий, как укор.

Гость — не друг, не враг, не вор.

Память все запечатлела — за окном метель ревела,

Полыхали угли, точно адский свадебный убор.

Я желал, чтоб ночь минула, и заря вдали блеснула,

Ветром утренним задуло пламя скорби по Линор.

В мудрых книгах нет ответа — где теперь искать Линор,

Чей погас навеки взор.

Шелест шелковой портьеры взволновал меня без меры,

И ударил в сердце ужас, как по ясеню топор,

Сердце гулко сотрясалось, в нем, как эхо, повторялось,

Как в зерцале отражалось: “Это гость пришел на двор,

Ко двору, придется, верно, а пока пришел на двор

Гость — не друг, не враг, не вор”.

Укрепившись в этой вере, бормотал я, идя к двери:

“Бога ради, извините слух мой, леди или сёр,44

Оправляясь от печали, не расслышал я вначале —

Так легонько Вы стучали…” Распахнул я дверь на двор,

Вечным холодом окован занесенный снегом двор,

Темен, пуст ночной простор.

И стоял я на пороге, изумленный, одинокий,

Не отваживался смертный грезить так до этих пор…

Вопрошал я тьму напрасно с непонятным постоянством,

Ход гармонии пространства нарушал мой стон: “Линор”…

И с небес кудрявый ангел мне в ответ шепнул: “Линор”,

Будто выстрелил в упор.

Ветер взвыл и чуть не лопнул, двери я в сердцах захлопнул,

Но, к несчастью, вдруг услышал стука прежнего повтор.

“Успокойся, друг мой давний, сердце, не желай вреда мне —

Это со скрипучей ставней ветер начал разговор,

Только ставня неприступна — бесполезен разговор”.

Тут взметнулись волны штор.

И без жеста и без знака Ворон выступил из мрака

Так величественно, точно светский щеголь и позер.

Это гость — не друг, не вор он, а всего лишь древний Ворон.

Сеет смуту, сеет мор он, жнет разлуку и раздор.

Он вспорхнул на бюст Паллады, сел там, черен, как раздор,

Мой незваный визитер.

Встрепенулся дух и разум, но испуг рассеять разом

Удалось надменной птице, прилетевшей из-под гор,

Из-под гор, где с века Оно, во владениях Плутона,

Кроме мрака, нет закона, где бушует мрачный бор.

Что же значит имя “Ворон” в тех краях, где мрачный бор?

Молвил Ворон: “Нэвермор”.

Что же, сей ответ прекрасен, хоть, увы, не очень ясен —

Так на сцене отвечает незадачливый партнер.

Страшен в час туманной грусти, тихой, точно Коцит в устье,

На холодном белом бюсте духов злых парламентер,

Черный Ворон — из-под гор он духов злых парламентер

По прозванью “Нэвермор”.

Он сидит на изваянье, всем надеждам, всем желаньям

Хриплым окриком готовый дать решительный отпор.

“Что ж, побудь со мной, дружище, все покинули жилище,

Вот и ты уйдешь, как тыщи уходили до сих пор.

Улетишь ты, как надежды улетали до сих пор”.

Молвил Ворон: “Нэвермор”.

Верно, ты ответил верно, но испуга ток по нервам

Пробежал. Какой хозяин, обреченный на затвор,

Подсказал тебе, поведай, этот смутный возглас бреда,

Может быть, со смертью это похоронный договор,

Может, с нею обреченный заключает договор

Безнадежным “Нэвермор”?

Ложь светилась в хищных глазках, и видений свистопляска

Пронеслась в больном сознанье табуном во весь опор,

И сидел мой гость злорадный, неуклюжий и нескладный,

И, как видно, в путь обратный не собрался до сих пор.

Я сидел, гадая тщетно, и гадаю до сих пор:

Что же значит “Нэвермор”?

Взора дьявольская сила грудь мою насквозь пронзила

И с души сорвала грубо дней былых воздушный флер,

Я вздохнул, укрылся пледом, разморенный слабым светом,

Предоставив новым бедам надо мною слиться в хор.

Ей, в раю, вовек не слышать этот сумеречный хор,

Не услышать — Нэвермор.

И внезапно все застыло — лишь незримый дым кадила

Предо мною плыл, сплетаясь в удивительный узор.

То небесный Вседержитель, душ измученных спаситель

Посылал в мою обитель чашу скорби по Линор.

Осушить бы эту чашу и забыть навек Линор…

Молвил Ворон: “Нэвермор”.

О, надменный адский житель, кто ты — демон-искуситель,

Глас грядущего иль просто бестолковый горлодер —

Над любовью ты не властен, я отвергнут, я несчастен,

Дай испить бальзам от страсти по утраченной Линор,

Нареченной в райских кущах серафимами “Линор”.

Молвил Ворон: “Нэвермор”.

Будь ты злобный адский житель, будь ты демон-искуситель,

Но над нами Божья воля, вечный голубой шатер,

Я молю тебя ответить — суждено ль когда-то встретить

Мне на том, на лучшем свете, лучезарную Линор,

Заключу ли я в объятья лучезарную Линор?

Молвил Ворон: “Нэвермор”.

Ты жесток и беспощаден, будь же проклят, будь неладен,

Улетай в края Плутона, где бушует мрачный бор.

Черный холод оперенья, что лежит на шторах тенью,

Пусть исчезнет по веленью моему с угрюмых штор,

Вынь кровавый клюв из сердца, улетай в ночной простор.

Молвил Ворон: “Нэвермор”.

За окном уже светает — он сидит — не улетает,

День декабрьский растает, снова ночь придет на двор,

Ворон бюста не покинет, верный мраморной Афине,

Тень, холодная, как иней, ниспадает на ковер.

Ворон, черный победитель, неподвижный дирижер,

Вечный Ворон — Нэвермор!

Это было мрачной ночью; сны являлись мне воочью,

В смутном книжном многострочье мысль блуждала тяжело.

Над томами я склонялся, в них постигнуть суть пытался,

Вдруг как будто постучался кто-то в темное стекло…

“Это путник, — прошептал я, — мне в оконное стекло

Постучал — и все прошло”.

Помню этот час, как ныне: мир дрожал в декабрьской стыни,

Умирал огонь в камине… О, скорей бы рассвело!

Поверял я книгам горе по утерянной Леноре —

Это имя в райском хоре жизнь вторую обрело,

Осчастливленное небо это имя обрело,

А от нас оно ушло.

И под шорохи гардины в сердце множились картины,

Где сплеталось воедино грез несметное число.

Чтоб избавиться от дрожи, я твердил одно и то же:

“Что же страшного? Прохожий постучал слегка в стекло,

Гость какой-нибудь захожий постучал, идя,45 в стекло,

Постучал — и все прошло”.

Так прогнав свою тревогу, я сказал: “Вздремнул немного,

Извините, ради бога, наваждение нашло.

Вы так тихо постучали, что подумал я вначале —

Не снега ли, не ветра ли застучали о стекло?

Я подумал: звук случайный, вроде ветра о стекло,

Отшумел — и все прошло”.

Дверь открыл и на ступени вышел я — лишь тьма и тени.

В сердце скопище видений умножалось и росло,

И, хоть все кругом молчало, дважды имя прозвучало —

Это я спросил: “Ленора?” (так вздыхают тяжело),

И назад печальным эхом, вдруг вздохнувшим тяжело,

Имя вновь ко мне пришло.

И прикрыл я дверь несмело. Как в огне, душа горела.

Вдруг от стука загудело вновь оконное стекло.

Значит, это не случайно! Кто там: друг иль недруг тайный?

Жить под гнетом этой тайны сердце больше не могло.

Я сказал: “Пора увидеть, что б таиться там могло,

Время, — молвил я, — пришло”.

И тогда окно открыл я, и в окне, расправив крылья,

Показался черный ворон — что вас, сударь, привело? —

И на статую Паллады взмыл он, точно так и надо,

Черный, сел, вонзая когти в мрамор, в белое чело;

И пока взлетал он с пола изваянью на чело,

И минуты не прошло.

Кто бы мог не удивиться? Был он важен, как патриций.

Все меня в спесивой птице в изумленье привело.

Я спросил, забыв печали: “Как тебя в Аиде звали,

В царстве ночи, где оставил ты гнездо — или дупло?

Как тебя в Аиде кличут, чтоб оставил ты дупло?”

Ворон каркнул: “Все прошло!”

Странно! Гость мой кривоносый словно понял смысл вопроса.

Вот ведь как: сперва без спроса залетел ко мне в тепло,

А теперь дает ответы (пусть случайно, суть не это),

В перья черные одетый, сев богине на чело;

Кто видал, чтоб сел богине на высокое чело

Тот, чье имя “Все прошло”?

Он сказал — и смолк сурово, словно сказанное слово

Было сутью и основой, тайну тайн произнесло,

Сам же, словно изваянье, он застыл в глухом молчанье,

И спросил я: “Где мечтанья, расцветавшие светло?

Ты и сам, как все, покинешь дом мой — лишь бы рассвело!”

Ворон каркнул: “Все прошло!”

Как же я не понял сразу, что твердит от раза к разу

Он одну лишь эту фразу — то, что в плоть его вошло, —

Оттого, что жил он прежде в черно-траурной одежде

Там, где места нет надежде (одеянье к месту шло!)

И хозяину былому лишь одно на память шло:

“Все прошло, прошло, прошло!”

И не то, чтоб стал я весел, — к гостю я привстал из кресел

(Он на статуе, как прежде, громоздился тяжело):

«Темной вечности ровесник, злой ты или добрый вестник?

Что за вести мне, кудесник, изреченье принесло —

Неуклюжий, тощий, вещий, что за вести принесло

Это — дважды — “все прошло”»?

Мысли полнились разладом, и застыл я с гостем рядом.

Я молчал. Горящим взглядом душу мне насквозь прожгло.

Тайна мне уснуть мешала, хоть склонился я устало

На подушки, как склоняла и она порой чело…

Никогда здесь, как бывало, больше милое чело

Не склонится — все прошло.

Мнилось: скрытое кадило серафимы белокрыло

Раскачали так, что было все от ладана бело,

И вскричал я в озаренье: “О несчастный! Провиденье

В пенье ангелов забвенье всем печалям принесло,

От печали по Леноре избавленье принесло!”

Ворон каркнул: “Все прошло!”

“О пророк! — спросил его я, — послан будь хоть сатаною,

Кто б ни дал тебе, изгою, колдовское ремесло,

Мне, всеведущий, ответствуй: есть ли в скорбном мире средство,

Чтоб избавиться от бедствий, чтоб забвенье снизошло?

Где бальзам из Галаада, чтоб забвенье снизошло?”

Ворон каркнул: “Все прошло!”

“О пророк! — призвал его я. — Будь ты даже сатаною,

Если что-нибудь святое живо в нас всему назло, —

Отвечай: узрю ли скоро образ умершей Леноры?

Может, там, в Эдеме, взору он откроется светло,

В звуках ангельского хора он придет ко мне светло?”

Ворон каркнул: “Все прошло!”

“Хватит! Птица или бес ты — для тебя здесь нету места! —

Я вскричал. — В Аид спускайся, в вечно черное жерло!

Улетай! Лишь так, наверно, мир избавится от скверны,

Хватит этой лжи безмерной, зла, рождающего зло!

Перестань когтить мне сердце, глядя сумрачно и зло!”

Ворон каркнул: “Все прошло!”

Вечно клювом перья гладя, вечно адским взором глядя,

Когти мраморной Палладе навсегда вонзив в чело,

Он застыл, и тень ложится, и душе не возродиться

В черной тени мрачной птицы, черной, как ее крыло;

И душе из тени — черной, как простертое крыло,

Не воспрянуть… Все прошло!

В час, когда, клонясь все ниже к тайным свиткам чернокнижья,

Понял я, что их не вижу и все ближе сонный мор, —

Вдруг почудилось, что кто-то отворил во тьме ворота,

Притворил во тьме ворота и прошел ко мне во двор.

“Гость, — решил я сквозь дремоту, — запоздалый визитер,

Неуместный разговор!”

Помню: дни тогда скользили на декабрьском льду к могиле,

Тени тления чертили в спальне призрачный узор.

Избавленья от печали чаял я в рассветной дали,

Книги только растравляли тризну грусти о Линор.

Ангелы ее прозвали — деву дивную — Линор:

Слово словно уговор.

Шелест шелковый глубинный охватил в окне гардины —

И открылись мне картины бездн, безвестных до сих пор, —

И само сердцебиенье подсказало объясненье

Бесконечного смятенья — запоздалый визитер.

Однозначно извиненье — запоздалый визитер.

Гость — и кончен разговор!

Я воскликнул: “Я не знаю, кто такой иль кто такая,

О себе не объявляя, в тишине вошли во двор.

Я расслышал сквозь дремоту: то ли скрипнули ворота,

То ли, вправду, в гости кто-то — дама или визитер!”

Дверь во двор открыл я: кто ты, запоздалый визитер?

Тьма — и кончен разговор!

Самому себе не веря, замер я у темной двери,

Словно все мои потери возвратил во мраке взор. —

Но ни путника, ни чуда: только ночь одна повсюду —

И молчание, покуда не шепнул я вдаль: Линор?

И ответило оттуда эхо тихое: Линор…

И окончен разговор.

Вновь зарывшись в книжный ворох, хоть душа была, как порох,

Я расслышал шорох в шторах — тяжелей, чем до сих пор.

И сказал я: “Не иначе кто-то есть во тьме незрячей —

И стучится наудачу со двора в оконный створ”.

Я взглянул, волненье пряча: кто стучит в оконный створ?

Вихрь — и кончен разговор.

Пустота в раскрытых ставнях; только тьма, сплошная тьма в них;

Но — ровесник стародавних (пресвятых!) небес и гор —

Ворон, черен и безвремен, как сама ночная темень,

Вдруг восстал в дверях — надменен, как державный визитер.

На плечо к Палладе, в тень, он, у дверей в полночный двор,

Сел — и кончен разговор.

Древа черного чернее, гость казался тем смешнее,

Чем серьезней и важнее был его зловещий взор.

“Ты истерзан, гость нежданный, словно в схватке ураганной,

Словно в сече окаянной над водой ночных озер.

Как зовут тебя, не званный с брега мертвенных озер?”

Каркнул Ворон: “Приговор!”

Человеческое слово прозвучало бестолково,

Но загадочно и ново… Ведь никто до этих пор

Не рассказывал о птице, что в окно тебе стучится —

И на статую садится у дверей в полночный двор,

Величаво громоздится, как державный визитер,

И грозится: приговор!

Понапрасну ждал я новых слов, настолько же суровых, —

Красноречье — как в оковах… Всю угрозу, весь напор

Ворон вкладывал в звучанье клички или прорицанья;

И сказал я, как в тумане: “Пусть безжизненный простор.

Отлетят и упованья — безнадежно пуст простор”.

Каркнул Ворон: “Приговор!”

Прямо в точку било это повторение ответа —

И решил я: Ворон где-то подхватил чужой повтор,

А его Хозяин прежний жил, видать, во тьме кромешной

И твердил все безнадежней, все отчаянней укор, —

Повторял он все прилежней, словно вызов и укор,

Это слово — приговор.

Все же гость был тем смешнее, чем ответ его точнее, —

И возвел я на злодея безмятежно ясный взор,

Поневоле размышляя, что за присказка такая,

Что за тайна роковая, что за притча, что за вздор,

Что за истина седая, или сказка, или вздор

В злобном карке: приговор!

Как во храме, — в фимиаме тайна реяла над нами,

И горящими очами он разжег во мне костер. —

И в огне воспоминаний я метался на диване:

Там, где каждый лоскут ткани, каждый выцветший узор

Помнит прошлые свиданья, каждый выцветший узор

Подкрепляет приговор.

Воздух в комнате все гуще, тьма безмолвья — все гнетущей,

Словно кто-то всемогущий длань тяжелую простер.

“Тварь, — вскричал я, — неужели нет предела на пределе

Мук, неслыханных доселе, нет забвения Линор?

Нет ни срока, ни похмелья тризне грусти о Линор?”

Каркнул Ворон: “Приговор!”

“Волхв! — я крикнул. — Прорицатель! Видно, дьявол — твой создатель!

Но, безжалостный Каратель, мне понятен твой укор.

Укрепи мое прозренье — или просто подозренье, —

Подтверди, что нет спасенья в царстве мертвенных озер, —

Ни на небе, ни в геенне, ни среди ночных озер!”

Каркнул Ворон: “Приговор!”

“Волхв! — я крикнул. — Прорицатель! Хоть сам дьявол твой создатель,

Но слыхал и ты, приятель, про божественный шатер.

Там, в раю, моя святая, там, в цветущих кущах рая. —

Неужели никогда я не увижу вновь Линор?

Никогда не повстречаю деву дивную — Линор?”

Каркнул Ворон: “Приговор!”

“Нечисть! — выдохнул я. — Нежить! Хватит душу мне корежить!

За окошком стало брезжить — и проваливай во двор!

С беломраморного трона — прочь, в пучину Флегетона!

Одиночеством клейменный, не желаю слушать вздор!

Или в сердце мне вонзенный клюв не вынешь с этих пор?”

Каркнул Ворон: “Приговор!”

Там, где сел, где дверь во двор, — он все сидит, державный Ворон,

Все сидит он, зол и черен, и горит зловещий взор.

И печальные виденья чертят в доме тени тленья,

Как сгоревшие поленья, выткав призрачный узор, —

Как бессильные моленья, выткав призрачный узор.

Нет спасенья — приговор!

В час, когда настала полночь, ни во чью не веря помощь,

В полудреме одинокой, средь забытых старых книг

Я искал ответа тщетно, слышу — стук, едва приметный,

То, наверно, путник бедный ко двери моей приник.

Жуткой полночью бедняга ко двери моей приник

И стучится в этот миг.

Я запомнил все навечно. Мрак декабрьский бесконечный,

Тень отбрасывали угли, и огонь в камине сник,

Я в напрасном нетерпенье ждал — когда рассвета гений

Из-за снежных туч сомнений ниспошлет мне первый блик.

Лик блаженный, лик Линоры осветит рассветный блик,

Безымянный ныне лик.

Занавесок шелк лиловый, шелест мягкий и суровый

Задержал биенье сердца, в душу трепетом проник,

Вслух я молвил: “Нет здесь чуда — это позднего приюта

Просит путник ниоткуда и к двери моей приник;

Просит позднего приюта и к двери моей приник —

Мрак ночной его настиг”.

И, воспрянув духом, встал я, шел к дверям и бормотал я:

“Задремавшего простите, грех мой вовсе невелик.

Вьюги за окном кружили, стук ваш легкий заглушили,

А меня заворожили тайны старых мудрых книг”.

Дверь открыл я — встрепенулись кипы древних мудрых книг.

Никого — лишь ветер, дик.

И в минуту промедленья мне пригрезились виденья.

Смертный разум тех видений никогда бы не постиг.

Ночь молчание хранила, на моих устах застыло Имя.

Эхо возвратило зов “Линора” в тот же миг.

Эхо мне в ответ шепнуло зов “Линора”, в тот же миг

Растопив души ледник.

Словно кем-то расколдован, возвратясь, я сел, взволнован,

Но отчетливей раздался стука прежнего двойник.

Взор встревоженно блуждает, сердце, что тебя пугает?

Разум быстро разгадает, что сокрыл в себе тайник.

Бродит ветер, бьется в ставни — право, вот и весь тайник —

Бьется в окна ветер, дик.

Ставней скрип во мраке канул. Я вгляделся и отпрянул.

Предо мною допотопный Ворон медленно возник,

Величавый и сердитый, словно отпрыск родовитый,

С подоконника летит он без поклона напрямик,

К бюсту белому Паллады подлетает напрямик

И на шлем садится вмиг.

Замер я, обескуражен — так был вид его отважен.

“Твой вихор смешон, — я молвил, — точно съехавший парик.

Странник, как тебя прозвали в непроглядной вечной дали,

Где раскинулся печали необъятный материк,

В царстве ночи, где Плутона распростерся материк?”

“Нет вовеки!” — слышу крик.

Неожиданность какая! Может, шутка чья-то злая…

Признаюсь, я столь нелепых кличек слышать не привык.

Да и вряд ли кто воочью видел, чтобы поздней ночью

Ворон, мрака средоточье, без запинок, закавык,

С бюста белого Паллады без запинок, закавык

“Нет вовек!” — исторгнул крик.

Ворон четко и сурово повторял лишь это слово,

Словно в нем таился некий вдохновляющий родник.

Полный сумрачным значеньем, неподвижным опереньем

Он блистал. И я с волненьем произнес: “Чудной старик!

Как друзья и как надежды, завтра ты уйдешь, старик…”

“Нет вовеки!” — слышу крик.

Я встревожился — еще бы! — столько было тайной злобы

В ясном выкрике. Сказал я: «О, прилежный ученик!

Твой хозяин, несомненно, был отвергнут миром бренным,

И, страдая неизменно, боль свербящую постиг.

Это траурное слово ты запомнил и постиг —

“Нет вовеки”, скорбный крик».

Но эбеновая птица с видом лживого провидца

На меня в упор глядела с бюста над собраньем книг.

Угловатое созданье, ты мутишь мое сознанье,

Что за темное преданье произносит твой язык?

Я придвинул кресло ближе. Что вещал его язык? —

“Нет вовеки”, странный крик.

Нить раздумия теряя, в кресле я сидел, гадая,

Жгучий взор пронзал мне сердце, сдержанно светил ночник.

Я подумал: “Неужели на лиловый шелк постели

Здесь, под хриплый вой метели, не склонится нежный лик,

В мягком свете на подушки не склонится нежный лик? —

Нет вовеки, ни на миг!”

Мне почудилось движенье, невесомое скольженье,

Дым небесных благовоний в лоно комнаты проник.

“Пей забвенье по Линоре, — прочитал я в горнем взоре, —

Пей — твое развеет горе панацея в тот же миг,

Лучезарный облик девы ты забудешь в тот же миг”.

“Нет вовеки!” — слышу крик.

“Птица ль ты, зловещий странник, или дьявольский посланник,

С берегов пустынных Ночи смерти ль верный проводник,

В доме, скованном кошмаром, появился ты недаром,

Взор твой пышет адским жаром, я предела мук достиг.

Дай забвенье от разлуки, я предела мук достиг”.

“Нет вовеки!” — слышу крик.

“Птица ль ты, зловещий странник, или дьявольский посланник,

Заклинаю Божьим духом, что небесный свод воздвиг,

Отвечай: в дали туманной, на земле обетованной,

Среди райских кущ желанный суждено ль узреть мне лик,

В сонме ангельском желанный суждено ль узреть мне лик?” —

“Нет вовеки!” — слышу крик.

Полный гнева, я поднялся. “Лучше б ты не появлялся!

Прочь! У всякого терпенья есть последний, высший пик.

Клюв, пронзивший сердце, вынь ты, навсегда меня покинь ты,

Улетай в ночную синь ты, на подземный материк,

Возвращайся в царство Ночи, на Плутонов материк!”

“Нет вовеки!” — слышу крик.

И сидит еще доныне он на гипсовой богине,

В гущу мерзких адских торжищ резкий взор его проник,

Лампы тусклой свет мерцает, очертанья оттеняет

Черной птицы, что венчает бюст, стоящий среди книг,

И душа моя из тени, распростертой среди книг,

Не восстанет — ни на миг!

Как-то ночью в полудреме я сидел в пустынном доме

Над престранным изреченьем инкунабулы одной,

Головой клонясь все ниже… Вдруг сквозь сон — все ближе, ближе —

То ли скрип в оконной нише, то ли скрежет за стеной.

“Кто, — пробормотал я, — бродит там в потемках за стеной,

В этот поздний час ночной?”

Помню, в полночь это было: за окном декабрь унылый,

На ковре узор чертило углей тлеющих пятно.

Я не мог уснуть и в чтенье от любви искал забвенья,

От тоски по той, чье имя света горнего полно,

По Линор, по той, чье имя в небесах наречено,

Той, что нет давным-давно.

А шелков чуть слышный шорох, шепоток в багряных шторах

Обволакивал мне душу страхом, словно пеленой.

И глуша сердцебиенье, запинаясь от волненья,

Стал твердить я: “Без сомненья, здесь не виден знак дурной.

Кто-то хочет, без сомненья, в этот поздний час ночной

Разделить досуг со мной”.

Так решив, шагнув к порогу, громко я сказал: “Ей-богу,

Сэр или мадам, простите, сам не знаю, что со мной:

Я давно покинут всеми… вы пришли в такое время…

Стука в дверь не ждал совсем я, слишком свыкся с тишиной”.

Так сказав, я дверь наружу распахнул — передо мной

Мрак, один лишь мрак ночной.

В дверь назад скользнул как тень я, от себя гоня в смятенье

То, что даже в сновиденье людям видеть не дано.

А когда замкнулся снова круг безмолвия ночного,

В тишине возникло слово, тихий вздох “Лино… Лино…”,

Но услышал лишь себя я — эхо, мне шепнув “Лино-о-о”,

Смолкло, вдаль унесено.

Только дверь за мной закрылась (о, как гулко сердце билось!),

Вновь — усиленный безмолвьем, оттененный тишиной, —

Тот же звук раздался где-то. И воскликнул я: “Раз нету

Никого там, значит, это ветер воет за стеной —

Просто ветер, налетая из зимы, из тьмы ночной,

Бьется в ставни за стеной!”

Настежь тут окно раскрыл я — вдруг зашелестели крылья

И угрюмый черный Ворон, символ древности земной,

Без поклона шагом твердым в дом вошел походкой лорда,

Взмах крылом — и замер гордо он над притолокой дверной.

Сел на белый бюст Паллады — там, над притолокой дверной,

Сел — и замер предо мной.

От испуга я очнулся и невольно улыбнулся:

Так был чопорен и строг он, так вздымалась важно грудь!

“Хоть хохол твой и приглажен, — я заметил, — но отважен

Должен быть ты, ибо страшен из Страны Забвенья путь.

Как же звать тебя, о Ворон, через Стикс державший путь?”

Каркнул Ворон: “Не вернуть!”

Что ж, не мог не подивиться я словам престранной птицы:

Хоть ответ и не был связным, к месту не был он ничуть,

Никогда б я не поверил, чтобы в комнате над дверью

Видел этакого зверя кто-нибудь когда-нибудь,

Чтоб на мраморной Палладе вдруг увидел кто-нибудь

Тварь по кличке “Не вернуть”.

Но сказав всего два слова, Ворон вдаль глядел сурово,

Как певец, когда сорвется с вещих струн последний звук.

Так сидел он, тень немая, черных крыл не подымая,

И сказал я: “Понимаю: ты пришел ко мне, как друг.

Но тому, чей дом — могила, ни друзей уж, ни подруг…”

“Не вернуть!” — он каркнул вдруг.

Вздрогнул я слегка: ведь тут-то в точку он попал как будто!

Но решил: «Припев унылый — все, что слышать ты привык

В чьем-то доме, на который Фатум, на расправу скорый,

Натравил несчастий свору. И убогий твой язык

Из великой песни скорби лишь один припев постиг:

“Не вернуть!” — тоскливый крик».

Усмехнулся я украдкой, так легко найдя разгадку

Этой тайны, и вернулся в кресло, чтоб слегка вздремнуть…

Но взвилась фантазмов стая вкруг меня! И в хриплом грае,

В дерзком, мерзком этом грае все искал я смысл и суть.

В том зловещем кличе птичьем все хотел постичь я суть

Слов безумных “не вернуть”.

Так сидел я, погруженный в ночь, в себя, во мрак бездонный,

Перед птицей, что горящим взором мне сверлила грудь.

Передумал я немало, головой клонясь устало

На подушек бархат алый, алый бархат, лампой чуть

Освещенный, — на который ту, к кому заказан путь,

Никогда уж не вернуть!

Вдруг пролился в воздух спальни аромат курильниц дальних,

Вниз, во тьму, с высот астральных заструился светлый путь,

И незримых хоров пенье слышу я: “Во исцеленье

Небо шлет тебе забвенье — так забудь ее… забудь…

Пей же, пей вино забвенья, и покой вернется в грудь…”

Тут он каркнул: “Не вернуть!”

“Кто ты? — крикнул я с досадой. — Дух? пророк? исчадье ада?

Искусителя посланник? или странник в море бед,

Черным вихрем занесенный в этот край опустошенный,

В дом мой скорбный и смятенный? Но скажи мне: разве нет,

Нет бальзама в Галааде, чтоб вернуть слепому свет?”

“Не вернуть”, — пришел ответ.

“Птица, дьявол ли, не знаю, — я вскричал, — но заклинаю

Этим небом, светом горним, указующим нам путь:

Напророчь мне, гость незваный, что в земле обетованной

Сможет вновь к груди желанной сердце бедное прильнуть,

И вернуть тот миг блаженный — пусть хоть там… когда-нибудь”.

Каркнул Ворон: “Не вернуть”.

Тут я встал: “Твои признанья принял я — как знак прощанья.

Уходи же, кто б ты ни был — в бурю, в ад, куда-нибудь!

Черных перьев не дари мне, лживых слов не говори мне:

Одиночество верни мне. Путь к моим дверям забудь.

И из сердца клюв свой вырви, чтобы жизнь вернулась в грудь!”

Каркнул Ворон: “Не вернуть”.

И с тех пор, как страж дозорный, он сидит, мой Ворон черный,

Надо мною, не давая ни проснуться, ни уснуть.

И в глазах у древней птицы демон дремлющий таится,

И от крыльев тень ложится, на полу дрожа чуть-чуть.

И души из этой тени, что легла плитой на грудь,

Не поднять — и не вернуть.