Воспоминания

НИКОЛАЙ ЧУКОВСКИЙ

Не могу определить, с какого года я знал Николая Корнеевича или, попросту говоря, Колю Чуковского. Мне всегда казалось, что с самого рождения. Но особенно отметилось в памяти лето восемнадцатого года. В ту пору я после фронта, после Питерского гарнизона, ненадолго оказался в Ермоловской под Петроградом. Там была и семья Чуковских. Как-то Коля пошел со мной гулять и своими вопросами о войне, об армии, о революции так разжег меня, что я заговорил с ним, как со взрослым. Вопросы и реплики моего малолетнего спутника были столь уместны и умны, что я окончательно забыл о его возрасте. И только когда мы уже возвращались домой, вдруг удивился — ведь собеседнику моему всего лишь четырнадцать лет! Четырнадцать лет! Он еще мальчик в коротких штанишках, подросток, а вот как интересно и легко мне, шагнувшему тогда уже в третий десяток лет, разговаривать с ним! Я подивился и запомнил ту прогулку как первое мое знакомство с Колей.

С детства я знал и любил его родителей — Корнея Ивановича и Марью Борисовну, и было приятно все чаще и чаще встречаться с их детьми. В двадцатом году я поселился в Доме искусств, где Коля бывал постоянно. Он посещал литературную студию, знакомился и дружил со старшими товарищами. И когда мы, тогдашние молодые, образовали кружок «Серапионовы братья», то Колю и некоторых его товарищей по Тенишевскому училищу и по студии мы называли «младшими братьями»...

Коля был моложе меня на семь лет, но обращение друг к другу на «ты» возникло естественно и неизбежно. И отношения были легкие и веселые. Еще не кончилась война, были и голод и холод, работали мы на разных работах очень много, сыпняк и прочие болезни валили нас, давали о себе знать полученные раны и контузии, вообще было очень трудно. Но внутренняя веселость, рожденная высокой романтикой тех лет, не оставляла нас. И эта веселость, зацепляясь за первую попавшуюся пустяковину, проявлялась неудержимо. Вспоминаю, как однажды в двадцатом году я получил на работе бесценное сокровище — чуть ли не фунт настоящего сливочного масла. Вернулся поздно, кинул его на стул, лег и заснул. Утром, проснувшись, вижу — сидит на стуле Коля Чуковский и терпеливо ждет, когда я открою глаза.

— Вот я тебя сейчас угощу! У меня — масло!

Коля всегда любил поесть и в сытые времена. А тут — масло в двадцатом году! Небывальщина! Но где оно? Ищем, ищем. Нету! Коля нагнулся, чтобы поглядеть под кровать, и тут я увидел, где масло. Увы! Оно оказалось на Колиных штанах — он сел на него. Штаны были единственные, масло тоже было единственное, а вот хохот, который обуял нас при этом, был типическим для молодежи тех лет. Смеялись мы очень охотно по любому подходящему поводу.

Коля еще мальчиком начал писать стихи. Вызывающе, принципиально простые, вызывающе, принципиально традиционные по форме. В них не выражались мимолетные или не мимолетные настроения. Вообще слово «настроение» не пользовалось у нас популярностью. Оно было слишком туманно и неопределенно, отдавало плохой литературой и плохим вкусом. Если у кого «настроение» — ступай куда-нибудь, где охи и вздохи, а нам это ни к чему. И Коля писал стихи сюжетные, динамические, в которых господствовало изображение современной реальной жизни. Личность автора сказывалась только в выборе темы, в направлении, в окраске. В изобразительности этих стихов обнаруживал себя будущий прозаик. Потом такие сжато написанные пейзажи появились в его прозе, в «Княжьем углу», в «Ярославле», в других вещах. А ранее, в двадцать первом году, семнадцатилетний Коля Чуковский давал их в острых, драматических эпизодах, насыщавших его стихи.

Весной двадцать первого года образовалась этакая колония литераторов и художников в глубине Псковской губернии, в Порховском уезде, далеко от ближайшей железнодорожной станции. Селились в бывшем княжеском имении Холомки, в большом двухэтажном доме. Коля, уехавший туда с родителями, усиленно звал нас, соблазняя чем только можно. Городской юноша, он словно впервые узнавал природу, не стеснялся сознаваться в этом и посмеивался над собой. «Удивительно здесь много птиц,— писал он мне.— Каждый дом сверху донизу облеплен ласточкиными гнездами, кукушки кричат беспрерывно, много каких-то мне незнакомых птиц, которых я никогда не видал».

Когда я приехал в Холомки, то мог убедиться, что Коля уже врос в местную жизнь, дружит с молодежью, привыкает к полевым работам и даже бойко определяет птиц, за месяц до того неведомых ему.

Он как-то сказал мне тогда:

— Я живу, широко раскрыв глаза.

Да, вот именно так он жил с отроческих лет — вбирая в себя все впечатления жизни. И он не только вбирал, но и отбирал, осмысливал самое главное — новое, революционное, советское, и на этом строилось его отношение к жизни, к людям, к событиям. Большелицый, черноволосый, он водил нас, улыбаясь своей немножко как бы сконфуженной улыбкой, по избам своих деревенских знакомых.

Он часто общался в Холомках с Зощенко, и тот однажды сказал мне:

— Ты знаешь, Коля Чуковский очень умный.

И я вспомнил свое удивление в той встрече, когда Коле было только четырнадцать лет.

Мне всегда думалось, что длительная жизнь в Холомках сыграла большую роль в литературной жизни Николая Чуковского. Он напитался там множеством рассказов о только что законченной войне. Он узнал много нового. «Княжий угол», мне кажется, не был бы написан с такой убедительной силой, с такой достоверностью, если бы не Холомки. И не только «Княжий угол». Навеяна жизнью на Псковщине поэма «Козленок», понравившаяся Горькому и опубликованная Алексеем Максимовичем.

Из года в год у Николая Чуковского расширялись познания жизни и людей, он ездил по стране, насыщался множеством рассказов о революции, о гражданской войне, впечатлениями революционных преобразований, сталкивался с большими человеческими судьбами и страстями. Из года в год обогащался его талант участием в общей жизни народа, страны.

Зрелость в те годы приходила быстро. Коля, пожалуй, стал зрелым человеком быстрей, чем многие другие его сверстники. Но жил он по внешности неторопливо. Говорил медленно и сравнительно мало. Слушал много и охотно. Взвешивал. Обдумывал. Но когда определял свое мнение, то уж твердо, решительно, подчас резко.

В Доме искусств, в годы двадцатый и двадцать первый, он и Познер каждый в отдельности, а иногда и вместе, сочиняли остроумные стихи и пародии, язвили литературный быт и нравы, не щадя ни старых, ни молодых, ни самих себя. Эта язвительность ума, сатирический дар сближали Колю с Зощенко и Шварцем, в которых Коля сразу же после первого знакомства влюбился. И они оба тоже очень любили и ценили его. Острота ума с годами оттачивалась у Коли и нарушала замедленный темп его суждений.

Большой талант Николая Чуковского проявлялся в самых разных жанрах. Он начал со стихов, писал книги для детей, стал одним из лучших наших переводчиков. Его проза от книги к книге делалась ярче, глубже, весомей, масштабней, все больше насыщалась живой жизнью. Это — жесткая, суровая проза, без лишних слов. В ней характеры и события изображены выпукло, все дается преимущественно в действии, личность автора, как и в первых его отроческих стихах, выражена в направленности, в окраске, в том, что и как изображено. К такой прозе, в которой правда выражена скупо, лаконично, красочно и очень емко, Николай Чуковский пришел в тридцатые годы в повестях «Княжий угол» и «Ярославль». Ему было тридцать семь лет, когда началась Великая Отечественная война, и его деятельность как офицера Советской Армии тесно и неотрывно связана с героическим периодом ленинградской блокады, его имя стоит в почетном ряду защитников Ленинграда, его родного города. Товарищи, которые вместе с ним прошли тягчайшие испытания битв против фашизма, безусловно расскажут о его спокойном мужестве, о его высоком патриотизме.

Результатом участия его в войне явился замечательный его роман «Балтийское небо». Роман этот принес ему широкую известность у нас и за рубежом. Такая известность пришла к нему сравнительно поздно. Тогда же наконец пошли массовыми тиражами и его прежние произведения. Мне кажется все же, что некоторые его книги остались недооцененными. Например, книга его о Беринге представляется мне превосходной. Трагический конец ее, жестокая расправа, учиненная тупыми палачами над замечательным человеком, написаны с очень большой силой, с выразительнейшим лаконизмом, в той традиции русской классической литературы, которая идет от пушкинской прозы. Вообще в прозе Николая Чуковского развиваются традиции русской литературы. Это ярко и отчетливо проявляется в его последних талантливых и своеобразных произведениях, таких, как «Последняя командировка», и других. Таковы и воспоминания его, некоторая часть которых опубликована. Меня поразили точность и художественность его описаний голода в блокадные годы Ленинграда, а также яркость его портретных зарисовок. Парадный стиль был всегда чужд ему.

Никак я не мог предположить, что он уйдет раньше, чем я... Он шел уверенно, большими шагами, он много и хорошо писал, он работал в полную, и, казалось, молодую силу и в литературе, и в общественности, и вдруг — телефонный звонок, страшное слово. Я не поверил. Позвонил в Москву. Да. Правда. Факт.

Что делать с законами природы? Сердце бьется, бьется и в некий момент останавливается. Но человек оставляет в работе своей память о себе. Николай Чуковский по заслугам занял свое прочное место в нашей литературе. А для друзей он всегда живой.