Воспоминания

О НИКОЛАЕ ТИХОНОВЕ

Первые стихотворения Николая Тихонова прозвучали и сразу же покорили тогда, когда еще не вошли в наш быт слова «советская литература», «советский писатель». В ту пору еще не отгремели последние бои гражданской войны, в ту пору советская литература только рождалась: она еще не имела своих традиций, а лишь начинала создавать их.

Тихонов — в советской литературе не с первых лет, а с первых дней ее возникновения, он — один из пионеров. Очень большой жизненный опыт при очень еще молодом возрасте — вот характерная черта Тихонова того времени, как и почти всей тогдашней литературной молодежи, начинавшей по всей стране, по выражению Горького, «новую полосу в развитии литературы русской». Советскую литературу создавали в большинстве совершеннейшие юнцы, перенасыщенные жизненным опытом.

В канун революции в походной тетради рядового солдата царской армии кавалериста Николая Тихонова копились стихотворные наброски, написанные по «внутренней необходимости», о которой говорил Лев Толстой, то есть именно так, как всегда делалась настоящая подлинная литература. Это были зарисовки подавляющих впечатлений первой мировой войны, вошедшей в историю под наименованием «империалистическая бойня». В этих ранних стихах Тихонова — стремление с наибольшей точностью передать ощущения солдата, и уже в самой реалистической точности был разительный протест против шовинистических литавр и трескучих барабанов ложного патриотизма. В передаче Тихоновым подлинных испытаний русского солдата была та правда чувства, а следовательно, и правда изображения, которая делает их живыми и по сей день.

В походах, когда «конь идет знакомым ровным шагом», юный солдат Николай Тихонов записывает в свой стихотворный дневник: «Тяжко ехать лесом тем, пропитанным йодистым дыханием тоски». Или: «Едем мы сквозь черной ночи сердце, сквозь огней волнующую медь, и не можем до конца согреться или до конца окаменеть». Пуля свалила солдата, и в тетради кавалериста появляются строки: «...и он в поту неудержимо падал на камни дна, не достигая дна».

Копились впечатления несправедливой войны, в походах и битвах рождался революционный поэт, заносились стихотворные строки на бумагу неведомо еще зачем, и росла упрямая надежда: «Только я ожидаю восхода необычного солнца, когда на лихую кровавую одурь лягут мирные тени труда». Солдат Николай Тихонов в бессмертные Октябрьские дни рванулся к этому взошедшему для народа, а, следовательно, и для него, Октябрьскому солнцу. В Октябрьские дни в Петрограде Николай Тихонов нашел свой путь, свою судьбу.

Помню первое впечатление от его стихов — дело было в Доме искусств. Вынув тетрадь из кармана, он стал читать, и нам, первым, кому впервые привелось слушать ныне знаменитые баллады Николая Тихонова, тогда обретавшиеся только в рукописи, не забыть этого вечера. Слушали тоже очень молодые люди, прошедшие ту же жизненную школу, что и Тихонов, и никто из нас уже тогда не усомнился, что только что слушал произведения, которые войдут как классика в нашу литературу.

Комната была маленькая, в углу печка с трубой, именуемая в те времена «буржуйкой». Члены группы и гости сидели на стульях, на столе, на кровати, на подоконнике, и никто не замечал тесноты. А у стола худощавый, с впавшими щеками высокий молодой человек в гимнастерке побеждал нас стихами, которые поражали новизной и силой. И читал этот молодой человек сильно, я бы сказал — активно, изредка только, в ритм, рубя рукой, как саблей.

Баллады следовали одна за другой — подлинно «к алмазу алмаз». Насыщенные пламенным революционным духом, стремительные, как кавалерийская лава, они выдвинули в литературу героя, в котором молодежь тех лет узнала себя, в котором узнали себя участники битв за Советскую власть. «Пусть я мечтатель, я простак, но к битвам я неравнодушен»,— сказал впоследствии поэт. И это были справедливые битвы за свободу, за мирный труд, за счастье родного народа. Чуть не каждую неделю приносил и читал нам Тихонов новые и новые стихи.

Резкий реализм романтических баллад Тихонова ворвался в литературную сумятицу тех лет с неотразимой силой, и только что рождавшаяся тогда молодая советская литература понесла поэзию Тихонова, как свое боевое знамя. Горький с восхищением говорил о новом молодом поэте, пришедшем с полей битв гражданской войны, участнике обороны Петрограда, красноармейце Николае Тихонове.

С удивительной энергией и стремительностью разворачивалась, углубляясь и расширяясь, литературная и общественная деятельность Тихонова. Жадная любознательность увлекает его с начала двадцатых годов в нескончаемые путешествия. Он изъездил всю родную страну, он взбирался на вершины гор, его узнали, как друга и брата, Кавказ, Карелия, Украина, чуть ли не все республики нашей страны. Зорко подмечая все существенное и характерное, Тихонов поэмами и циклами стихов приносит свою щедрую дань литературе и читателям. «Веду тропу, неутомим, чтобы товарищ меткий воспользовался опытом моим»,— говорит поэт в «Поисках героя».

Тихонову-поэту сопутствует Тихонов-прозаик, автор многих рассказов и повестей, которые с увлечением принимались и взрослыми, и детьми. Ему, путешественнику, кажется даже иногда, что он «закован в колесную скачку». Появляются мастерские переводы Тихонова с разных языков. Еще в двадцатом году написана Тихоновым чудесная сказка-быль «Сами», об индийском мальчике, до которого дошла весть о Ленине. «Он дает голодным корочку хлеба, даже волка может сделать человеком, он большой сагиб перед небом и совсем не дерется стэком». Очень органично родилась вместе с балладами о борьбе за Советскую власть в России эта сказка об индийском мальчике. Борьба других народов все явственней отражалась в произведениях Тихонова и отзывалась в его общественной деятельности. Тема двух миров все глубже проникала в его творчество, и ясное сознание опасностей борьбы у такого, пользуясь его выражением, «рискованного человека», как Тихонов, только возбуждала его энергию. Его повесть «Война» — о поджигателях войны, он создает цикл стихов о Европе «Тень друга», он выступает на антифашистском конгрессе в Париже. Его творчество несет в себе пафос антифашистской борьбы, и за тысячи километров от места бедствия его поражает мысль: «Вторую ночь уже горит Париж!»

Всем памятна та роль, которую сыграло творчество Тихонова в годы блокады Ленинграда. «Пусть наши супы водяные, пусть хлеб на вес золота стал,— мы будем стоять как стальные, потом мы успеем устать. Враг силой не мог нас осилить, нас голодом хочет он взять, отнять Ленинград у России, в полон ленинградцев забрать. Такого вовеки не будет на невском святом берегу, рабочие русские люди умрут — не сдадутся врагу». «В железных ночах Ленинграда» Тихонов прошел все испытания, он сражался за Советскую власть, как в молодости. Слово и дело у него слиты неразрывно.

Сквозь все грозы и вьюги жизни, сквозь все, что привелось испытать и видеть, я вижу далекие времена. Я вижу маленькую комнатку с печкой-«буржуйкой», забитую молодыми людьми, сидящими чуть ли не друг на друге, и налитого горячей силой худощавого красноармейца у стола. И я вновь слышу: «Локти резали ветер, за полем лог. Человек добежал, почернел, лег...»

Нет, нельзя воскликнуть при этом: «О, моя юность! О, моя свежесть!» Никак нельзя. Свежесть юности была отнята у нашего поколения кошмарами первой мировой войны, и только очень небрежный или попросту недобросовестный критик мог бы не увидеть этого. Юной свежести мы были лишены. Но если первое дыхание не состоялось, ушло в кровь и беду, то революция омолодила поколение, к которому принадлежит Тихонов, дала второе дыхание, дала романтику, тем более устойчивую, что выросла она на большом и глубоком, я бы сказал — кровавом опыте. Эта оптимистическая романтика, построенная на реалистической основе, с удивительной выразительностью прозвучала в первых стихотворениях Тихонова. Они покорили навсегда, как выражение общих чувств. Рождение поэта Тихонова было поистине рождением в грозе и буре.

О КОНСТАНТИНЕ ФЕДИНЕ

Громадные масштабы революционных событий определили бурное рождение и стремительный рост советской литературы, сила революции сказывалась не только на фронтах войны, но и в делах культуры. В годы 1921 — 1922 уже по всей стране молодая литература заговорила о революционных бурях, изменивших облик России. Молодые писатели той поры были перенасыщены огромным, не по возрасту, опытом участия в войнах и революции, и с молодежью пошли те старшие писатели, которые соединили свою судьбу с судьбой народа. Среди молодежи сразу выделился своим ярко выраженным дарованием Константин Федин.

Еще в 1919 году привелось мне слышать, как Горький, собиратель и наставник молодежи, предсказал Федину, сотруднику «Боевой правды», большое писательское будущее.

В то молодое и буйное время, время напряженных поисков и ожесточенных споров, Константин Федин поразил своим первым зрелым рассказом «Сад». Этот рассказ был своего рода открытием. В молодой литературе той поры было немало ультрановаторов, ниспровергавших всё и вся, и уж конечно классиков. Таких крайностей в нашем кружке не было, но вне его такого было достаточно много. И вот оказалось, что голос негромкий, но глубокий, действует сильнее крика и звона. Словно среди шума, помех, свистков вдруг запела скрипка. Запела простейшую как будто мелодию. А если прислушаться — то совсем не такую уж простую. В традиционной по внешности форме слышались новые ноты, лирические и грозовые, нежные и гневные, созвучные многим сердцам. На первом тогдашнем литературном конкурсе рассказ Федина «Сад» получил первую премию. А вскоре, в 1924 году, появился роман Федина «Города и годы», в котором автор один из первых воплотил грозы и бури времени, дал резко запоминающиеся характеры и столкновения людей в острой борьбе за будущее. Этот роман сделал Федина «маститым» и знаменитым. Роман «Братья», где, на мой взгляд, нашла одно из наиболее выразительных своих воплощений тема искусства, музыки, закрепил ведущую роль Федина в нашей литературе. Его произведения переводились на иностранные языки, его имя становилось известным за рубежом.

Федин не повторял классиков, он никогда не был эпигоном, он развивал, именно развивал лучшие традиции классической литературы. Подхватив казавшуюся оборванной нить, он, один из первых советских прозаиков, протянул ее в революционное время, осуществляя ту связь времен, которая никогда не должна была и не могла быть порвана. Мы все были влюблены в русскую литературу, и эта любовь помогала нашей любви к литературам всех времен и народов. И мы были влюблены в Горького, прославленного писателя, который держал себя с нами как равный.

Горький не был для нас иконой. Он вообще не был иконой, а был живым, увлекающимся человеком. В опубликованной переписке Горького с Фединым отражена любовь Алексея Максимовича к таланту Федина. В одной из лучших своих книг «Горький среди нас» Федин воскресил то время, когда советская литература только рождалась, и ту огромную роль, которую сыграл Горький в деле ее создания. Федин сделал это отлично, его книга — высокий образец художественной прозы.

Сквозь всю путаницу стилей, направлений, течений, разного рода эксцентричностей и экстравагантностей Федин стойко, упрямо, убежденно стремился к реалистическому изображению революционной действительности. Однажды, вернувшись из деревни, Федин сказал:

— Хочешь послушать?

И он прочел мне повесть «Трансвааль», о деревне двадцатых годов. В этой повести словесная живопись, всегда очень богатая и щедрая у Федина, достигала изумительной силы, а лепка характеров — скульптурной точности.

Очень запоминаются такие минуты наслаждения искусством слова.

Федин всегда был деятельным организатором и редактором. Десятилетия работал он много и плодотворно в журналах, в издательствах, в писательских организациях. Вспоминаю, как много сил он отдавал в свое время ленинградским журналам и альманахам, нашему издательству писателей в Ленинграде.

От книги к книге росли талант и мастерство Федина. В послевоенные годы по-новому осмысливает он большую историческую эпоху в романах трилогии: «Первые радости», «Необыкновенное лето», «Костер». Герои этой трилогии Извеков, Рагозин — типические герои нашего времени, пришедшие из глубины, из недр народных, воодушевленные мечтой о справедливом обществе, о справедливой жизни. Правдиво и сильно написаны женские образы. Трилогия охватывает большой период: первый роман говорит о дореволюционных годах, в последнем — великая война против фашизма, против гитлеровских армий.

Как-то в одной из давних дискуссий Федин сказал:

— Я люблю любовь и ненавижу войну.

В этих словах не было бессильного пацифизма, взгляды, например, Извекова на войну — явно взгляды Федина.

Но эти вскользь брошенные слова можно явственно прочесть в его книгах, проникнутых подлинно революционным духом.

И вот теперь, когда Константину Федину исполнилось 80 лет, сквозь десятилетия я вновь вижу молодого человека в красноармейской шинели, с большими голубыми красивыми глазами на исхудалом лице и вновь слышу его голос:

— Горький сказал мне, что я буду писателем!

ЛЕОНИД РАХМАНОВ

На рубеже двадцатых — тридцатых годов в ленинградской литературной среде появился молодой высокий юноша, с виду очень хрупкий, ломкий. Его подтянутость — он всегда держался прямо — казалась настороженностью, нервностью. Выразительность его тонкого лица, на котором можно было прочесть все, что он испытывает, говорила о его большой впечатлительности. Словами он не швырялся, он обычно молчал, и я услышал его голос только при второй или, кажется, даже при третьей встрече. И тогда оказалось, что это довольно язвительный молодой человек, отнюдь не чуждый иронии. Его краткие колкие реплики рисовали человека, нетерпимого к проявлениям несправедливости.

Мне рассказали, что он — электротехник, родом из провинции, из города Котельнич, пишет рассказы. Вскоре мне привелось познакомиться с одной из его первых рукописей. Почему-то я думал, что прочту нечто бытовое, густо реалистическое, раз уж автор из «глубинки», но рассказ обнаружил напряженные поиски формы совершенно московского или ленинградского толка. И это были интересные поиски.

Проза молодого автора стала появляться в печати. Его, как и положено было, хвалили и бранили, даже, кажется, «прорабатывали», а он все больше раскрывался в своем творчестве и в общественных делах, к которым он стал прикосновенен. Все отчетливей и ясней выражались в его произведениях высокий художественный вкус, искусство точного и тонкого изображения людей, ирония...

Поиски пришли к своей первой цели в повести «Базиль», посвященной трагической судьбе крепостного интеллигента. В филигранном стиле этой повести господствует революционный пафос. Молодой автор нашел в этом произведении свой голос, свой язык, свою тему. Было очень радостно следить, как созревает, растет, мужает его оригинальный талант, в котором ирония всегда на службе у сдержанно выражающего себя пафоса.

Когда прогремели на всю страну «Депутат Балтики», а вслед за этим фильмом пьеса «Беспокойная старость», то оптимистично было то, что образ Полежаева создан автором, которому в 1917 году было всего лишь десять лет. Примечательно, что молодой писатель избрал своим героем старого человека, угадав в нем бессмертную молодость любви к людям и к жизни, любовь, сомкнувшую его с Октябрьской революцией.

После этих фильма и пьесы имя Леонида Николаевича Рахманова стало широко известно. Рахманову пошел четвертый десяток, талант его возмужал, а сам он оставался таким же, как был, молодым. Очевидно, не случайно он разглядел в старом человеке молодость, да и созданный им образ старого ученого мог оказать и на него влияние — это бывает с писателями.

В совместной общественной работе, подчас весьма сложной, я убеждался в стойкости и принципиальности этого человека. Мужеством отличались его действия, когда мы с ним вместе работали в армейской газете во время войны с белофиннами. Мне много рассказывали о спокойной стойкости Л. Н. Рахманова, о его работе в первую тяжелую зиму ленинградской блокады.

И шестидесятилетний, он, такой же впечатлительный, как всегда, остро реагирует на все происходящее. Удержаться от колкой реплики он вообще не может, если слышит что-либо неверное и несправедливое. Всей своей жизнью Рахманов как бы подтверждает правдивость созданного им образа профессора Полежаева. И не случайно он из тех писателей старшего поколения, к которому давно уже тянутся молодые, начинающие. Многим из нынешних молодых Рахманов дал «путевку в жизнь».

Крепостной интеллигент в «Базиле», профессор Полежаев, интеллигент — герой пьесы об испытаниях войны «Камень, кинутый в тихий пруд»,— все эти люди отличаются большим благородством, глубокой душевностью. В событиях и судьбах как бы прослеживается Рахмановым рост высокой интеллигентности в нашем народе.

В произведениях Рахманова, да и во всем его облике есть явственные черты человека, вышедшего на общественную арену на рубеже двадцатых — тридцатых годов. Чувствуются черты этого поколения советских людей и в авторском взгляде на личность и деятельность тех, о ком он пишет свои очерки-воспоминания, в его талантливых воспоминаниях о Евгении Шварце, о Н. К. Черкасове и других. Рахманов работает в самых разных жанрах — в прозе, в драматургии, в кинематографе. И мы надеемся, что жизнь его ровесников еще не раз окажется в центре его внимания, и мы прочтем (или увидим в театре, в кино) интереснейшую повесть на автобиографической основе. Сам Рахманов убедил нас в «Беспокойной старости», что возраст — это пустяки. Главное — молодость и свежесть мысли и чувства, молодость и свежесть таланта. А уж это у Рахманова есть.