Воспоминания о Л. Д. Ландау

X. Казимир ЛАНДАУ[55]

Среди небольшой группы физиков-теоретиков, начавших научную деятельность сразу после совершившейся в квантовой механике революции, исследовавших идеи квантовой механики до еще большей глубины и расширивших применение их на другие области, Ландау занимает видное место. Он был также одной из самых ярких личностей и одним из самых влиятельных учителей. Он внес значительный вклад во многие области теоретической физики, а учебники, написанные им вместе с Е. М. Лифшицем, стали классическими. Он был основателем важной школы теоретической физики в СССР и вдохновителем многих экспериментальных исследований.

…Мои воспоминания о Ландау относятся только к очень недолгому периоду его жизни.

Лев Давидович Ландау — «Дау» для своих друзей — родился 22 января 1908 г. (9 января по старому стилю, который тогда был принят в России) в Баку, где его отец работал инженером-нефтяником, а мать — врачом. Ландау был вундеркиндом, хотя сам и отрицал это. Говорят, он умел читать в четыре года, а к семи годам сам выучил программу средней школы по математике. Возможно, легенда несколько приукрашивает действительность, но действительности соответствует то, что он закончил среднюю школу в 1921 г. По настоянию родителей в течение года он учился в Бакинском экономическом техникуме, что ему очень было не по душе, а в 1922 г. поступил в университет. В 1924 г. Ландау поехал в Ленинград для продолжения обучения. К 1929 г. Ландау — полностью сформировавшийся теоретик, на его счету уже несколько работ, хотя, нужно отметить, пока еще не столь зрелых и скрупулезных, как энциклопедическая работа Паули по теории релятивизма. Затем он получил русскую стипендию и рокфеллеровскую субсидию, позволившие ему пробыть в Западной Европе до весны 1931 г. В течение этого периода он несколько месяцев прожил в Копенгагене, когда я тоже был там, и мы вместе с ним и Гамовым образовали трио, доставлявшее нам самим большое удовольствие, хотя, очевидно, не всегда нравившееся другим.

У Ландау был один из самых блестящих и быстрых умов, которые мне приходилось встречать. Его знания теоретической физики отличались и широтой и глубиной, тем не менее он всегда обнаруживал готовность и желание обсуждать любой вопрос, даже если его точка зрения была «nicht von Fachkentnissen getrubt» («не была затуманена профессиональным знанием»). С другой стороны, его физические реакции были медленными, он не был ни спортсменом, ни мастером на все руки. В этом отношении он был полной противоположностью Бору. Он не обладал музыкальным слухом, но в отличие от Гамова был хорошим лингвистом, обладал большими способностями к языкам и уделял большое внимание тонкостям немецкой грамматики и английского произношения. Когда он приехал в Копенгаген (где, как и Гамов, мы жили в пансионе Хаве), то стал изучать датский язык и накапливать необходимый для жизни словарный запас. Первые два слова, в которых он почувствовал нужду, были датские аналоги немецких слов «Minderwertig» («презренный») и «Spiesser» («мещанский»), слова, с помощью которых он выражал неодобрение и презрение ко всему, что теперь называется «буржуазной системой». Аналогами этих слов по-датски были «mindrevardig» и «spidsborger». К несчастью, а может быть и к счастью, первое из этих слов близко к другому — «mindevardig», что переводится как «запоминаемый». Поэтому критические замечания Ландау на первых порах воспринимались как похвала — ошибка, которую он поспешил тут же исправить. Вскоре он сделал большие успехи в языке. Одной из книг, которыми я пользовался в моих баталиях с датским языком, была «Danische Konversationsgrammatik» Карла Вида, книга, написанная с такой немецкой основательностью и доскональностью, что любая грамматически относительно простая вещь по-датски выглядела сложной, и отличавшаяся чрезвычайно безжизненными и вялыми диалогами, которые пробуждали несколько наивное чувство юмора Ландау. «Вы продали своих лошадей?» «Нет, но я продал сад, лошадь и мою прекрасную карету» — были в числе любимых фраз Ландау. «Где чернила?» «Я вылил чернила в маленькую бутылочку» — звучит довольно невинно по-английски, но «blak-ket», что по-датски обозначает чернила, звучит почти как имя известного английского физика Блэккета, и сама идея выливания высокого красивого человека в маленький пузырек казалась ему очень смешной.

Затем он принялся за более высокие слои литературы. Среди книг библиотеки фрекен Хаве была довольно старомодная антология поэзии, ранее использовавшаяся при обучении в школах. Ландау стал читать вслух, а затем заучивать наизусть некоторые из содержащихся там стихотворений. Любимым его стихотворением было «Den Glemts Paraply» («Забытый зонтик»), написанное в 1831 г. Хенриком Херцем (1798—1870) — не надо путать его с открывателем электромагнитных волн, немецким физиком Хайнриком Херцем (Генрихом Герцем), возможно бывшим с ним в отдаленном родстве. Поэт забыл свой зонтик в доме друзей и просит их поискать его, добавляя при этом, что «он так же хорош, как и новый». Но потом он представляет себе, как они будут везде искать и будут вынуждены сказать, что нашли только очень старый зонтик. Поэт извиняется, что не сказал, что зонтик почти как новый, но для него так же дорог, как новый. И на самом деле он почти как новый, потому что предохраняет от дождя, как и новый, и им можно также пользоваться, как и новым (т. е., как и новый, можно оставить в доме своих друзей). Но бог знает, что он старый, — «At den er gammel veed vor Негге». Это предложение стало любимым для Ландау, и он повторял его снова и снова, будто бы смакуя его. (Позже я обнаружил, что Паули также имеет такую же привычку.) Даже сейчас мне слышится, как Дау повторяет: «At den er gammel veed vor Негге», — и видится его худое выразительное лицо и взлохмаченная грива длинных темных волос. Он довольно хорошо знал поэзию, но его вкус к ней был простым: простая рифма и мерный ритм были основными его требованиями. Ему бы не понравилось «The wated land», a «Old Possum’s book of practical cats» пришлось бы ему по вкусу. Ливанова упоминает, что он любил Киплинга. Это любопытно потому, что идеология Киплинга должна была бы быть ему противна. Очевидно, при оценке поэзии форма была для него важнее содержания.

Очень часто Ландау намеренно принимал агрессивный вид, а часто и обижал людей. Тем самым он, очевидно, реализовывал свое презрение ко всему «презренному, мещанскому», на самом же деле он был очень застенчив и легкораним. То, что он рос среди мальчиков, которые были старше, сильнее и более зрелые, чем он, в то время как он превосходил их по интеллекту, должно было оставить свой след. Я сам пережил нечто подобное и потому понимаю это, хотя мое превосходство интеллекта в молодости — это пустяк по сравнению с превосходством интеллекта Ландау.

Он с иронией и усмешкой говорил о таких «традиционных» добродетелях, как мужество, честность, преданность друзьям, благотворительность. Я помню разговор, в котором он заявил, что с радостью убил бы человека, от которого хотел бы избавиться, если бы знал, что может сделать это безнаказанно. Я сказал, что считаю его мягким человеком и уверен, что он не смог бы причинить никому зла. Это печалило его. И, обращаясь к Гамову, который был при этом, он сказал: «Джонни, ведь я смог бы убить?» — и Гамов просто из доброты сказал: «Конечно, смог бы. Не в открытой схватке, конечно». «Нет, нет — поленом из-за спины». Думал ли он так? Сомневаюсь, но, если и да, последующие события показали, как он неправ. В 1938 г. в Москве он был посажен в тюрьму по совершенно неоправданному подозрению, где в течение года медленно угасал. Он бы умер, если бы не преданная дружба и несгибаемое мужество Капицы. Капица обратился прямо к Молотову. Так говорят, и у меня нет оснований не верить, что это произошло именно так. Ура традиционным добродетелям!

Однако иногда он развлекался, подтрунивая над людьми достаточно неприятным способом. А. X. Вильсон, некоторое время гостивший в Копенгагене, был одной из жертв. Ландау считал его воплощением британского консерватизма и делал все, чтобы вызвать его раздражение. Помню, я иногда вставал на защиту Вильсона, хотя он и сам умел постоять за себя. Помню даже случай, когда Ландау хотел, чтобы я составил ему компанию и пошел бы с ним на прогулку, в кино или еще не помню куда, но мне хотелось остаться дома. «Ну пойдем же, — сказал он, — а то стану дразнить Вильсона». И я пошел.

Несколько выводящей из себя была его привычка классифицировать все на свете — физиков, статьи, девушек, кинофильмы — на категории от одного до пяти. (Один — отлично, два — хорошо, три — удовлетворительно, четыре — плохо, пять — очень плохо.) Я ввел понятие обратной пятерки: кинофильм мог быть столь плохим, что снова становился увлекательным. Позже он изобрел несколько иную классификацию для физиков. Для выполнения некоторой работы требовалось упорство и усидчивость — хорошие штаны, как говорил Ландау, но в большинстве случаев необходима была сообразительность. Теперь физиков можно было классифицировать с помощью простой диаграммы:

▲ — сообразительный и трудолюбивый

| — сообразительный, но ленивый

■ — трудолюбивый тугодум

▼ — ленивый тугодум

Случалось, что некоторые люды у него сразу же вызывали чувство неприязни. Молодой французский теоретик Жак Соломон со своей очаровательной женой, дочкой Ланжевена, некоторое время жил в Копенгагене. Ландау сразу же без видимых причин причислил его к четвертому или пятому классу. Миссис Соломон получила более высокую оценку, но не выше трех. Очевидно, он заметил, что она мне нравилась. Однажды она спросила меня: «Отчего вы такой застенчивый?» На этот вопрос никак не ответишь, ибо правильно было бы сказать: «Потому что нахожу вас очаровательной!» Так или иначе Ландау, подшучивая надо мной, говорил: «Казимир, испорть этот брак, соблазни эту женщину „nur urn zu lernen“ („только для того, чтобы узнать“, — излюбленная фраза Нильса Бора, с которой начинались все его вопросы)». Он с равным успехом мог бы приказать мне бросить вызов чемпиону Дании по боксу в тяжелом весе.

Соломон был убежденным коммунистом, но таким, кого, думаю, мы назвали бы ортодоксальным марксистом; может быть, этим частично объяснялась нелюбовь Дау к Соломону. Сам Ландау был революционером, хотя едва ли его можно было назвать марксистом[56] и уж, конечно, не диалектическим материалистом. Я считаю, что в равной степени было бы неправильно назвать его и троцкистом, он вовсе не был никаким «истом». Он был революционером, как моя мать — христианкой. Я предпочитаю христианство.

Он верил в уничтожение всех предрассудков и привилегий, если они не являются признанием реальных заслуг.

В памяти всплывает незначительное событие, место и время которого не могу точно вспомнить. Возможно, это было в Цюрихе летом 1933 г. Это не имеет значения. Этот случай показывает, какова была его вера в революцию. Мы были в библиотеке, и на полках в открытом доступе была прекрасная коллекция древних публикаций «Academie des Sciences». «Давай посмотрим, — сказал Ландау.— Должно быть, забавно читать сейчас вздор, написанный этими старыми дураками» («Was für einen Quatsch diese alten Trottel damals geschrieben haben»). Он взял один том, открыл его и просмотрел работу Лежандра. Следующей, должно быть, была статья Лапласа. Одна классическая работа за другой, и та и другая — важные вклады в математическую физику. Ландау некоторое время был молчалив, затем его лицо просветлело. «Это показывает, сколько французская революция сделала для научного прогресса», — заключил он.

Идея критически оценивать физические теории с точки зрения диалектического материализма оказалась ему совершенно нелепой. Для него было очевидным, что никакая философия никоим образом не может выносить приговор физике, не говоря уже о том, чтобы способствовать ее развитию. Взгляды Ландау на политику и философию проявились особенно отчетливо во время его выступления в студенческом обществе — Studentersamfund — 16 марта 1931 г. До этого в номере еженедельника «Studenten» от 12 марта (№ 22) было опубликовано интервью с Ландау. Так как оно очень показательно и его трудно достать, привожу здесь его полный перевод без подзаголовков. Необходимо сделать лишь несколько предварительных замечаний. В датском оригинале говорится о «Videnskab», Ландау говорил о «Wissenschaft», ведь интервью проходило на немецком языке. Теперь это слово обозначает все отрасли познания — естественные науки, гуманитарные и социальные. В моем переводе я передал это значение словом «science». Вполне правомерно использовать это слово таким образом. Второе издание словаря Вебстера «New international dictionary» вторым определением этого слова дает: «Любая ветвь или область специализированных знаний, рассматриваемая как отдельный предмет познания или исследования». Оксфордский словарь английского языка дает подобное толкование, но он, конечно, считается устаревшим. Еще одно замечание. В то время как наблюдения Ландау о положении ученых и гуманитарных вопросах, философии и т. д. мне кажутся верными, я не припоминаю, чтобы Ландау когда-либо в моем присутствии в таких подробностях говорил о трудовых отношениях на фабриках, и уж, несомненно, не с такой простодушной приверженностью официальной доктрине. Представление Ландау о жизни в промышленности могло быть лишь очень поверхностным, но он был очень лоялен по отношению к своей стране, хотя и считал лояльность «буржуазной» добродетелью. Я думаю, этим объясняются его высказывания, но не исключено, что интервьюер добавил от себя некоторые детали[57].

Во время лекции, которая стала событием, Ландау ничего не говорил о производственных отношениях, по крайней мере насколько мне помнится, и, перечитывая материалы, опубликованные в двух ведущих газетах «Politiken» и «Berlingske Tidende», я нашел подтверждение тому, что не ошибаюсь. «Berlingske Tidende» утверждает, что это выступление и вовсе нельзя назвать лекцией, так как оно состояло из разрозненных замечаний об университетах и других проблемах жизни в России, a «Politiken» говорит о «разглагольствованиях» об условиях в университетах. Эта же газета особо отмечает, что Ландау сказал: «Стиль жизни в России таков, что пафос, как и долг, считаются смешными. Как раз наоборот, все хотят жить как можно веселее. Москва и Ленинград — самые веселые города на свете». Два дня спустя в «Berlingske Tidende» появилась карикатура, высмеивающая это заявление. На самой встрече Ландау спросили, как стать известным в Советском Союзе. Этот вопрос не представлял трудности для Ландау. «Die Frage wie man beruhmt wird ist an sich eine sinnvolle» («Вопрос, как стать известным, не является бессмысленным», — вежливо сказал он. Различие между бессмысленными и небессмысленными вопросами, играющее такую важнук> роль в объяснении явлений квантовой механики, всегда фигурировало в аргументации Ландау). Затем он продолжал: «Ответ на этот вопрос прост. Нужно только сделать хорошую работу. Если вам случится когда-либо сделать какую-либо ценную работу, даже вы можете стать знаменитым».

Следующий вопрос был более трудным: «Wie Steht es mit der Lehrfreiheit?» («Что можете сказать о свободе преподавания?»). Ландау ответил: «Необходимо провести различие между бессмысленными и небессмысленными областями знания. Небессмысленными являются математика, физика, астрономия, химия, биология, бессмысленными — теология, философия, особенно история философии, социология и т. д. Теперь ситуация проста. В преподавании небессмысленных дисциплин существует полная свобода. Что же касается бессмысленных наук, я должен признать, что некоторому способу мышления отдается предпочтение перед другим. Но в конце концов не имеет значения, какой вздор предпочитается другому (ob man den einen oder den anderen Quasch bevorzugt)». Бедный Ландау. Он вышел тогда сухим из воды, хотя, должно быть, и знал, что в то время в России теория относительности и квантовая механика подвергались нападкам. Несколько лет спустя история с Лысенко положила конец всем иллюзиям относительно свободы существования «небессмысленных» дисциплин. Встать на защиту советской политики, назвав все философские, социальные и большинство гуманитарных наук вздором, было очень вызывающим высказыванием, но даже этот жест высшей самонадеянности вскоре окажется недостаточно убедительным.

В последние недели перед возвращением в Россию Ландау делал покупки. Он скопил деньги, чтобы купить подарки родным и друзьям дома. (Как насчет традиционных добродетелей?) Одному из них нужна была камера, в те времена бывшая классической, — 9×12 «Цейсс Теззар 4,5» или «3,5» с затвором «Капур». Я помог ему найти подходящую подержанную камеру и опробовал ее на нем. Гамов сразу же оказался на высоте положения и начал немедленно организовывать группы, которые мне было приказано снимать. Результатом была серия несколько сумасшедших снимков. Один из них, на котором Теллер на коньках, Гамов на мотоцикле и Ландау на игрушечном трехколесном велосипеде, между ними Оге и Эрнест Боры на фоне института, воспроизводился во многих местах.

По крайней мере это показывает, что камера действительно была хорошей. Нам пришлось потратить некоторое время, чтобы она выглядела еще более подержанной, чем на самом деле, постаравшись при этом не сломать ее. Мы также должны были испачкать угольной пылью новые теннисные мячи.

Днем накануне отъезда мы нашли Ландау в его комнате в состоянии полного отчаяния: он не мог упаковать свои вещи. Одним из его приобретений было красивое шерстяное одеяло. Он кое-как сложил его в чемодан, не оставив места ни для чего другого. Не буду говорить, что в то время или когда-нибудь после я был самым большим в мире экспертом по упаковке, но по крайней мере у меня был какой-то опыт путешествий и я умел плотно скатать одеяло. Итак, мы аккуратно скатали одеяло, мне кажется, что фрекен Хаве дала что-то, во что мы его завернули, и этот сверток был привязан к чемодану. После этого все остальное было сравнительно легко.

Вечером мы провожали его. Мне кажется, он сел в поезд около Ланжелини.

Я встречался с ним еще один раз в 1933 г. Он приехал на конференцию, устроенную Бором в сентябре того года. На приеме вечером в доме Бора исполняли Брамса. Ландау, который, как я говорил, не имел слуха, гримасничал и ерзал в течение всего» концерта. После концерта к нему подошел Дирак и спросил: «Если вы не любите музыку, почему же вы не вышли из комнаты?» У Ландау, как всегда, был готов ответ: «Это не моя вина, это вина миссис Казимир (незадолго до этого я женился, и конференция в Копенгагене венчала наш медовый месяц). Ее тоже не интересует музыка, и я сказал ей: „Давайте вместе выйдем из комнаты! Почему же она не вышла со мной?“» На что Дирак со свойственной ему невозмутимостью сказал: «Я полагаю, она предпочла слушать музыку, чем выходить из комнаты вместе с вами». На этот раз Ландау ответить было нечего.

Вначале я говорил, что Ландау был блестящим физиком. Рассказанные мною анекдоты, возможно, и проясняют что-то в его характере, но не следует забывать, что физика была его основной страстью. В 1930 г. он опубликовал работу по диамагнетизму свободных электронов, удивительно изобретательную и элегантную работу, которая потом имела далеко идущие последствия.

В 1930 г. он также опубликовал вместе с Пайерлсом работу по основным аспектам квантовой механики. Эта работа, с неодобрением встреченная Бором, тем не менее несомненно внесла большой вклад в обсуждение основных физических идей, но оставила меньший след. В последующие годы гений Ландау проявился в его способности находить в нужном приближении элегантные решения проблем, которые на первый взгляд казались, неразрешимыми. Его теория фазовых переходов, теория промежуточного состояния сверхпроводников, теория сверхтекучего гелия являются яркими тому примерами. Его вклады в основные принципы физики менее впечатляющи. Очевидно, презрение к любым проявлениям философии ограничивало его кругозор.

Я уже говорил, что Ландау чрезвычайно быстро соображал. Из обсуждений, которые мы вели с ним в Копенгагене, нельзя было уяснить, знаком ли он с более развитыми областями современной математики. В любом случае он считал математический ригоризм несовместимым с разумной физикой. Но тем не менее он прекрасно сам владел математикой. Он не боялся сложных математических вычислений, но старался избегать их. «Das wurde der Herr Gott nicht zulassen» («Бог не позволил бы этого»), — бывало, говорил он, когда формула становилась слишком сложной. Иногда я возражал: «Твоя теология неверна. Для нашего бога функция Бесселя комплексного порядка так же проста, как синус или косинус для тебя», — но позиция моя была не слишком тверда. Однако стремление к простым формулам чревато риском для того, кто не обладает остротой суждения Ландау. К моей досаде, я проверил это на себе. Однажды я опубликовал небольшую работу «О внутренней конверсии гамма-лучей», в ней я получил простую и элегантную формулу, которую к тому же одобрил сам Ландау, — она приводится в книге Гамова. Мне помогли смелые, но неоправданные упрощения. Это привело к совершенно ошибочным заключениям, к счастью позднее исправленным другими авторами, благодаря которым я счастлив сказать, что моя попытка не была совсем бесполезной.

Ландау еще раз приезжал в Копенгаген в 1934 г., но я не помню, чтобы мы встречались в тот раз. После этого в течение многих лет ему не разрешалось покидать страну. После смерти Сталина обстановка стала несколько улучшаться. Ландау, конечно же, разрешили бы приехать в Стокгольм за получением Нобелевской премии, присвоенной ему осенью 1962 г. Но к этому времени он еще недостаточно поправился и вообще не смог полностью оправиться от аварии. А мне случилось быть в России только много времени спустя после его кончины в апреле 1968 г.