Воспоминания о Л. Д. Ландау

К. А. Тер-Мартиросян ЛАНДАУ — КАКИМ Я ЕГО ПОМНЮ

Со Львом Давидовичем меня познакомил Владимир Борисович (кратко — Вэ Бэ) Берестецкий очень давно, в конце 40-х годов. С тех пор в физике произошло так много событий, что сейчас это время кажется совсем, как говорил Ландау, «древнегреческим». Это были тяжелые послевоенные годы, жизнь только начинала налаживаться. Я был аспирантом Ленинградского физтеха (ЛФТИ) у Якова Ильича Френкеля, а В. Б. работал в ЛФТИ — готовил докторскую диссертацию и собирался переезжать в Москву для работы в группе Ландау, но не в Институте физических проблем (ИФП), а в Теплотехнической лаборатории Алиханова (теперь это ИТЭФ).

Я освежил в памяти первые главы теорфизики — классическую механику и электродинамику, взял в ЛФТИ командировку в Москву, и В. Б. привел меня по маленькой крутой лесенке на второй этаж, в крохотную комнатку квартиры Ландау, познакомил с ним и ушел.

Здесь стояла низкая тахта-кушетка, на которой, как потом выяснилось, Дау работал полулежа, стоял очень маленький стол и стул или два стула. Помню его быстрые движения и очень смутно — первый разговор. Я сказал, что хочу сдавать экзамены по теорминимуму, тут же получил задачи по механике, затем Дау оставил меня решать их за маленьким столом и стремительно убежал в ИФП, который был тут же, во дворе. Скоро он вернулся, я тогда же сдал механику, но на электродинамике сразу «погорел», не помню почему, и был изгнан ее доучивать. Потом я приезжал еще несколько раз из Ленинграда в Москву, жил там в антисанитарных условиях (в гостинице «Якорь», которая до сих пор снится в кошмарах), сдал и электродинамику и остальные разделы программы теорминимума. Ландау очень серьезно относился к подготовке молодых теоретиков, не жалея на это время; курса «Теоретическая физика» Ландау и Лифшица (кроме первых двух книг) тогда еще не было, но программа теорминимума Ландау была мастерски продумана и включала лучшие оригинальные работы по квантовой механике, квантовой статистике и тем обрывкам релятивистской квантовой теории, которые тогда уже существовали. Эти статьи — большей частью немецких авторов — были доступны в библиотеках, написаны с большим пониманием дела и доставляли необычайное удовольствие законченностью и ясностью.

После того как последний экзамен был сдан, Дау в ближайший четверг на семинаре в ИФП представил меня присутствующим, сказав что-то вроде: «Вот вам новый деятель». Вопрос с темой и направлением работы начинающего Ландау решал просто: «Я тем для работы не даю», — говорил он. Фактически, однако, темы появлялись в большом числе во время обсуждений, на семинарах и вне их. Что касается меня, то я вспомнил свой разговор с Яковом Ильичом Френкелем в ЛФТИ о том, что океанские приливы, вызванные полем тяготения Луны, тормозят вращение Земли, и спросил Ландау, что он думает о возможности возбуждения колебаний поверхности тяжелых атомных ядер под действием кулоновского поля, сталкивающихся с ядрами тяжелых заряженных частиц — протонов или α-частиц — за счет подобного «приливного» механизма. Дау неожиданно проявил интерес, начал стремительно ходить около доски в пустом конференц-зале ИФП, где происходил разговор, и сказал, что можно легко вычислить вероятность возбуждения ядра при этом механизме на основе зависящей от времени полуклассической теории возмущений. Это простое замечание оказалось очень важным, сделав сразу реальным весь теоретический анализ вопроса. Я уехал в Ленинград, через некоторое время вернулся обратно в Москву, и довольно скоро вся работа была закончена. Ее результаты меня немного смущали, уж очень велика оказалась вероятность возбуждения ядер этим способом — она мне тогда казалась неправдоподобно большой. Я рассказал об этом Дау, но он все одобрил, не проявив при этом особой заинтересованности, так как в то время все больше втягивался в исследование, вместе с Абрикосовым и Халатниковым, свойств функций Грина в квантовой электродинамике (которая в то время начала быстро развиваться после работ Фейнмана, Дайсона и Швингера). Вероятности возбуждения ядер кулоновским полем сталкивающихся с ними заряженных частиц действительно оказались большими и легко наблюдаемыми на опыте. Я написал на эту тему диссертацию, а в начале 50-х годов появилась лавина экспериментальных исследований этого процесса и на основе метода кулоновского возбуждения были открыты несферические ядра. Так, небольшое замечание Дау оказалось очень важным и привело к интересному развитию ядерной физики.

С юности Ландау был увлечен математическими науками (основы которых, казалось, знал еще с самого рождения, как говорят легенды), и в век квантовой физики, в которую он внес большой вклад, его скрытой слабостью, еще с тех лет, были классические науки — гидромеханика и теория упругости. Недаром соответствующий том курса Ландау и Лифшица написан особо блестяще. Позже, в период пребывания в институте Бора в Копенгагене, он был увлечен новой для того времени наукой — квантовой механикой, а потом, во время работы в Харькове и в Москве в ИФП, — ростками только рождающейся тогда релятивистской квантовой теории, физикой металлов и полупроводников, а также физикой низких температур. При этом он серьезно и последовательно занимался созданием советской школы теоретической физики, затрачивая много времени как на чтение лекций (это он очень любил и излагал все просто и предельно ясно), так и на подбор молодых кадров теоретиков и на работу вместе с Евгением Михайловичем Лифшицем над курсом «Теоретическая физика». Я его застал в послевоенный московский период его жизни, он был уже членом Академии наук, и работы его имели мировое признание. Это совсем не мешало ему просто и естественно относиться ко всем явлениям окружающего мира.

Новые достижения и идеи в науке вызывали у него большой, можно сказать, личный интерес, причем встречал он их, как правило, градом неожиданных возражений, которые или позволяли понять эти идеи с совсем новой точки зрения, или показывали их неправильность. Сложное теоретическое построение, не ведущее фактически к чему-либо новому, он называл патологией, а научное собрание, важно обсуждающее такое построение, балаганом. Нечестные поступки в науке и использование науки в корыстных целях вызывали град его насмешек. Все это также называлось балаганом. Аморальными он называл людей, допускающих такие поступки, и особенно тех, кто ежедневно создает лишь видимость научной деятельности, мешая фактически развитию науки. Все это было совсем не по вкусу большой прослойке людей, использующих науку в личных целях и часто занимающих в ней солидные посты. Особенно если учесть манеру Дау говорить всегда правду в лицо независимо от того, приятна она или нет и кому он это говорит — начинающему работу студенту или известному академику. Сейчас часто отмечают, что эта его позиция означала, что он сам был в науке предельно честен и сотрудников своих учил этому же (учил, как он говорил, «не быть ворюгами»). То, что он был честен, это правильно, но главное в том, что вся эта система взглядов была простым следствием его большой заинтересованности в науке. Наука была главным содержанием его жизни, и все, что мешало ей, он отбрасывал с ходу.

Внешне он вел себя очень свободно, не заботясь о том, что могут думать о нем со стороны. После разговора с Дау иным могло показаться, что главное в нем — это забота об афишировании собственной особы или что для него важен более всего успех в глазах прекрасного пола (о чем он допускал лихие высказывания, пугающие добропорядочных дам). Однако этот легковесный образ Ландау противоречит его трудовой жизни, той работе, которую он очень организованно вел ежедневно, и тем полосам научных увлечений, через которые проходил десятилетиями.

Вот некоторые из них — послевоенного времени, — более близкие моим интересам. Я уже говорил, что в начале 50-х годов возник всеобщий энтузиазм в связи с тем, что появилась возможность вычисления функций Грина в квантовой электродинамике в пределе малых расстояний. Эффективный заряд электрона оказался зависящим от расстояния, причем при его вычислении в предварительных результатах Ландау, Абрикосова и Халатникова была допущена ошибка: большой логарифм обратного рассеяния (тем больший, чем меньше расстояние до электрона) вошел в знаменатель выражения для величины квадрата заряда с положительным знаком. Дау был очень доволен, так как на малых расстояниях вся теория оказалась самосогласованной: большой логарифм в знаменателе приводил к малому эффективному заряду на малых расстояниях, а при этом все приближения, сделанные при вычислениях, выполнялись все более точно. Сейчас все хорошо знают, что это случай асимптотически свободной теории, которой является не электродинамика, а квантовая хромодинамика — тогда она вообще не существовала. Тем не менее теоретически это действительно очень интересный случай, и в отличие от большинства лучших физиков-теоретиков мира (немногие из которых тогда вообще понимали, что такое эффективный заряд) Дау это ясно понимал. Он был очень огорчен, когда обнаружилось, что знак логарифма от обратного расстояния от электрона в действительности отрицателен и при увеличении логарифма (т. е. при уменьшении расстояния) квадрат эффективного заряда оказывается растущим, а не уменьшающимся. Сейчас ясно, что огорчаться тогда не нужно было, так как при неправильном — положительном знаке логарифма в квантовой электродинамике только на очень малых расстояниях все было бы хорошо. Зато на больших расстояниях, на которых все законы электродинамики уже тогда были хорошо известны, при этом появились бы крупные неприятности: заряды электронов и позитронов росли бы с ростом расстояния между ними и развести их друг от друга было бы непросто. Но в то время, в начале 50-х годов, было не до больших расстояний. Была основная идея— согласовать всю теорию сначала на малых расстояниях, а потом перейти к большим. Дау огорчался недолго («Эх, хорошо бы, если знак логарифма был бы положителен!»), и скоро, к 1954— 1955 гг. возник новый энтузиазм: Ландау и Померанчук заметили, что при правильном — отрицательном знаке логарифма (когда с уменьшением расстояния до электрона его эффективный заряд растет) теория приводит к странному выводу о том, что физический заряд электрона должен быть равным нулю. Хорошо известно, что это не так, что квадрат этого физического заряда хотя и мал, но не равен нулю, иначе ни атомов, ни молекул не существовало бы (он равен 1/137 в некоторых стандартных единицах) . Странный вывод можно избежать, лишь полагая, что на сверхмалых расстояниях до электрона (почти на двадцать порядков меньших размеров атомных ядер) законы электродинамики изменяются. Сейчас хорошо известны причины, из-за которых эти законы могут измениться, и известно много моделей, в которых никаких трудностей не остается на любых малых расстояниях.

Тогда, в 50-е годы, Ландау сразу же отметил, что на таких малых расстояниях даже очень слабое гравитационное взаимодействие может эти законы совершенно изменить.

В результате возникло большое воодушевление и Померанчук с сотрудниками стали срочно обследовать, происходит ли такое же зануление физического заряда в теориях сильных взаимодействий мезонов и нуклонов. Сначала там появилось техническое затруднение из-за наличия прямого мезон-мезонного взаимодействия, однако эти трудности удалось быстро преодолеть с помощью «паркетных» уравнений, полученных мною, Судаковым и Дятловым.

Ландау без устали хвалил нас за решение «мезон-мезонной» задачи, которая в то время казалась непростой, успех своих сотрудников он воспринимал как свой лично, так как всегда оставался человеком искренно и сильно заинтересованным в развитии науки. К сожалению, анализ, проведенный на этой основе, показал, что во всех мезонных теориях того времени положение вещей является удручающе плохим — физический заряд в них занулялся так же, как в электродинамике, но из-за большой его фактической величины эти теории в отличие от электродинамики вообще не имели области применения.

В это время, в середине 50-х годов, я переехал в Москву, в институт Алиханова, в котором отделом теоретической физики руководил И. Я. Померанчук, и осенью 1955 г. попал на конгресс по теоретической физике в г. Сиэтле (США). Там выяснилось, что мировая физика того времени совсем не была готова к восприятию всех этих достижений и трудностей группы Ландау, хотя само понятие эффективного заряда было введено за несколько лет до этого именно в США. Фактически весь круг этих вопросов стал широко дискутироваться за рубежом лишь в 70-х годах, когда появилась квантовая хромо динамика. В ней большой логарифм в знаменателе эффективного заряда появился именно с тем положительным знаком, который так был нужен Дау в 50-х годах.

Из Сиэтла я привез статью Ли и Янга о возможном нарушении четности в слабых взаимодействиях, и в несколько дней Дау сообразил, что наиболее естественное — максимальное нарушение четности (и сохранение так называемой комбинированной четности) отвечает двухкомпонентному нейтрино, участвующему в слабых взаимодействиях, — такому, у которого спин направлен только против импульса или только по импульсу. Очень быстро он вычислил следующие отсюда наблюдаемые эффекты (в распадах μ-мезонов), и через несколько дней статья об этом была готова к печати. При этом ссылка на работу Ли и Янга вообще выпала, так как Дау был настолько увлечен идеей двухкомпонентного нейтрино (сейчас его называют левокиральным), что первоначальная идея работы Ли и Янга вообще оказалась в тени.

Я сказал об этом Льву Давидовичу, он стал спорить, и на некоторое время на наши отношения легла тень. Однако вскоре Дау, подумав, включил в свою статью ссылку на работу Ли и Янга, а ко мне стал относиться лучше прежнего: так моя строптивость оказалась неожиданно полезной.

Вторая половина 50-х годов была периодом расцвета научной деятельности Ландау. Его статья о двухкомпонентном нейтрино вызвала серию исследований по несохранению четности в слабых взаимодействиях, большая часть которых была выполнена в ИТЭФе — как теоретиками в группе И. Я. Померанчука, так и экспериментаторами—А. И. Алихановым и его группой.

Дау появлялся в ИТЭФе каждый четверг. Шли долгие дискуссии о сохранении временной четности, о теореме Паули— Людерса — все кругом него жужжало.

Почти в то же время был наконец понят Купером в США и Н. Н. Боголюбовым у нас механизм низкотемпературной сверхпроводимости и сотрудники Ландау из ИФП совместно с ним стали активно исследовать ряд особенностей этого явления. Тут Дау был как рыба в воде, так как физика твердых тел и низких температур была всегда его любимым занятием. В результате и в этой области был получен ряд фундаментальных результатов.

К сожалению, к концу 50-х годов в физике элементарных частиц и теории поля ситуация была не столь радостной. Было ясно, что мезонные теории, построенные подобно квантовой электродинамике точечных частиц, совершенно непригодны для описания реальных сильных взаимодействий. С другой стороны, к этому времени выяснилось, что дисперсионные соотношения, следующие из таких теорий, прекрасно описывают многие свойства сильных мезонных взаимодействий и даже позволяют довольно точно определить мезонпый заряд нуклона (его квадрат оказался близким к 14, т. е. почти в две тысячи раз больше 1/137 — квадрата заряда электрона). Основываясь на них, Померанчук доказал, что при высокой энергии равны сечения взаимодействия с любой мишенью частицы и соответствующей античастицы. И это вскоре было проверено на опыте.

Дисперсионные соотношения использовали очень небольшую информацию об амплитудах взаимодействия частиц, определяющих в квантовой теории вероятности рассеяния и рождения их. Для этих соотношений, в частности, была важна аналитическая структура амплитуд как функции энергии сталкивающихся частиц, например положение полюсов и точек ветвлений этих амплитуд при комплексных, т. е. нефизических, величинах энергии. В связи с этим большие усилия физиков всего мира были затрачены в то время на исследование этих особых точек амплитуд взаимодействия частиц и Ландау сделал прекрасную работу, предложив простой графический способ выявления и исследования этих особых точек амплитуд в комплексной плоскости переменных, от которых зависят амплитуды. Так за этими особыми точками и осталось название «особенностей Ландау».

Здесь мне хочется отметить одно чисто научное обстоятельство, которое сыграло в каком-то смысле роковую роль в судьбе исследований Ландау в этой области (и отчасти в моей жизни того времени). Вблизи этих особых точек — «особенностей Ландау», т. е. при нефизических энергиях и нефизических значениях других переменных, все сильно взаимодействующие частицы, участвующие в столкновениях, становились свободными. Поэтому возникла идея — нельзя ли построить новую графическую технику для теоретического восстановления величин амплитуд взаимодействия мезонов, нуклонов и т. д. (эти сильно взаимодействующие частицы позже стали называть адронами), отличную от техники фейнмановских графиков, такую, в которой фигурировали бы только свободные частицы. Величины мнимых частей любых амплитуд определялись именно такими графиками (в так называемом условии унитарности), и оставалось лишь понять, как по мнимым частям амплитуд строить их вещественные части. Сейчас ясно, что эта идея была неправильна (или, во всяком случае, непрактична для адронов, состоящих из кварков), но психологически ее можно было оправдать: мы уже знали тогда, в конце 50-х годов, что графики Фейнмана для взаимодействия точечных адронов приводили к нулю заряда, т. е. к теории, не имеющей вообще (в отличие от электродинамики; см. выше) области применимости. В то же время техника дисперсионных соотношений, использующая условие унитарности и информацию об особых точках амплитуд (следующую из тех же графиков Фейнмана), давала прекрасные результаты. Поэтому Дау был большим энтузиастом этой «новой графической техники» и мы с ним затратили много времени (более двух лет), восстанавливая по мнимым частям сложных амплитуд (точнее, по величинам их скачков на разрезах в комплексных плоскостях различных переменных) вещественные их части.

К самому концу 50-х годов к этой деятельности подключился и Володя Грибов —мой сотрудник из теоретического отдела ЛФТИ, очень талантливый физик, который к этому времени стал большим специалистом по «вытягиванию» физической информации из контуров в плоскости комплексной переменной. «Да, нелегкая эта работа — из болота тащить бегемота», — говорил Дау, но энтузиазма не терял буквально до дня автомобильной катастрофы (7 января 1962 г.), после которой он так и не пришел в рабочее состояние до своей смерти в 1968 г.

Сейчас хорошо известно, к чему привела эта деятельность после отключения от нее Дау с начала 1962 г. Вместо «новой графической техники» в 60-х годах появилась теория асимптотик (так называемых асимптотик Редже), для которой Грибовым была построена техника графиков Редже.

Загадка нуль-заряда была разрешена только через десять лет, в начале 70-х годов, когда была найдена теория так называемых цветных, или неабелевых, фотонов и цветных электронов (кварков), для которых логарифм в знаменателе квадрата эффективного заряда имеет другой знак, чем в электродинамике, — тот самый, который был так нужен Ландау и нам всем в 1954—1956 гг. Фактически эта теория была предложена Янгом и Миллсом много раньше, еще в 1957 г., но реально работать с ней теоретики научились лишь после работ Фаддеева и Попова 1967 г. Мезоны и нуклоны оказались составными, состоящими из кварков, и старые теории, в которых они рассматривались как точечные„ естественно, не имели области применения.

Семинары по четвергам (начало в 11.00 часов утра) были местом, где мы все встречались, где встречались теоретики различных институтов Москвы, Ленинграда, Харькова и других городов. В первой части семинара обычно очередной дежурный докладчик рассказывал новости текущей литературы — это в то время был один из последних номеров журнала «Physical Review», который он должен был, как предполагалось, выучить. За несколько дней до этого он же рассказывал этот материал отдельно Дау, быстро передвигаясь бок о бок с ним вдоль коридора ИФП, стараясь догнать его и в чем-то убедить. При этом Дау громко изобличал авторов статей в невежестве, скудоумии и в других пороках — часто вполне обоснованно, так как он, как правило, сразу же схватывал суть каждой мысли и тут же так поворачивал вопрос, что сложные физические проблемы сводились к элементарным, а ситуации — к банальным. Часто при этом заодно попадало и дежурному докладчику.

Эта же процедура потом повторялась в расширенном виде на семинаре, при всем народе, где Дау царствовал, уже зная и заранее понимая все «низменные» устремления авторов статей «Physical Review», и где жертва — докладчик, громко каясь, пытался объяснить, что не он виноват, не он придумал всю эту «патологию»; Дау, стремительно размахивая руками и возмущаясь, доказывал нелепость или тривиальность предложенных идей и выводов автора. До слушателей семинара иногда доходило лишь отчаяние докладчика (иногда вообще изгоняемого с трибуны) и окончание начатого ранее обсуждения часто не очень простой по сути проблемы. Не будучи экспертом именно в данной области, иногда трудно было вообще понять по междометиям, испускаемым докладчиком, и возмущенным восклицаниям, его уличающим, о чем идет речь. Практически, однако, даже в этих экстремальных условиях большинство участников семинара Ландау все же ухитрялось понять суть разбираемого вопроса. Дело в том, что часть из них были действительно экспертами, т. е. авторами данного раздела физики, а другие, в частности сотрудники ИФП, были так или иначе наслышаны непосредственно или но телефону о сути последнего избиения дежурного докладчика. Если же вопрос был совсем мало известным, то обязательно находились участники семинара (часто Исаак Яковлевич Померанчук — первый энтузиаст теорфизики), которые либо что-нибудь сами поясняли, соображая на ходу, либо громко просили пояснений. Дау немедленно реагировал на реплики слушателей, иногда попрекая их («Эх, Чук, Чук! Что же ты не понимаешь, ты же сам недавно это предлагал»), и в нескольких словах прояснял суть дела. На это он был мастер. Несколько фраз — и становилось ясно, что обсуждаемая, казалось, сложная проблема является искусственно запутанной банальностью или, наоборот, что она очень интересна и есть совсем другой подход к этой же задаче, сразу дающий как ее решение, так и возможные следствия.

Несмотря на молодость и общую жизнерадостность участников семинара Ландау 50-х годов, на нем не было особо сильного крика (которым характерны иногда современные семинары): вопросы решались не криком, а компетентностью и каждый раз участники семинара получали простые и важные сведения по самым современным разделам физики. Только часть семинара, и то не каждого, была посвящена разбору статей из «Physical Review» или другой литературы, на остальной его части (или вообще на всем семинаре) разбирались новые работы наших теоретиков. Здесь уже автору доставалось чаще всего прямо от Учителя (как с библейским трепетом называл Дау Померанчук) или от других участников семинара. Если несчастный был полностью изобличен в каких-либо противоречиях или в тривиальностях, то он тут же изгонялся со сцены и Дау спрашивал у секретарей семинара, кто следующий очередной докладчик. Однако не надо думать, что там были лишь избиения: семинар изобиловал неожиданностями, иногда новые работы на нем проходили гладко («Дау одобрил», — говорили «в народе»), а иногда вообще возникал энтузиазм и большой скачок в понимании физики. Полосы такого энтузиазма в работе Дау и его сотрудников я пытался описать выше.

Дау любил шутку, смех, остро подмечал смешные стороны окружающих, но сразу становился серьезным, когда дело касалось науки. Это, в частности, относилось и к чтению лекций и докладов, которые он тщательно продумывал и которые всегда были предельно ясными и содержательными.

Это же относилось и к участию в международных конференциях и конгрессах, к которым, по его словам, «нужно специально готовиться», выделив на это неделю или две до их начала. Не знаю, делал ли он это действительно или только проповедовал, но в работах конференций (если он туда попадал) принимал живое участие. Помню его во время Рочестерской конференции по физике элементарных частиц в Киеве в 1959 г. Он оживленно обсуждал физику всюду — и во время заседаний, и в перерывах, и большей частью в вестибюле гостиницы, где жили все участники конференции, и среди них очень известные во всем мире физики. Он стоял там в сандалиях на босую ногу, в рубашке с короткими рукавами — по моде 1986 г. (хотя тогда был 1959-й!), окруженный толпой физиков, и объяснял Гелл-Ману, почему из уравнения Гелл-Мана — Лoy следует нуль-заряд в электродинамике, а потом Гейзенбергу — почему совсем плоха его единая теория. Когда дело касалось науки, то возраст, авторитет и положение собеседника для него, совершенно естественно, не имели никакого значения. «Единственно, что я не люблю, — это наглых молодых людей», — говорил он, объясняя, что наглость —это нахальство, но имеющее серьезных оснований; простого нахальства, особенно в науке, он совсем не осуждал. Наоборот, иногда было так, что нахальный юноша добивался его внимания и долго «вынимал ему мозги», так как Дау ждал, а вдруг он что-то выдаст интересное.

Очень серьезно Дау относился к курсу «Теоретическая физика», который стал в результате его многолетней работы совместно с Е. М. Лифшицем совершенно уникальным учебником современной теоретической физики.

Об этом курсе уже очень много сказано хорошего и много еще можно было бы сказать. Но я хочу отметить лишь два пункта, очень характерных для его авторов. Первое — это ясность и точность изложения. Сам Дау писал мало и с трудом, но говорил ясно и просто. Поэтому роль Евгения Михайловича Лифшица в создании курса огромна — только он мог, постоянно общаясь с Дау, живя и работая рядом с ним, перенести на бумагу результаты всех обсуждений с ним так точно и полно, как это там сделано. «Женя пишет лишь только то, что хорошо знает и понимает», — говорил Дау.

Второе — это то, что весь теоретический курс очень физичев и физический подход, использованный в нем, иногда даже недостаточно строгий с точки зрения математической логики, очень важен. Он очень упрощает понимание и прививает читателю физическое мышление. Дау искусно владел нужными для работы разделами математики, но сама по себе математическая логика вне физической реальности его не интересовала. Даже физические общие высказывания, не имеющие конкретного объекта применения, вызывали у него обычно насмешку: «Это только вам все кажется», — говорил он. «В конкретных условиях все может быть наоборот!» Это утверждение характерно для Дау, который оставался физиком во всех своих проявлениях — такой он постоянна перед моими глазами.