Вперед в прошлое 5

Глава 1 День скорби

Существует ли всемирный день скорби? Наверняка — да, ведь каждый день чему-нибудь посвящен. День влюбленных и день котов, день защиты детей и день размышлений. Так вот, если по справедливости, то день всемирной скорби — тридцать первое августа. Миллионы, если не миллиарды детей, их родителей и учителей на протяжении столетий скорбели, скорбят и будут скорбеть в этот печальный день.

К ним с унылой готовностью присоединятся хиппи северных широт, любители тепла, летопоклонники, узники детсадов и воспитатели, сотрудники педиатрических отделений, студенты и преподаватели.

Сколько себя помнил: годиков с трех и до сорока шести лет, мне хотелось взять в этот день отгул, уйти на природу, лечь и замереть, чтобы ловить скользящие солнечные лучи, провожать взглядом первые яркие листья, срывающиеся с веток, паутинки и птиц, сбивающихся в стаи, и упиваться этой пронзительной грустью.

Даже если день выдается жарким, как вчерашний, который мы провели на море, почему-то поступь приближающейся осени все равно слышна. И вода уже другого цвета, и ветер дует тревожно, и пляж опустел…

У меня осталась память взрослого, можно сказать, школьную программу я отработал, и учиться вместе со всеми мне необязательно, есть и более важные и полезные дела. Но хотя бы две недели придется походить, потому что слияние с отмороженным классом принесет нам немало проблем, и нужно сразу поставить новеньких на место.

В общем, расквитавшись с делами и заработав свою первую тысячу долларов, я позволил себе расслабиться, и весь день мы провели, что говорится, клубным составом, отчаянно пытаясь веселиться, но получалось все равно натужно.

В итоге Ян залез на выглядывающий из воды камень и завыл своим страшным фирменным воем. Два дня он был вне себя от счастья, потому что Каретниковы официально взяли его в семью и определили в класс Бориса, но всемирная печаль и его поразила: новая школа, новый коллектив, который непонятно как его встретит. Сейчас все так хорошо, вокруг друзья — и опять погружаться в агрессивную среду. Причем во всех смыслах: первое сентября, то есть завтра, — среда.

Борис подплыл к нему и тоже завыл. Не так дико, но уж как мог. Задумка понравилась остальным, не прошло и пяти минут, как мы облепили камень и выли, запрокинув головы, а Наташка изображала плакальщицу, шлепала по воде ладонями и голосила:

— Август, родной, на кого ты нас поки-идаешь! О, горе, горе нам! — Шлеп-шлеп. — Ты был так добр, так щедр! — Шлеп-шлеп — всеобщее подвывание. — Мы без тебя умрем. С тоски! А-а-а!

Она взревела раненой монстрицей. Борис захохотал и плюхнулся в воду, потом с диким гоготом нырнул Каюк, и все мы плавали, плескались, сотрясая округу хохотом.

Только Алиса сидела на берегу, поджав ноги, и кидала в воду камешки. Димон Минаев попытался ее расшевелить, но она на него рыкнула так убедительно, что все оставили попытки.

Взрослый я выпил бы немного вискаря, и это желание передалось мне нынешнему, чего я делать, конечно же, не буду.

Замерзнув, мы сбились в кучку, постучали зубами, и Илья предложил:

— Ну че, расходимся? Солнце село.

«Темнеет так рано, темно уже в восемь», — всплыли в памяти слова песни Иванова.

— Надо бы, — сказал я.

Но вставать с теплых камней никто не спешил, всем хотелось впитать последние мгновения лета. Так и просидели, пока плавки не высохли. Силу духа проявил Илья, встал рывком и молча начал переодеваться, обернувшись полотенцем. Все сделали так же.

Каюк был предельно собран и задумчив. Я подговорил бабушку, и она пообещала проспонсировать мопед, если он закончит четверть без троек. К слову, Каналья уже понемногу начал тот мокик собирать, видя, как Юрка загорелся идеей.

Придется ему помогать, это и мне выгодно: так меньше будет нагрузка на мой мопед, на котором все хотят покататься.

Только Алиса осталась сидеть, словно была не с нами, и ее глаза нездорово блестели. Я сел рядом и сказал:

— Это из-за той статьи в газете? — девушка кивнула, сморщила нос и прошипела:

— Меня дразнят шлюхой. Теперь вообще прохода не дадут.

— Хорошо, что это случилось летом, все уже забыли.

— Хрен там забыли! — вскинулась она. — Даже мелочь задалбывает.

— Ты не одна, — сказал я. — Говори мне, если кто-то будет дорываться, мы ведь банда!

Всхлипнув, она меня обняла, прижалась. Ощущение было, не как когда девушка обнимает, а если замерзший котенок лезет на руки в поисках защиты и тепла.

— Ты только скажи, — проговорил подошедший Минаев и сжал кулак. — Мы их вот так!

Чабанов выписал «двойку» невидимому противнику, затем — боковой и апперкот, завершив мидл киком.

— Вот как мы их! Да ты и сама можешь!

— Могу, — кивнула она, отстранилась, покраснела, устыдившись своего порыва.

Я протянул ей руку, помогая встать. За месяц она немного отъелась, загорела и больше не напоминала больную чахоткой. Даже вроде вытянулась немного.

Принято считать, что дети растут в основном летом. Из нас всех здорово вытянулась только Гаечка. Просто одноклассников мы не видим три месяца. Точно так же казалось бы, что они подросли, если бы эти три месяца разлуки выпали на зиму.

— И правда — только скажи! — Гаечка ударила кулаком о ладонь.

— Поддерживаю, — кивнула Наташка.

— Спасибо, — кивнула чуть повеселевшая Алиса и пожаловалась: — Мать ваще сдурела. Целует по утрам, завтрак готовит — иногда кажется, жопа слипнется. Старается. А я не могу ее простить.

Мы направились к трассе.

— Ненавидишь ее? — спросила Наташка. — Я предка ненавижу, но он заслужил.

— Презираю, — прошипел Алиса. — Она такая дура! Раньше думала, так кажется из-за злости. Но смотрю — и правд дура! У нее мозги куриные.

Это хорошо, что Алла поддалась моему внушению. Когда-нибудь Алиса научится ее если не любить — жалеть.

— Наша маман тоже интеллектом не блещет, — пожаловалась Наташка, и я ее ущипнул, поймал возмущенный взгляд и покачал головой.

— А я обожаю маму, — припечатала Гаечка. — Да, она не профессор и высшего образования у нее нет, но она нас любит.

— Да, тетя Лена классная, — кивнула Алиса, вздохнув.

— И я уважаю предков, — прогудел Чабанов и выдал мудрость: — Вообще не любить предков — это нормально. Какой предок, так к нему и относятся.

Каюк воздел перст:

— Вот! А мне пофиг. Мелкий был — любил. Ща ваще пофиг. Что нет их… Они ж как животные.

— А мои подбухивают, — пожаловался Минаев.

— П***ят тебя? — с сочувствием спросил Каюк, хлопнул себя по губам. — Пардон!

Димон мотнул головой.

— Не, они добрые и даже не дерутся и не ссорятся. Но валяются. Батя недавно не дошел, упал под забором. А мне стыдно. — Он покраснел. — Но я их все равно люблю.

Рамилька, которому неделю как сняли гипс, слушал выпучив глаза. Для мусульманского мальчика не любить родителей было дико. Ну бьют, так это нормально! Но у него хватало благоразумия не спорить.

Илья молчал. У него была идеальная семья, и мы все ему завидовали, теперь и Яну завидовали, правда, фамилия у него осталась прежней — Соловьев. Каретниковы пока просто оформили опекунство. Я остановился и сказал:

— Народ, короче, так. У нас всех э-э-э… Скажем так, сложности в общении с одноклассниками. Мы вшестером: я, Илья, Димоны, Рамиль и Саша — банда, нам проще держаться вместе. Юра и Алиса, помогайте друг другу, и, если вдруг кто наедет — говорите нам. Борис и Ян — то же самое.

При упоминании школы Ян вытягивался и замирал — готовился к тому, что его начнут дразнить из-за ожога, а у Бори кулаки сжимались, он был омегой класса, его все дергали.

Только дерзкая Наташка пользовалась в классе авторитетом.

— Как же я хочу скорее отмотать срок, — пожаловалась она и добавила мечтательно: — Поеду учиться в Москву! Там весело! Вон, Пашке помогать буду торговать. Фирму организуем. Через год уже мне восемнадцать! Круто будет иметь свою фирму.

Память взрослого воспроизвела разговоры тех, кто занимался бизнесом в девяностые: тот же Виталя, который потом переключился на бартер, сам собирал печати липовых фирм, в начале девяностых всем было плевать, а позже он перестал наглеть и стал делать все по уму. Тогда мало кто понимал, что такое «фирма», это было скорее статусное явление. Как иномарка и голда.

— Организуем, но позже, — пообещал я, подумал немного и добавил: — А нафига тебе фирма, ели ты собралась стать актрисой? Это же круче.

Наташка высказала нехарактерную для нее благоразумную мысль:

— Великой я вряд ли стану. А не великие интересны, пока есть внешность, то есть лет до тридцати. А потом надо чем-то другим зарабатывать.

Все-таки с мозгами у нее все в порядке, вот только темперамент, врубая режим «люблю не могу», их частенько отключает.

— Короче, давайте завтра встретимся здесь. — Илья указал на огромную шелковицу на перекрестке, ту самую, которую вспоминал я-взрослый, едва попав сюда. — И все вместе пойдем в нашей форме.

Он имел в виду одинаковые белые рубашки, которые я привез из Москвы.

— Без пятнадцати девять? — уточнил Рамиль.

— Да, — кивнул я и сжал кулак, Илья сделал так же, и мы стукнули кулаком о кулак.

Потом то же я проделал со всеми членами клуба, включая девчонок. Одного круга нам показалось мало, и мы пошли по второму — лишь бы оттянуть момент прощания, когда каждый окажется наедине со своими страхами и проблемами, которые завтра встретят нас во плоти.

Наконец распрощавшись, мы разошлись. Пока брели домой, окончательно стемнело. Наташка всю дорогу ворчала, какая у нас конченая школа, нормальных парней нет, одни дебилы или мелюзга, девки — бы́чки, учителя — тупые.

Борька тоже ныл, ему было завидно, что Наташке остался год учебы, а ему еще мучиться и мучиться, и хорошо, хоть Ян появился, будет в классе с кем дружить.

Я слушал их, вспоминал себя прежнего, совмещал с собой новым и понимал, что мне здорово! Потому что я знаю, каково это — стать навсегда взрослым, проходить мимо школы, как мимо детского велосипеда, который стал навсегда мал. Да, я падал с него и сбивал колени, но зато как самозабвенно на нем гонялось! Можно и сейчас прокатиться, но это уже не твой размер — примерно, как приехать на вечер встречи выпускников и понять, что все ушло — и хорошее, и отвратительное. И хорошего было больше. Только ощущение, что вся жизнь впереди, перевешивает все плохое.

А теперь вот она, улучшенная версия меня, которая может сделать так, что и самому будет интересно учиться, и друзьям. В конце концов, в классе организация коллектива такая же, как в нашей группе, которая лишь ненамного меньше. Мотивировать, направить — и, возможно, одноклассники вырастут не запойными водилами и ППСниками, а… да пусть теми же водилами и ментами, но — полноценными людьми.

В конце концов, в нашем классе, кроме Синцова, нет конченых. А новеньких отморозков из класса «А» совместными усилиями можно поставить на место.

В нашем подъезде головокружительно пахло жареным мясом, у меня аж живот заурчал. Откликаясь, закурлыкали кишки Бори, он приложил руки к пупку.

— Стрельцовы жрут, — прокомментировала Наташка и шумно сглотнула слюну.

Мы поднялись на свой второй этаж, и аромат усилился. А когда я распахнул нашу коричневую дерматиновую дверь с наклейками Барби и ниндзя-черепах, где появились три новенькие с Рокстеди, Шреддером и Кренком, то меня чуть не снесло этим ароматом. Пахло у нас в квартире!

Из кухни выглянула мама, сделав виноватое лицо, и закрыла дверь, но я успел заметить сидящего на табурете отца. Пока решал, говорить Наташке, что он там, или нет, она скинула босоножки и протопала к себе, крикнув:

— Ма, ты набрала воды?

— Конечно, — отозвалась мама. — Еще не отключили, иди, прими душ, я проконтролирую, если давление упадет, и выключу колонку.

Наташка сразу же скользнула в ванную, зажурчала вода. Боря пошел переодеваться, а я направился в кухню и обнаружил три букета из хризантем.

— Привет, — сказал отец, — это вам, чтобы не с астрами позориться.

— Спасибо, — кивнул я, посмотрел на маму, на отца.

Оба выглядели спокойными. Вроде мама не плакала.

— Наташа еще злится? — спросил отец.

— Еще как. Но ты ж не пробовал извиниться. Вдруг сработает.

Наташка надолго не задержалась, уступила место в ванной Боре, шагнула в кухню, вытирая волосы, и оторопела, увидев отца. Напряглась, попятилась, сминая полотенце.

Он встал, шагнул навстречу.

— Ненавижу, — прошипела она. — Садист!

— Наташа, — отчеканил он, — я… в общем… пересмотрел… многое. Я был неправ. Извини меня, пожалуйста.

Сестра оторопела от неожиданности, растерянно захлопала ресницами и выронила полотенце.

— Мне бы не хотелось быть твоим врагом. — Он взял сверток, лежащий на краю стола, и протянул ей. — Это тебе к школе.

Мама замерла, я тоже замер, не зная, чего ожидать от сестры. Думал, она психанет и хлопнет дверью, бросив какую-нибудь колкость, типа, целуй в зад свою Лику. Но сегодня гормональный шторм поутих, и она снова повела себя благоразумно. Даже более чем благоразумно. Подняла полотенце и сказала:

— Ладно, допустим, мы решили, что ты повел себя как вертухай и распустил руки. Да?

— Да, — прогудел он, набычившись. — Мне жаль. Вспылил.

— Отлично. Я готова простить тебя, но. — Она взяла паузу, ее глаза лукаво блеснули, — но только если ты помиришься с дедом. Он очень тебя любит и страдает. Ради него я готова забыть обиду.

Отец отвесил челюсть, я тоже. Мама никак не отреагировала. Сестра торжествующе улыбнулась и гордо удалилась в свою комнату, так и не взяв подарок. Уела! Видимо, отец был готов, что она ему нахамит, и ожидал худшего, потому не стал злиться. Он определенно делал успехи.

— Что ты об этом думаешь? — спросил я отца.

Он потряс головой и промолчал. Только сейчас я заметил на столе пюре и отбивные.

— Давайте ужинать! — предложила мама, чтобы разрядить напряжение, и принялась раскладывать еду по тарелкам.

Как в старые недобрые времена, только атмосфера в доме стала куда более приятной. Наташка присоединилась к трапезе, только сидела отдельно, потому что впятером мы не помещались за столом — даже он намекал, что кто-то тут лишний.

Забыв, что отец не одобряет его хобби, Борис показывал ему свои работы, отец кивал и через силу хвалил. Мама рассказала о том, что мы тренируемся в подвале, выразила восторг, что работаем и себя обеспечиваем, лишнего не сболтнула, да и не знала она о моих заработках.

Отец молча кивал, а мне было непривычно слышать похвалу из уст матери, раньше она вторила отцу, что мы не такие, как хотелось бы, и недостаточно хороши.

Просто наша мама — тот человек, которому проще взять общественное мнение и выдать за свое, чем сформировать собственное. Отец говорил, что мы плохие, весь мир замыкался на него, и она транслировала его точку зрения. Сейчас все нас хвалят, и она — тоже. Качество жизни таких людей на сто процентов зависит от окружения, сами они не способны о себе позаботиться.

Напряженный семейный ужин вскоре стал расслабленным. Все убедились, что отец пришел с миром, не навсегда, и быковать не собирается. Так глядишь и сам поверит, что мы у него не самые худшие.

Пошли свежие анекдоты про ментов и новых русских — их рассказывал отец. Говорил, что здоровье восстанавливается, и в сентябре его отправляют в санаторий на реабилитацию. За освобождение девочек ему грозило как минимум увольнение, как максимум срок, но героев судить не принято. Его не наказали, но и не наградили.

Для приличия он поинтересовался судьбой Алисы, рассказал, что к нему приезжали журналисты из Москвы. Я не стал говорить почему.

Откланялся он в десять вечера, а мы проверили сумки и сразу же улеглись спать — спасибо маме, что собрала нас в школу, нагладила одежду и развесила по спинкам стульев.

«Как на войну собрала», — подумалось мне.

— Опять то же самое, — пожаловался укладывающийся в кровать Боря. — Девять месяцев терпеть.

— И в мае родить, — сострил я, сообразил, что брат не понял шутку и объяснил: — Беременными ходят девять месяцев. Не трусь, братец! Как показала практика, если дашь в бубен нескольким обидчикам, они отстанут. А если толпой навалятся, так нас тоже целая толпа, но мы старше и сильнее. Понял?

— Понял. Я готов.

Голос его был полон решимости.