Вперед в прошлое 5

Глава 20 Большое в малом

Если бы на месте Джусихи была наша Вера Ивановна, она быстро сообразила бы, кто способен сочинить ядовитый, но талантливый стих. Новая русичка нас совсем не знала, и список подозреваемых сужался только до тех, кто сидел рядом с проходом, где валялась записка: Илья, Ниженко, Димоны, Желткова, Заячковская, Чабанов. Ну и Барик, который мимо проходил.

— И где карикатура, над которой вы смеялись? — спросила Джусиха.

— Офигели! — возмутился Карась с задней парты.

— Где. Карикатура, — повторила Джусиха, расстреливая меня взглядом.

Скучая, я частенько рисовал узоры по клеточкам, смешных уродцев, разные фигуры, и сейчас пытался вспомнить, есть ли под рукой что-то подобное.

Завозился Минаев на третьей парте и подал голос:

— Вот она.

Все повернулись к нему. Красный как рак, он открыл тетрадь по русскому и продемонстрировал мятый листок, где были узоры, наброски машинок, мотоцикл, двойка, мутировавшая в лебедя, голая баба с огромными сиськами и пучеглазая рыба на длинных тонких ножках. Есть! Как удачно совпало! Значит, так мараю бумагу не только я.

Гаечка к тому моменту сменила цвет на нормальный, более-менее взяла себя в руки и делала вид, что ее это не касается. Но так вели себя многие.

Джусь поджала губы, подошла к Минаеву, взяла в руки листок и развернула к классу:

— Какая прелесть!

Донеслись смешки. Памфилов радостно воскликнул:

— Оба на! Там же Лихолетова! — Он намекал на то, что Димон над ней поглумился, изобразив грудастую тетку. — Во у тебя фантазии!

Клас захохотал, Заячковская аж захрюкала. Почти всем было смешно, кроме самой Лихолетовой. Кровь прилила к ее лицу, губы сжались.

— Это просто рисунок! — воскликнул Димон. — Это не она!

— Фантазии Минаева — большого размера, теперь мы знаем! — не унимался Памфилов.

— Оставь комментарии при себе, — рыкнула на него Джусиха, и он смолк.

— Офигел⁈ — снова воскликнул Карась, обидевшийся на карикатуру. — На перемене убью!

Джусиха демонстративно разорвала листок, поникнув, вернулась к учительскому столу, открыла журнал.

— Дежурный, кто отсутствует?

Поднялся Памфилов и отрапортовал, что — Синцов и Фадеева.

— На манеже все те же, — проворчала Джусиха, остановила на мне тяжелый взгляд. — Отвечать пойдет…

В классе воцарилась тишина, все втянули головы в плечи и потупились. Из памяти взрослого всплыли воспоминания, которые не поблекли за десятки лет: голос Джусихи, словно метроном, рубящий головы секундам, и ее «Лес поднятых рук» и «Народ безмолвствует».

— Лес поднятых рук! — прозвучало в этой реальности, причем на год раньше, чем должно бы. — Отвечать пойдет… Минаев.

Димон вскочил, едва не перевернув стул, и направился к доске. Джусиха продиктовала ему несколько предложений, он записал без ошибок и рассказал правила. Получил заслуженную пятерку. Вопроса: «У кого-то есть уточнения или дополнения» — не последовало.

Судя по недобрым взглядам, которые она бросала в нашу сторону, Джусиха поняла, что это дело рук кого-то из нас. Будет ли искать истинного виновника? Да. Она вредная и злопамятная. Но не сейчас. Сейчас она упустила момент, когда Гаечка себя выдала, и, если решит кого-то показательно наказать, например, меня, это будет выглядеть бездоказательно. А выгнать с урока всю нашу компанию она не может, потому что такое не приветствуется. Скорее всего, Джусиха затаит злобу и не упустит момента, чтобы нам подгадить, причем мстить будет всем подозреваемым без разбора.

В той реальности в десятом классе, когда два девятых объединили, она на ровном месте взъелась на кандидатку в отличницы и завалила ей золотую медаль. Причем та девушка была просто образцом скромности и благодетели. А тут такая причина! Ну и ладно, то, что происходит сейчас — мелочи для меня взрослого. Еще недавно это были бы крупные неприятности для меня-нынешнего. Теперь же я понимаю, что особо переживать не стоит, ничего смертельного не случилось. Однако, если бы попалась, Гаечка переживала бы так, словно ее приговорили к пяти годам строгого режима.

После урока ко мне подошел Памфилов и спросил:

— Слышь, братан, а что там за эпиграмму вы нарисовали? Русичка аж с лица взбледнула!

На понт решил взять, говнюк. И хорошо, что у меня спросил, та же Гаечка могла бы растеряться и ответить не то, что следовало.

— Эпиграмму не рисуют, а пишут, баран, — ответил я. — А что там было, откуда мне знать?

Памфилов свел брови у переносицы и не нашелся, что сказать.

После литературы, на большой перемене мы, как водится, отправились в столовую — больше чтобы перехватить Каюка и расспросить, что болтают и есть ли новости. Мы находились в информационном вакууме, одноклассники с нами демонстративно не общались.

По пути в столовую все молчали. Я думал, нас ждет колесование с последующим четвертованием, но Джусь никого не валила и не попускала, вела себя корректно. А когда на литературе ответила Гаечка и Баранова подняла руку, готовая топить ее дополнениями, Джусиха сказала, что ответ полный.

В голове роились мысли, и на душе было гаденько. Прошлый я больше думал о том, что злобная Джусиха просто затаилась, чтобы нанести ответный удар. Нынешний я научился видеть больше, чем ровесники. Да, в эпиграмме ничего сильно уж оскорбительного не было, просто гиперболизирована строгость учителя, Джусь и сама знает, что ее боятся. Но сейчас слишком отчетливо почувствовалось, как у нее испортилось настроение, и сделалось стыдно.

Похоже, виноватыми себя чувствовали все, ведь, по сути, мы были соучастниками. Как если ляпнешь что-то, не подумав, а когда доходит, что ляпнул и лучше бы молчал — поздно, слово ведь — не воробей. Хотя странно про воробья — поди поймай его! И конкретно этого, а не какого-то другого.

Как на зло, Юрка в столовую не спешил. Зато, когда мы собрались за своим столиком у колонны-опоры, к нам подошла Желткова и взмолилась:

— Кто-то геометрию сделал?

— И физику, и геометрию, — кивнула непривычно молчаливая Гаечка.

Желткова сложила руки на груди:

— Дайте скатать, а.

— Ты же с нами не разговариваешь, — недобро прищурилась Гаечка.

Любка испуганно оглянулась, словно кто-то за ней следил. Вздохнула и еще раз огляделась.

— Семеняк сказала, что мне хана, если меня с вами увидит. А я не хочу. Боюсь. Мне и так… — Она вздохнула.

— Ну и вали, — встала в позу Гаечка. — Пусть Семеняк тебе скатывать дает.

— Погоди. — Я взял подругу за руку и обратился к Желтковой: — Меняю знания на информацию.

Желткова округлила глаза, Гаечка тоже, я продолжил:

— Ты выведываешь, что говорят про поножовщину, узнаешь, какие новости по Чуме, я даю списать. По рукам?

— Я и так знаю кое-что! — обрадовалась Любка.

— Значит, геометрию — за то, что знаешь, а химию — за то, что узнаешь сверх того. У тебя есть две перемены.

Желткова радостно закивала и принялась быстро запихивать в себя булочку.

— Короче, отец Чумы сидит и погрохочет в зону, по ходу. У Юрки родичи нашлись, хотят лишать родоков родительских прав и забирать Чуму. Вот так вот.

— А со здоровьем у него как? — спросил я, испытывая одновременно облегчение и холодные лапки жабы у себя на горле — зря, выходит, деньги потратил, лучше бы Каюку на мопед пустил.

— Выживает потихоньку.

— Теперь его точно из школы не турнут, — предпоожил Илья, отхлебывая компот. — Пожалеют. А что говорят про поножовщину? Нас интересуют любые слухи. Вот ты что знаешь?

Оказалось, что Желткова знает все в подробностях, даже про резак в животе Дорика. В небольшом поселка слухи распространяются со скоростью 4–5 километров в час — то есть, со скоростью перемещения его жителей.

— Я пойду, да? — жалобно попросила она. — Ну, это… шпионить.

Я отдал ей тетрадь с домашкой по геометрии и заметил Каюка, шагающего прямиком к нашему столику. Не дожидаясь вопросов, он тоже поделился слухами: его класс сочувствует Алисе и поддерживает ее, а парни готовы объявить десятому классу войну и вступили в сговор с остальными восьмиклассниками.

— Да, они здоровее, — закончил Юрка, — но десятый класс один, там всего десять пацанов. А нас — двадцать восемь! Все готовы их гасить хоть ща.

Я представил эти глобальные разборки стенка на стенку и попросил:

— Вот только всех подряд гасить не надо, ладно? Остальные-то ни при чем.

Каюк сморщил нос, несогласный с моей просьбой. Им только дай точку приложения дури — мир разнесут по кирпичику…

— Ага, ни при чем! Я слышал, они вроде хотят загасить нашего Рама. Типа черный рыпнулся на русского.

— Страх потеряли? — взвилась Гаечка, но я поднял руку и уточнил.

— Вроде собрались или точно? Ты уверен, что это не просто слухи?

— Нет, — вздохнул он. — Не уверен, просто треплют всякое.

— Я у Наташки спрошу, — пообещал я. — Она в классе в авторитете. Одиннадцатый, если что, ее поддержит.

Встрепенувшись, Юрка просиял и похвастался:

— Я по русскому четверку получил. С минусом, но фиг с ним. Видел бы ты училку! Глаза были — во! А еще по биологии четверку. Все офигели.

— Умным быть круто, — поощрил его я. — Что по матеше?

Каюк сразу потух.

— Трояк. Но хвалили.

— Ты главное таблицу умножения учи, — ободрил его Илья. — С остальным мы тебе поможем.

Я покосился на обиженного Карася, стоящего за отдельным столиком. У него память, как у рыбки, завтра он все забудет и дуться перестанет. Если бы дулся на всех, кто его дергает, уже лопнул бы.

— Скоро звонок на урок, — напомнил Илья.

Увлеченный разговорами, я наконец заметил, что в столовой почти никого не осталось, собрал посуду на поднос и понес на специальный столик.

Собрав урожай пятерок, после шестого урока мы дружно двинулись домой. К нам подбежал Каюк с воплем:

— Пятерка по географии! У меня будет мопед!

— Матешу только подтяни, — напомнил я и подумал, что по-любому придется собирать мопед, потому что парень из штанов выпрыгивает, так старается, и это важнее результата.

— Надо к Раму зайти, — сказал Илья и посмотрел на Димонов. — Узнать, что у него и как.

— Ссыкотно, — признался Минаев. — Батя у него уж очень суров. Мало ли…

— Так давайте вместе, — предложил я. — А потом купим конфет и навестим Алису. Расскажем, что класс за нее готов драться. Это должно ее привести в чувства. Вот, Юра, ты и расскажешь.

— Давайте — по домам, поедим, затем — к Алисе, а после — к Рамилю, — оптимизировал план Илья.

Так и решили. Расходы на сладости я взял на себя. Миковы не бедствовали по меркам девяностых, но тут главное — участие.

Оставшись один на один с Каюком, я спросил:

— Юр, а если твоя мать и правда пить бросит, ты к ней вернешься?

— Не бросит, — вздохнул Каюк. — Она скорее помрет. Всю жизнь бухает.

На сердце похолодело. Умереть от остановки сердца у нее были все шансы. Зачем я пытался ее закодировать? Что теперь с ней делать? На буксире тащить в больницу? Я представил, как проделываю это с алкашкой — тащу ее, а она сопротивляется — и аж взмок.

В четыре, как и договорились, мы встретились возле общаги, где жила Алиса, оставив Яна и Бориса на базе готовиться самостоятельно. Поднялись на второй этаж и столпились под дверью. Только бы Алиса не замкнулась и вышла к нам! Было опасение, что она начнет избегать всех свидетелей своего позора, потому Гаечка не решалась стучать.

Пришлось делать это самому: сперва — костяшками пальцев в деревянный косяк, когда никто не отозвался — кулаком по дерматину. Гаечка, приложив палец к губам, припала ухом к двери. Все затаили дыхание. Подруга покачала головой, еще раз постучала:

— Лиска, открывай! Это мы. У нас хорошие новости… Ну? Ну не морозься, мы тебя любим!

И снова прижалась к двери. Простояв так с минуту и отчаявшись услышать хоть какой-то звук в комнате, она заключила:

— Похоже, морозится.

— Может, они с матерью вообще в ментовке? — предположил Илья. — Ну, в общем, ее там просто нет.

— Хорошо если так, — кивнула Гаечка. — Будем надеяться. Но я ее слишком хорошо знаю. Она теперь может тупо там закрыться. Блин!

— Значит, идем к Раму, — объявил Илья.

Рамиль жил в другом конце поселка, и через полчаса мы стояли под их деревянной дверью, где среди обилия наклеек Барби была единственная машинка. Звонить никто не решался, и я надавил пальцем на кнопку звонка. За дверью завозились. Щелкнула щеколда, образовалась перечеркнутая цепью щель, за которой угадывалась черноволосая девчушка лет десяти — одна из многочисленных сестер Рамиля.

Минаев вышел вперед и сказал:

— Привет. Мы к Рамилю. Он дома?

— В тюрме, — с акцентом ответила девочка. — Отец за ним поехал. Злой. Луче завтра приходи.

— Что тебе известно? — продолжил допрос я. — Мы за него волнуемся.

— Не знаю. Мама плачет, ничего не говорит. Отец злой. Придет — накажет меня.

— Лучше нам уйти, — мрачно заключил Димон Чабанов.

И снова мучиться неведением! Но, увы, с этим ничего не поделаешь, и мы отправились на базу — готовиться к урокам.

Второй заход к Алисе снова ничего не дал. Мы обошли общагу, чтобы посмотреть, горит ли в комнате свет — окно было черным. Или Алисы и правда нет дома, или она выключила свет, чтобы ее не беспокоили, а мать еще не вернулась с работы.

Домой я пришел в десять вечера. Мама и Натка смотрели телевизор, а на подоконнике в банке стоял огромный букет из белых хризантем. Сестра сразу же подалась навстречу мне, ее лицо вытянулось:

— Паш, ну что? Есть сдвиги?

— С вами только сдвиги по фазе возможны, — проворчала мама.

Судя по тому, что она пребывала в скверном настроении, букет дарили не ей. У Наташки новый кавалер? Вдаваться в подробности я не стал — не до того. Надо будет — сама расскажет.

— Ничего неизвестно, — ответил я, не акцентируя внимания на маминой реплике.

— Я перестала вас видеть дома, — сказала мама с упреком, встала и прибавила громкость.

Настроение было, как говорил Виталя-бизнесмен, «яйца над пропастью». Потому перекусив и дождавшись, когда закончится мелодрама, которой увлеклась мама, я лег спать в надежде, что утро вечера мудренее и завтра наступит определенность.

Хорошие новости не помешают, потому что завтра мне предстоит после уроков наведаться к Светке с Ваней, закупив им продуктов, после в пять вечера принимать фундук у платана вместе с Канальей. При мысли об этом стало неуютно. Правильно ли я все делаю? Не будет ли это пустой тратой денег?

После — поехать к бабушке, отвезти то, что мы купили и просто поговорить, затем позвонить потенциальным клиентам и собрать заказы на кофе, который повезу по точкам в субботу. Тренировки, ясное дело, не будет — не успею.

И еще неплохо бы посмотреть, что там с матерью Каюка, но пока не знаю, успею ли. Если не выясню это, спать не смогу, потому что она может из-за меня умереть.

Сон пришел быстро, но отдохнуть мне не дали, и я очутился в белой комнате с таймером. Сердце заколотилось, казалось, в горле.

Что я сделал не так? Или, наоборот, — так? День казался совершенно пустым, но, раз я здесь, значит, сделал что-то важное.

Что?

И куда в этот раз открутится время на таймере?