Вперед в прошлое 8

Глава 5 Закулисье

В театр я ехал на автобусе, потому что на мопеде был риск повредить фарфоровую лампу, да и в театр его закатить не дадут, а в прошлый раз чуть там не угнали моего Карпа.

Представляя встречу с Андреем, взрослым мужиком, который объедает мою семью, я сам себя накручивал. С одной стороны, надо узнать реальную стоимость керосиновой лампы и старинной иконы, а значит, ссориться с зятем нельзя, с другой — следовало как можно скорее пристыдить его, что сидеть на шее малолетней девчонки — последнее дело.

В холле театра мне встретилась тонкая совершенно седая бабуля, при макияже и с маникюром, с волосами, уложенными в старомодную прическу и убранными под дымчатый газовый платок. Такой даме разве что пожилую графиню играть, но никак не тащить ведро и швабру. Нет, слово «тащить» не подходит — она несла все это гордо, с таким достоинством, что я не выдержал, подошел к ней и спросил:

— Извините, вам помочь?

Не то чтобы я хотел помогать — само так получилось. Поставив ведро, она повернулась ко мне, посмотрела по-доброму и произнесла хорошо поставленным голосом:

— Спасибо, молодой человек. Чем тут поможешь?

Ведро было полно на треть. Я замешкался, и пожилая женщина воспользовалась моментом, поделилась:

— Театр умирает. Стареет и умирает — совсем как человек, который никому не нужен. Как всеми забытый актер. Зарплаты третий месяц нет, на энтузиазме работаем. И гардеробщиками, и уборщиками. Хорошо, хоть пенсия у меня. Да что это я, у нас и ставок-то нет.

— Вы актриса? — уточнил я. — Это видно.

— Заслуженная артистка, — сказала она с печалью — то ли потому, что я ее не узнал, то ли оттого, что приходится влачить жалкое существование. — А раньше, при Брежневе, в Кремль ездили! И на гастроли по всей стране!

Зато окончательно стало ясно, что Андрей сидит без денег, и, да, Наташка его содержит. Я спросил, где находится декоратор.

— Цеха у нас тоже нет. Декоратор, он же бутафор работает за сценой справа. На чистом энтузиазме! Золотой человек Андрей Андреевич. Он сейчас должен быть там.

Человек, может, и золотой, но его женщина — несчастнейшее создание.

Поблагодарив заслуженную артистку, я вошел в зрительский зал, погруженный в полумрак. В тишине, плотной, как бордовые сценические занавески, стучал молоток, звук множился эхом. На этот стук я и направился, поднялся по ступенькам на сцену.

Я ошибся: стучал не молоток, а топорик, которым Андрей забивал гвозди в трон из фанеры и палок. Вокруг валялись обрезки фанеры, картон, у стены сложили нарисованные на картоне избы и деревья: стволы отдельно, кроны отдельно. Увлеченный работой, Андрей меня не замечал. Пришлось его окликнуть:

— Привет.

Вроде негромко сказал, но Андрей вздрогнул, распрямился, выронив топорик — он упал обухом на ногу. Закусив губу, мой престарелый зять зашипел, запрыгал на одной ноге, подтянув колено ушибленной к животу.

— Извините, не хотел напугать. Вы прошли тест на…

Прыгая, Андрей с трудом удержал равновесие и едва не развалил будущий трон.

— Джентльменство, — закончил я.

Мои слова подействовали, как лед на ушиб. Андрей сразу забыл о боли и спросил:

— Почему?

— Только истинный джентльмен, споткнувшись о кошку, назовет ее кошкой.

Андрей рассмеялся, хохотал он от души, невозможно было не разделить его веселье.

— Хорошо сказал! Что это у тебя? — Он кивнул на упакованную керосиновую лампу, которую я держал, как жезл.

— Антикварные вещи. Наташа сказала, вы разбираетесь.

Положив на трон икону, тоже упакованную, я развернул лампу.

— Сказали, что это девятнадцатый век.

Андрей взял лампу, затаив дыхание, повертел в руках, задышал, словно касался груди женщины, которую всю жизнь добивался.

— Какая красота! Откуда она у тебя?

— В Москве на барахолке купил. Что думаете?

— Фарфор… а роспись какая! А ковка! — Он погладил медную девушку. — Произведение искусства!

— Вердикт?

— Не скажу, — мотнул головой Андрей. — Но видно, что вещь дорогая. Есть один ростовщик знакомый, могу ему показать. — Он посмотрел, будто извиняясь: — Хочешь — вместе пойдем. Если ты пойдешь один, обманет. Меня не обманет, мы друзья.

Вспомнилось, как я-взрослый шутил про южный сервис: одни и те же услуги стоят по-разному. Есть цена для всех, а есть — для своих, по-братски. То есть в два раза дороже. Внешность Андрея так и вопила: «Вот он я, обмани меня! Ну пожалуйста!»

— Сколько дали бы, если б были перекупщиком?

Андрей надул щеки и шумно выдохнул. Поскреб темечко, мотнул седой лохматой головой.

— Долларов сто минимум… Нет, больше. Намного больше, если она импортная. За сколько купил?

— Меньше, чем за сто, — уклончиво ответил я. — Причем намного.

Делим на два и убираем ноль.

Приставать с расспросами Андрей не стал, ходил, держа лампу, как младенца. Споткнулся о распиленную доску и отдал предмет старины мне.

— Фарфор потемнел, можно что-то сделать? — спросил я.

— Элементарно! Я сам могу.

— Но я пришел не из-за нее, есть еще кое-что.

Я развернул икону. Андрей спикировал на нее коршуном, перевернул обратной стороной, и у него задрожали руки.

— Господи-божечки! — Он провел пальцем по полуразрушенной рейке, скрепляющей деревяшки. — Шестнадцатый век как минимум.

— Как ты узнал? — поинтересовался я, от волнения переходя на ты.

— Краски. Кажется, в восемнадцатом веке использовали масляные, а тут — нет. И вот эта реечка, шпонка, тонкая и плоская. В разное время использовались разные. Господи, да от нее не осталось ничего! Позже они стали другими.

— Там силуэт мужчины. Кто это? Иисус?

— Кто-то с книгой. Может, и Иисус… Хотя нет, вроде не похож. — Андрей прищурился. — Но точно не Богородица. Да кто угодно может быть. Имя святого, увы, затерто. Любой христианский святой — это прежде всего книжник, священная книга — символ, понимаешь? Часть его самого.

Я потер лоб и спросил:

— Думаю, мало кто из них был грамотным.

— Говорю же — символ! — то ли возмутился, то ли обиделся он.

— А можно ее восстановить? Осветлить, чтобы хотя бы образ был узнаваемым.

— Можно. И это не так сложно, как кажется, — обнадежил меня он. — Есть знакомый реставратор… Да я и сам могу, это чистая химия… Но не рискну: опыта мало.

Ненадолго задумавшись, Андрей сказал виновато:

— Но он бесплатно работать не будет.

— Не вопрос. Узнаешь у него, что почем?

— Это же надо! Она бесценна! — Будто не слыша меня, он вскинул голову. — Четыре века! Ты представляешь, что видела эта икона, что она может рассказать?

Как-то не по себе стало: для кого-то это святыня, а для меня — просто дорогой предмет. Да и для Андрея — святыня. Не потому, что он верующий, а оттого, что знает истинную цену таких вещей, и она измеряется не деньгами.

Он и сам по роду своей деятельности был немного художником, немного плотником, но — творцом. Я не спешил забирать икону, Андрей — не торопился с ней расставаться.

Наконец вернул ее.

— Я спрошу у реставратора. Потом, если не доверяешь мне, пойдем к нему вместе, и пусть работает под присмотром, а то мало ли.

— Дело не в том, доверяю или нет. Если она действительно ценная… В наше время убивают и за сто долларов. Но ты узнай, да.

Андрей забыл о своей работе, заходил по сцене туда-сюда. Никакой актер не сыграл бы лучше вдохновленного и озадаченного человека. Казалось, мир перестал для него существовать.

— Если он возьмется, — сказал я, — договаривайся на вечер любого дня, часов на девять. Попрошу кого-нибудь сурового и внушительного тебя подстраховать.

На ум пришел разве что Каналья, и я поймал себя на мысли, что он единственный взрослый мужчина, которому можно доверять на все сто процентов.

— Это… это фантастика! — с придыханием проговорил он. — Ты нашел больше, чем клад! Вот это я называю везением!

Я неспешно упаковал икону, потом — лампу и подумал, что это самые ценные вещи в нашей квартире. Но переживать о их сохранности вряд ли стоит: если залезет какой наркоман, то вынесет в первую очередь телик и кастрюли. Может, вещами прельстится, а антиквариат сочтет хламом. Только если Андрей кому-то похвастается, вот только тогда воры нагрянут конкретно за иконой и лампой. А ведь он наверняка разболтает! Потому я сказал:

— Андрей, никому не говори, что эти вещи мои. Чьи угодно, придумай что-нибудь, но обо мне или о моей семье — ни слова.

Зять на долю секунды остолбенел, кивнул, как болванчик, и я понял, что сделал — внушил ему, и, похоже, успешно. Промелькнула мысль внушить, чтобы забыл Наташку, но я отогнал ее. Может, лучше внушить, чтобы устроился на работу, где платят, и слез наконец с шеи малолетки?

— Вам тут деньги задерживают? — осторожно поинтересовался я.

Вместо ответа он тяжело вздохнул.

— Не просто задерживают — хуже! Тут нет ставки «актер», представляешь? Все они — энтузиасты, работают кто где, вечером собираются на репетицию. Я и сам думал бросить, но как? — Он обвел сцену театральным жестом. — Что будет, если все пойдут торговать на рынок? Не останется ни учителей, ни врачей, ни милиционеров, ни нас. Наши актеры — те люди, на которых держится то хорошее, что осталось. Как долго продержится — вопрос. Но мы постараемся, чтобы — подольше. А там… наверное… Нет, должен появиться свет в черноте, нельзя же все время так.

— Конечно появится этот свет, — обнадежил я Андрея. — Но не завтра и не через год. Лет через десять.

Он смолк и сделался маленьким, жалким, и я понял: лишить его театра — все равно, что медленно убить. Но можно ведь совмещать театр и другой вид деятельности, уж на еду точно будет хватать.

— И еще, — сказал я. — Разговор между нами, Наташе — ни слова, договорились?

Он кивнул, и я продолжил:

— Наташа ворует дома еду. Это неправильно, когда шестнадцатилетняя девочка…

Другой бы пошел в отказ — типа, ничего не знаю. Андрей начал менять цвет, маскируясь под занавески. Сперва покраснели его глаза, потом — нос, шея, щеки, и он залился краской, сел прямо на сцену, зажмурившись и сжав переносицу пальцами. Хоть картину пиши: Отелло, терзающийся после удушения Дездемоны.

Зато я увидел, что у этого человека совесть больше него самого, и она не позволит и дальше так поступать, сожрет.

Мне много ему хотелось сказать, но теперь было ясно, что он и сам все понимает. Возможно, раньше не хотел верить в очевидное, ведь Наташка — лицедейка, и что угодно могла ему наплести. А теперь реальность обрушилась со всей своей беспощадностью.

Что делает ему честь, оправдываться он не стал, просто сказал:

— Я подумаю, как это можно исправить. На худой конец и правда на рынок пойду.

Пару минут мы молчали. Наконец Андрей успокоился и, стараясь не смотреть мне в глаза, пробормотал:

— Хочешь, я расскажу, что тут у нас? — Он будто хотел отвлечь меня от неприятного разговора, схватил длинную палку, оплетенную разлохмаченной бечевкой. — Смотри, это пальма. Точнее ствол, правда, как настоящий? Наташа придумала, для «Курортного романа», эту пьесу написал местный драматург. А вот листья. Правда, как живые? А ведь можно было бы просто нарисовать деревья, но так есть эффект присутствия. И вон, видишь, дома? Мы собирали картон, скрепляли листы между собой. И получилось, как в Ялте, и колоннада эта… Там, в Крыму есть такие беседки. У нас негде это хранить, в здании давно не было ремонта, и все разборное. Причем я так придумал, чтобы потом можно было комбинировать детали и делать новые декорации из старых.

Он бегал от декорации к декорации, рассказывал об их истории, и театр оживал, казалось, теперь мы актеры, а все персонажи, которым дали жизнь на этой сцене, расселись в полумраке и наблюдали за нами. Вскоре Андрей так увлекся, что забыл о недавнем неприятном разговоре. Его воодушевление передалось мне. Пять минут, и я, забыв о делах и заботах, с интересом слушал про новых и старых актеров этого театре, про Софию Львовну, которая когда-то блистала на гастролях, ее знали во многих городах Союза, а теперь талантливая актриса вынуждена мыть пол и, когда не играет, бесплатно работать гардеробщицей, как и многие другие актеры.

Рассказывал, что Людмила Никифоровна, тоже заслуженная артистка, — швея, и все костюмы шьет за свой счет, потому что неплохо зарабатывает, особенно — перед выпускными. А еще у нее талант находить спонсоров среди новых русских, но ради этого в современных постановках приходится вводить эпизодических персонажей и называть именами меценатов или — благодарить их со сцены. Если бы не этот источник дохода — точно пропали бы.

Андрей вызвался проводить меня до выхода, я поначалу спешил, но в коридоре сбавил шаг и остановился у стены с развешанными портретами актеров. София Львовна белозубо улыбалась с фотографии, где ей было лет тридцать. Роскошная брюнетка с пухлыми губами и газельими глазами.

Очень хотелось найти Людмилу Никифоровну, актрису, которая, чтобы выжить, работает швеей. Вот она, полная женщина с исконно русским добрым лицом. Эдакая всеобщая мать.

Когда я возвращался домой, уже стемнело.

Теперь надо к Илье, чтобы позвонить клиентам насчет кофе, а потом — в гости к отцу.

Вспомнились слова Андрея, что, если все пойдут на рынок, не будет учителей, врачей, милиционеров, актеров… Но не ментов. Менты в нашей стране смогут урвать свое при любом раскладе.

Друзья, по многочисленным просьбам сегодня же будет и вторая глава, большая. Но чуть позже: редактирую.