Время старого бога

Глава

11

“Убийство совершено с особой жестокостью, в приступе буйства и ярости”. Флеминг читал вслух давние записи Билли Друри. Он приехал, нарушив мирное уединение Тома, но Том был не против, это же Флеминг. К этому верзиле он всегда относился с теплотой. На этот раз Том пригласил его зайти, ведь накануне он навел в квартире порядок — долгожданная запоздалая весенняя уборка. По натуре он был не очень хозяйственный, что тут говорить. Пакет с чистящими средствами давно уже пылился в темных недрах буфета без всякой надежды. В своем усердии Том, сам того не зная, потревожил паучиху в ее жилище над буфетом, а бабочек разбудило весеннее тепло, и они улетели до будущей осени. Увидев, как они бьются о стекло, Том бережно взял их в ладони и помог им выбраться. И они упорхнули прочь, ладные, изящные, покинули свое зимнее убежище навсегда, без сожалений. “Прощайте, — сказал им вслед Том в духе Джона Уэйна, когда они слились с разноцветьем побережья. — Прощайте, друзья. Спасибо, что скрашивали мне долгие зимние вечера”. И Флеминг тоже начал с благодарности — дескать, спасибо, что зашел в тот раз, Уилсону с О’Кейси ты очень помог.

— Ну, я и рассказал-то всего ничего, — ответил Том.

— Намного больше, чем эти молодцы сами насобирали, — сказал Флеминг.

И добавил, что теперь помощник комиссара вряд ли им будет мешать и что Уилсон и О’Кейси говорили с отцом Джозефом Берном. Свидетелей много, сказал Флеминг, его арест — дело времени. Но заодно всплыло и кое-что другое, надо с этим разобраться.

— А удалось что-нибудь выжать из вещдоков, что сохранил Билли с шестидесятых? — спросил Том, возможно, слегка опрометчиво.

— Ни следа ДНК. Никто, думаю, и не надеялся найти. Девочки-криминалисты нас не обнадеживали, мягко говоря. Что ж, попытка не пытка. Просят у тебя прощения за то, что щетку твою зубную испортили. — И Флеминг рассмеялся, ему по душе был судебно-медицинский юмор. — Старой засохшей крови было ужас сколько, литра четыре натекло. Представь, черная сутана, задубевшая от черной крови. Конечно, через столько лет ничего годного там не осталось, ни намека на ДНК. Но там определили кровь двух групп. Одной — море, наверняка Мэтьюза, и немного другой, прелюбопытный образчик.

Флеминг замолчал. Он сидел в кресле, где в прошлый раз сидел Уилсон, но смотрел он не по сторонам, а в пол, на голые доски. Надо бы все-таки выбраться в магазин Слоуи за недорогим персидским ковром, если только магазин на прежнем месте. Том пробежал взглядом вдоль аккуратной строчки на костюме Флеминга. Как крохотный железнодорожный путь, подумал он. Жаль, что в шестидесятых этот идиот-министр велел вывести из эксплуатации все мелкие железнодорожные ветки Ирландии. Дескать, невыгодно. Зато красиво. Да только ирландским властям до красоты никогда дела не было. Обескровили тысячи городков, перекрыв поток туристов. Ручная работа или машинная строчка — откуда ему знать? Он мог бы спросить, но спрашивать был не в настроении. Строчка тянулась вдоль лацкана и исчезала возле горла. Флеминг с утра побрился, но на шее густо курчавилась седая поросль, уходя под ворот. Наверное, у него и грудь волосатая. Видел ли он хоть раз Флеминга раздетым? Они, кажется, купались однажды в водном клубе “Полумесяц” возле Большой Южной стены. Или это он с Билли Друри? Глубокая грязная река Лиффи, одетая в камень еще при короле Георге, чем ближе к устью, тем шире. А по ту сторону старинного вала — сложенного из масляно-желтых камней руками заключенных и казавшегося в тот вечер в закатных лучах неприступной громадой, — по ту сторону вала тянулась влажной пустыней Доллимаунтская коса, далеко-далеко, до самого западного пирса Дун-Лэаре, где он гулял с Джун. Когда же это было, до Джун или в последжунскую эру? Он уже забыл. Он помнил, как они прикатили туда на велосипедах — оказалось, время они выбрали неудачное, — как ехали мимо очистных сооружений, мимо гостиницы “Прилив”, по разбитой дороге вдоль стены электростанции, а рядом, на пляже Шелли-Бэнкс, отдыхали семьями горожане: отцы как моржи, матери словно изящные самочки тюленей, малышня оглашала воздух радостным визгом. Приехали — и посмеялись над собственной глупостью: в “Полумесяц” они попали в самый пик отлива! “Попробуй-ка нырни в пустоту”, — сказал Билли Друри, или это был Джек Флеминг? И они вернулись на семейный пляж, усеянный острыми ракушками, и отлично поплавали, а вода была на удивление теплая для ирландского курорта. “Дети в нее писают, вот она и теплая”, — заключил Билли Друри — да, точно Билли, а не Флеминг, так что неоткуда ему знать, волосатая ли у Флеминга грудь.

— Значит, вы с сержантом Друри осматривали место преступления — в Дублинских горах, так?

— В горах Уиклоу.

— Да, в Уиклоу. Я вот что хотел спросить, вы тогда кровь на анализ брали? От Берна, к примеру, с того времени образца не осталось. Запросто можно взять сейчас. Или вы брали? Может, затерялся? Не брали вы кровь у подозреваемых и прочих?

Тома задело за живое как профессионала. Ответ был однозначный — “нет”. Наверняка Флеминга почти никакой ответ не устроил бы. Однако Флеминг дал ему лазейку. Образец и правда мог затеряться. Или испортиться. Но ведь Билли был мастер собирать улики. Аккуратный, дотошный. Никогда ничего не делал тяп-ляп, лишь бы скорей домой. Никогда не превращал вещдоки в негодные — у него ничего не валялось как попало, никогда не отклеивались ярлыки. Ничего подобного за Билли не водилось. Том не знал, что ответить. Он, без преувеличения, гордился всем, что сделал за годы работы, но сейчас его затопила волна стыда.

— Билли хранил образцы крови на карточках, — сказал Том. — По капле, у него была их целая коллекция, как колода карт.

— Да? — отозвался ровным голосом Флеминг.

— Именно. Мы и с тобой, Джек, то же самое делали не раз, когда расследовали другие убийства.

— Ну да, конечно. По необходимости.

Джек Флеминг не старался скрыть разочарование. Том не понял, что именно его разочаровало — то ли дурацкий ответ, то ли сама по себе плохая сохранность улик с шестидесятых. Наверняка и сейчас много чего пылится в шкафах и картотечных ящиках тысяч полицейских участков. Единого хранилища улик в городе нет и не было. Вдобавок многие служащие поумирали, и вещдоки после них лежат забытые, словно в гробнице Тутанхамона.

— Ну что ж, — сказал Флеминг, — самое большее, что мы можем сделать — это взять образец у тебя. Не выкапывать же нам из могилы Билли Друри.

— Его кремировали, — попытался разрядить обстановку Том.

— Светлая память, — отозвался Флеминг.

— Он подозревал Берна, но не был уверен.

— Берна? Ну да. Может, и он. Вот было бы дело! Растлитель малолетних и вдобавок убийца! Ты что-нибудь помнишь про кровь на сутане? Ты у Берна образец не брал? — спросил еще раз Флеминг — ничего-то он не упустит, недаром его по службе повысили. Он добивался ответа, четкого, однозначного.

— Наверняка брал. Убедились, что Мэтьюз — это Мэтьюз? Что там сказано в деле? Черт, не помню. С Берном ничего не совпало, я почти уверен, иначе мы бы его сразу арестовали.

— Проверим, проверим. — Флеминг почти молитвенно сжал ладони. — Когда О’Кейси и Уилсон ходили к Берну, про детей и бассейн он ничего не сказал, от ответов увиливал. Сказал, что говорить будет только в присутствии адвоката. И его спросили про нераскрытое убийство Мэтьюза, чтобы он разговорился. Уилсон не промах. А Берн возьми да и удиви Уилсона — сказал, что, кажется, видел в тот день на горе убийцу. И в тот раз промолчал — дескать, были на то причины. Сдается мне, чтобы его грязные дела не всплыли. Берн сильно отстал от Мэтьюза, тот ускакал вперед, словно горный козел. Так он сказал ребятам. И он точно видел человека, а чуть позже, уже вдалеке, откуда толком было не разглядеть — потасовку. И услыхал крики Мэтьюза. Кричал тот страшно, Берн от ужаса чуть не обделался. Говорит, даже не побежал на помощь. Понял лишь, что дело дрянь, дрянь. Подумал, может, разъяренный отец, ну, сам понимаешь… И когда он спустился к автостоянке, чтобы скорей убраться — почти три километра топал по вересковым кочкам, — там, на стоянке, он встретил того же человека, что и на горе, и тот его удивил: подошел и представился полицейским. Мол, что вы тут делаете? На воскресную прогулку вышли, черт подери? Берн не знал, что сказать. Он со страху чуть не помер — думал, настал его черед. Растлители детей — те еще трусы, Том. Тот же тип, что и на горе, почти точно он — так что же будет? У него голова пошла кругом. Он не знал, что делать, и сказал полицейскому, что его товарищ сорвался с обрыва. И этот сыщик позвонил из фермерского дома, вызвал помощь. Берну — священнику, человеку уважаемому, — пришлось его сопровождать, а через час, уже в сумерках, приехали двое на машине — один, полагаю, Друри. И кто же тот, кого он якобы на горе встретил? Кто же тот полицейский? По-моему, ты и без меня знаешь, Том.

— Он тогда ни слова об этом не сказал, — промычал Том беспомощно, по-идиотски. — И потом, если бы он меня встретил, то не удивился бы. Я про того человека на горе, якобы про убийцу, что представился полицейским. Он же меня знал, мы с Билли у него дома были.

— В записях Билли про это ни слова. Вы приходили к нему домой его допрашивать?

— Ты же только что сказал, да.

— Нет, я сказал, что Уилсон и О’Кейси были у него дома.

— А-а, Уилсон и О’Кейси. — Ну да, это совсем другое дело.

— С тобой все в порядке, Том?

— Нет, не все. Не в порядке. Что там у Билли в записях сказано про звонок в полицию?

— То же, что ты мне всегда говорил, но Билли твой напарник, Том, Билли ради тебя готов был хоть в пекло, хоть через Долину смерти в костюме-тройке и в пальто.

— Ну, еще бы! Но будь я убийцей, Билли не стал бы меня покрывать. Ни за что. Да и Берн давно бы уже заговорил. Тогда бы и заговорил. Помню его — скользкий типчик, с акцентом как у пижона из центральных графств.

— Наверное, не хотел огласки, чтоб не мешали его делишкам. И ведь еще двадцать лет себе выгадал спокойных. Лучше молчать, чем говорить. Ну а сейчас он решил покопаться в грязном белье, потому что знает, кончен бал. Нутром чует.

— Так и есть. Такая у них тактика, всех запутать. Пусть его лучше посадят в Арбор-Хилл — в Маунтджое ему кишки выпустят.

Вновь наступило молчание. Из сада долетали крики играющей детворы.

— Прости за нескромный вопрос, это ты убил того священника? — нарушил молчание Флеминг.

— Не я не есть не убийца священника, — ответил Том с долей юмора, как священники во времена преследования католиков отвечали: “Не я не есть не священник”, — чтобы избежать греха лжи.

Если Флеминг понял шутку, то виду не подал. Том еще больше сник.

— Меня даже там не было, когда это случилось. Берн позвонил в полицию, и дежурная узнала его фамилию, потому что дружила с Билли — нет, он за ней не ухаживал, никаких девушек у Билли не было, — и знала, как мы с Билли возмущались, когда комиссар свернул расследование, многих молодых полицейских задело тогда за живое. И она его соединила с нами, так я и очутился впервые на той горе — отвез туда Билли, а на стоянке нас ждал Берн, перепуганный, и уже в сумерках он нас привел к ущелью, и всю дорогу лопотал как индюк, и мы, Билли и я, спустились туда, где лежал труп, и, правду сказать, на него взглянуть было страшно. Фарш. Потому что камни там острые, как ножи, всего изрезали. Наверное, долго лежал там и умирал мучительной смертью. А почему, спрашивается, Берн не подошел узнать, нужна ли помощь? Сообщник, мать его. Трус. Склон весь зарос колючками, крапивой, чего там только не было, но мы спустились и наверняка исцарапались, так что не удивлюсь, если на сутану попала кровь, моя или Билли. Никому и в голову не пришло меня подозревать в убийстве, что за ерунда! А может, его и не убивали? Может, просто поскользнулся и упал?

— Берн слышал шум, видел борьбу. Он утверждает, что Мэтьюза убили. И он считает убийцей тебя. С чего бы? Откуда у него такие мысли? Вот что мне покоя не дает. Скажем так, сыскное чутье. В записях Билли тоже все на убийство указывает. У него так и написано — “жестокое нападение”. Черным по белому: ножевые раны, и даже тогда, в шестидесятых, судмедэксперт это подтвердил. В записях все сказано. Нераскрытое убийство.

— Может, и так. Не знаю, почему Берн обвиняет меня. Не представляю. Пытается сбить со следа Уилсона и О’Кейси? Переключить их с нынешнего дня на прошлое, где он предстает в более выгодном свете? Этот человек виновен в страшных преступлениях, и Таддеус Мэтьюз был злодей и много горя причинил людям. Маленьким девочкам. Их родным. Меня до сих пор потрясает, если священник лжет. Сам не знаю почему.

— И в прошлом тебя ничто не связывало с Таддеусом Мэтьюзом?

— А в заметках что сказано?

— Ни слова.

— То-то и оно. Записи Билли Друри меня выручают. Сам знаешь, ты же их читал. Не убивал я его. С чего мне убивать Мэтьюза? Я был зол из-за комиссара, но не до такой же степени. Решил устроить самосуд? Ничего подобного. И не думай, я не спятил. Сотвори я что-нибудь такое, сидеть бы мне в психушке до конца дней. Побойся Бога, Джек.

— Знаю, последние годы у тебя выдались тяжелые, столько всего на тебя свалилось, Том. Все понимаю. Но если ублюдок вроде Берна заявляет такое, я обязан разобраться. Сдашь у нас анализ крови — приходи когда тебе удобно, а там посмотрим.

Это хуже, чем уход в отставку — это чистилище. Хождение по мукам, седьмой круг ада.

— Зайду, конечно, — ответил Том со всей непринужденностью. — Что за вопрос.

И Флеминг ушел, простившись с ним тепло, несмотря ни на что. До встречи, до встречи. Скоро увидимся. Конечно, конечно. Анализ, анализ. А святошу этого мы прижмем, любой ценой. Избавим от него мир. Сцапаем его, как пить дать. Вот увидишь, Том. Доброй ночи, доброй ночи. Хитрый ублюдок. Сгноим его в тюрьме.

Том представил, как Флеминг после этого разговора садится в свою дорогую машину. Интересно, о чем он сейчас думает? Каково это, принести старому другу такие вести? Вот еще одна опасность нераскрытых дел, о которой он прежде не задумывался. Проходит время и будто стирает давние события. То, что было когда-то свежо, насущно, страшно, отступает во времена старого Бога — точно так же, если долго смотреть вслед пешеходам, идущим вдоль косы Киллини, те превращаются в черные точки, потом исчезают. Быть может, время старого Бога тоскует по тем дням, когда оно было просто временем — на циферблатах и наручных часах. Однако это не значит, что его можно или нужно вернуть. Его попросили обратиться в память, в прошлое — будто человеку такое по силам. Разве мог бы он рассказать Джеку Флемингу, что на самом деле случилось там, на горе? Штука в том, что он не знал версию отца Джозефа Берна — точнее, знал когда-то, но забыл и теперь ему уже не вспомнить, отсюда и его растерянность. Все это заперто в прошлом, замуровано там навек, перестав быть и правдой, и ложью. Настоящие ответы на вопросы Флеминга нет смысла искать в голове, они хранятся где-то еще, в огромном облаке неизвестного, где собраны все людские истории. Человеческая жизнь в среднем длится полмиллиона часов, так что же будет, если сложить все часы, прожитые всеми людьми с начала времен? И какая из утраченных историй важнее прочих? Он сомневался в истинности каждого из своих воспоминаний, всех до единого. Если рассуждать как эксперты из отдела криминалистики, обитатели жуткой развалюхи на задворках Харкорт-стрит, то окажется, что воспоминание о привязанном к горшку младенце с выпавшей прямой кишкой — не чужое, не рассказ другого страдающего ребенка, а его собственное, но разум больше не признает его своим. Теперь он смотрит на это со стороны, пытаясь смягчить, обезвредить, как сапер обезвреживает мину, а себя он выносит за скобки, из сострадания сделав несчастное дитя безымянным, чтобы избавить его от боли, отпустить, оставить в прошлом.

Он знал в подробностях, что случилось, но ничего из этого не смог бы рассказать Флемингу. Флеминг не понял бы. Он и сам не понимает, если на то пошло. Не потому что это его изобличит, а потому что поверить в такое невозможно — Флеминг точно не поверит. Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам… Когда Джун издала свой скорбный вопль, она просила Тома отвезти ее туда, где она могла бы посмотреть на Мэтьюза. Умоляла. Она страдала не только оттого, что прошлое неслось на нее, оскалившись, сверкая клыками, но еще и потому, что комиссар свернул расследование. Долгие годы Мэтьюз таился в ее душе, словно гадюка в высоких травах. Затем брак с Томом, дети — и она почти утешилась. Почти. Можно сказать, исцелилась. Не до конца, но почти, почти. Ведь был же у нее дар радоваться самому простому, мелочам жизни, разве не так? Во всем она находила смысл, понимала, что самые обыденные вещи — коржики воскресным утром, луковые булочки, за которыми она часто посылала Тома в еврейскую пекарню в Портобелло[38] — это, по большому счету, и есть самое главное. “Без булочек не возвращайся — слышишь, Том? Ты разобьешь мне сердце”. Мелкие эпизоды, мимолетные события дня, неустанная забота о детях, их синяки и шишки, загадочные детские болезни. Том вспомнил, как они с Джун доставили Винни в больницу Св. Михаила в Дун-Лэаре (он нес девочку на руках), испугавшись, что у ребенка менингит — в детском саду тогда была вспышка. Они вдвоем, отстраненные от дел медсестрой, подглядывали в дверную щелку, как сестры укладывают Винни на койку и доктор делает ей люмбальную пункцию. Огромный доктор, склоненный над крохотным телом, исполинская игла, нездешняя белесая жидкость из спинного мозга, спартанская обстановка палаты, свет, льющийся из окна в металлической раме. Боже милосердный! Но как же все-таки важны эти события, нанизанные, словно бесценные жемчужины, на нить жизни. И вот всплыло это имя из прошлого, Таддеус Мэтьюз — демон в обличье сорокапятилетнего священника, — и ничего-то ему не сделалось за эти годы, и сана его не лишили, и он пробился сквозь годы к Джун, надорвал ткань ее жизни, как сумасшедший с ножницами, что кромсает гобелен из Байе[39]. А Том знал их адрес в Кулмайне — большой опрятный дом при церкви, где они вершат темные дела, — Мэтьюз уже не одиночка, а в сговоре с другим негодяем. С сообщником, с таким же нечестивцем-священником. “Давай съездим туда, глянем одним глазком”, — попросила Джун, а дело было в четверг, Том, разумеется, спешил на работу, вот и предложил: можно в субботу, если и вправду хочешь, если не передумаешь.

Со вторника по субботу, насколько он помнит, Джун почти не двигалась с места. Сидела в гостиной, как наказанный ребенок — или как ребенок, ждущий, когда его заберут. По-сиротски. Сам он не знал ни отца, ни матери, но с тех пор как он стал себя помнить, лет с трех, он заметил, что далеко не все дети в приюте сироты. Иногда кого-то из мальчиков навещала мать, а порой и отец. Или тетка, или дядя. Он, трехлетний малыш, видя все это, тоже стал ждать, ждать, что и за ним придут. Ждал и ждал, временами даже сидел в той же позе, что и Джун. Сидел не шелохнувшись и ждал. Даже когда он совсем отчаялся, он все равно ждал, где-то в глубине души. Да что там, он и сейчас, наверное, ждет. Ну так вот, четыре дня подряд он каждый вечер приносил домой рыбу с жареной картошкой в пропахших уксусом пакетах. Вам с солью и уксусом? Бутылка уксуса на стойке, внушительная солонка из нержавейки. Да-да. Все порции? Да, все. Спасибо, Луиджи. И скорей домой, к Джун, застывшей, словно речная форель в горном потоке.

Настала суббота, и они сели в свой “форд эскорт” — двухдверный, можно сказать, раритет — и отправились в те края, где жили священники. Осторожно, будто бы мимоходом расспрашивая встречных — опустит стекло, спросит, снова поднимет, — отыскал он нужный дом. День был холодный, хоть и летний. Один из тысяч ирландских летних дней, что с утра много обещают, но в итоге разочаровывают — как на скачках, когда ставишь на фаворитов. Том не знал, что делать, ведь в задачи полицейских такое не входит, но когда нашел дом, решил припарковаться на тихой улочке, посмотреть на пустые окна.

Ждать в итоге пришлось недолго. Около одиннадцати распахнулась парадная дверь и оба священника ступили на гранитное полукружье, венчавшее лестницу. Джун подалась вперед, словно бегун перед стартом — казалось, она вот-вот взлетит, превратится в живой снаряд. Она молчала, и Том вглядывался в ее лицо, пытаясь разгадать ее намерения. Священники спустились с крыльца, оба в прозрачных дождевиках поверх черных сутан и, кажется, в тяжелых черных ботинках — если он не ошибся, увидев их мельком из-под сутан, когда священники, спускаясь по лестнице, осторожно приподняли подолы, словно девочки за игрой в королев. Если бы выпал им случай встретиться с английской королевой, как бы они ее поприветствовали — поклонились или присели бы в реверансе? Они двинулись по ухоженной гравиевой дорожке, беззаботно смеясь и переговариваясь вполголоса, сели в трехколесную малолитражку и укатили.

— Узнаешь его, Джун?

— Том, Том, поедем, поедем следом.

Значит, узнала.

— Но Джун, стоит ли? Мы же не знаем, куда они. Может, по магазинам. — Он был уже отравлен, отравлен паникой.

— Думаешь, они сами по магазинам ходят? Да черта с два! Едем, едем за ними. Скорей, а то упустим… Скорей, скорей.

Том вывел зеленую машину на гладкое, залитое светом шоссе и пустился в погоню. Висеть у них на хвосте труда не составляло, ему не впервой. Он почему-то задумался, лежит ли в багажнике “смит и вессон” — была у него дурная привычка держать его там, хоть и не положено, но все же. Впрочем, оружие вряд ли понадобится. А в остальном рассудок его был замутнен, словно окно, куда солнечный свет падает под неправильным углом. Это все ради Джун, повторял он снова и снова, шептал, словно мантру, ради Джун. А этот гад в дурацкой машине, похожей на лягушачью икринку, в которой чернеет, точно головастик, его башка, эта тварь, что мигает поворотником, то правым, то левым, выезжает из города, ползет вверх по склону, едет в горы — это и есть тот мерзкий, грязный, жестокий, развратный подонок, который сгубил ее, беззащитную девочку, измывался над ней день за днем, сделал ее своей вещью, игрушкой. В Томе пробудился хищник — волк, леопард: теперь он был на охоте; он вжался в сиденье; он держался от них на нужном расстоянии — и не подумают, что он у них на хвосте. У него было все отработано — сколько раз он гнался за ворами, наркодилерами и прочими негодяями, — но такой погони в его жизни еще не было. Для начала, он не привык посвящать в свою работу Джун. Семь миль, что пролегали между Динсгрейнджем и Дублином, отделяли Джун от каждодневных опасностей его службы. К опасностям он относился спокойно. Бывший вояка, за свою жизнь он повидал немало крови. Он лез в самое пекло из потребности кого-то защищать, которую ощущал всем сердцем и не мог облечь в слова — но ни разу он не брал с собой Джун, не видел ее на соседнем сиденье, не чувствовал рядом ее тепло. Даже на своей машине он на задания ни разу не ездил — ни разу, черт подери. Все это было невероятно странно и, что ни говори, страшно. И почему-то весело. Интересно, так чувствуешь себя, когда вкалываешь в вену героин? Грозит ли ей опасность? Что она затевает? Здесь ли револьвер? Чего она от него хочет?