Время старого бога

Глава

17

Вот и рассказана его история, хоть никому он ее не рассказал.

Как легко ему стало, просто удивительно! По-хорошему, должно было стать только тяжелее, но как бы не так — было в этих долгих летних днях некое очарование. Море от жары будто съежилось, и оставалось лишь гадать, какая часть его испарилась. Сад мистера Томелти процветал, стебли тянулись к солнцу, цветы раскрывались навстречу совершенному миру. Каждый вечер мистер Томелти обходил свои угодья с поливальным шлангом. Звук льющейся воды можно было принять за дождь, только никакого дождя и в помине не было. Лето стояло редкостное, и Том блаженно пребывал в нем. Если Флеминг назначил ему гонорар как консультанту, на банковском счете Тома это никак не отразилось. Наверное, Флеминг передумал. Взвесил все и передумал. На счет поступала лишь пенсия, каждую неделю, и, к счастью, накапливалась. Есть он стал меньше и почти не пил, даже воды. Когда он брился, то видел в зеркале свое морщинистое лицо, но старым себя не чувствовал, куда там! Если бы в полиции ему поручили сейчас задание, он справился бы блестяще. Даже зная, что этого не случится, он все равно был готов, как бойскаут. Уилсон и О’Кейси больше его не трогали — наверное, собирали улики против Берна. Том от души надеялся, что они ничего не скроют, пусть даже ради него. И был почти уверен, что так и будет. Пусть каждый ответит за свои преступления. Каждый человек, будь то мужчина или женщина. Так устроен мир. Том в это верил.

Через несколько дней он отправился в центр и спросил у мистера Прендергаста, не знает ли тот хорошего плотника.

— Плохой вам не нужен, полагаю, — ответил мистер Прендергаст, как обычно, заслоняя собой жену.

И он посоветовал своего зятя, и тот явился в назначенный день, содрал декоративную панель — с неохотой, теперь это антиквариат, как-никак, — а на ее место повесил, как он выразился, “комплект полок”. Работа заняла три дня, Том расплатился, навел порядок и открыл наконец коробки, расставил книги. Стоя на шатком стуле, он чувствовал непонятную радость, как будто ему двадцать лет и он только что переехал. Он старик и переехал давно. И все же…

Как воздать должное саду, этому изобильному раю? Мистер Томелти превзошел себя, и погода, конечно, ему способствовала, но как чудесно было там просто посидеть — выйдешь из своей конуры, сядешь на колченогий металлический стул, а вокруг, словно дирижабли, носятся толстые шмели, зарываются в наперстянку, люпины, флоксы, и от запаха моря обострены все чувства, и тихий свет осеняет все кругом — чистое наслаждение! Так или иначе, думал он, люди созданы для этого. Награда лета, милость природы. Ничего нет прекрасней. Желтые плавки ему пригодились не раз, и он не утруждал себя вылазками в Киллини, на Уайт-Рок или даже Вико-Рок, ближайший пляж, а осторожно, дюйм за дюймом, окунался в прохладное море за домом. Метра через три дно здесь резко обрывалось, течение в том месте замедлялось, и масса воды напоминала гигантскую мышцу, сплющенную невидимым молотом. На поверхности вихрились водовороты, появлялись искры, вспыхивали на долю секунды и гасли. Даже из других мест люди стекались летом в Долки. Вдоль Кольемор-роуд весь день сновали машины. Том не досадовал на приезжих, он и сам с головой ушел в лето. Величие пролива, суровый остров, довершающий картину, — все было ему так мило, что от счастья хотелось смеяться. Грузный, с брюшком и мускулистыми руками, с потрепанным лицом и намечающейся плешью, в своих одиноких заплывах он, однако, чувствовал себя равным Джонни Вайсмюллеру[45].

В один из таких дивных дней, когда он, возвращаясь с пляжа, шел по дорожке перед замком — в весьма нескромном виде, да простит его покойная миссис Томелти, ибо он был в полотенце, обмотанном вокруг бедер, а “летнюю” свою одежду перебросил через мокрую руку, — в воротах показался незнакомый человек. Вид у него был задумчивый и притом решительный. Высокий, темноволосый, с бородой. Ростом метр восемьдесят с лишним. Лет тридцати — тридцати пяти. Едва Том его увидел, его ум следователя тут же включился в работу. Соображал он с невероятной скоростью и дал бы фору молодым. Чувствуя неловкость из-за своего наряда, Том пропустил незнакомца вперед, но тот замялся, не зная, в которую из двух дверей постучаться. Том облегчил ему задачу, переступив порог своей квартиры, и незнакомец направился ко второй двери.

В здешней начальной школе детей распустили на каникулы, и Том часто видел мальчугана — тот бродил по дорожкам сада, думая о чем-то своем. Играть ему было здесь не с кем. Мисс Макналти, насколько он понял, никто не навещал, но до конца он не был уверен. Если она спешила на репетицию, то уходила в восемь, а мальчик, наверное, оставался с дедом. Пожилого джентльмена Том больше не встречал — не иначе как у него была шапка-невидимка. Пару раз Том видел издали, как тот шел пешком в сторону поселка, а его белая малолитражка стояла тут же у дороги. Мисс Макналти, помнится, рассказывала, что ее отец инженер и часто работает в разъездах, но Том забыл, когда и где он от нее это слышал.

Он переоделся впопыхах, даже не успев толком вытереться. Его снедала забота, тревога. Он торопился, а, как известно, поспешишь — людей насмешишь. Промахнулся мимо штанины и звучно шлепнулся на дощатый пол. Ругая себя, он натянул брюки, сидя на полу, как идиот, отродясь не носивший штанов. Ну как ребенок, черт подери. Он открыл входную дверь, чтобы с той стороны был какой-никакой обзор, а сам пошел в гостиную, посмотрел из окна в сад. Ни души, растения словно нарисованные. Гладь моря отливала серебром, но Тому сейчас было не до красоты. Он решил во исполнение просьбы мисс Макналти зайти в главное крыло и посмотреть, что там творится. Хоть никаких полномочий у него нет, но ведь она с ним поделилась своими опасениями. Он не полицейский, но он человек. Лишь сейчас он понял, что ни разу не говорил с мальчиком, даже, кажется, не слышал, как тот разговаривает. Зато не раз слышал, как он поет за игрой в саду. Скажем, балладу “Вейле-вейле-вайле”, старинную, дикую, Тому она и самому нравилась. Вонзила нож старуха младенцу прямо в спину, вейле-вейле-вайле. Всякий раз до Тома долетали лишь обрывки, но он успел ее выучить наизусть.

Но когда он заглянул в дверь, в маленькой прихожей была лишь тишина да дохлые мухи на подоконнике. Верный знак, что миссис Томелти нет в живых, подумал Том. С потолка свисала паутина, а в углу лежали увядшие листья еще с прошлой осени, сухие, словно пергамент. На полу — письма в конвертах. Тлен и запустение.

Это вселяло тревогу. Старый замок словно поглощал людей, замуровывал в безмолвие. Досадуя на свою глупость, Том поплелся к себе в квартиру. Но на полпути он услышал шум с дороги, как написал бы в своем отчете Билли Друри. Тонкий мальчишеский голос: “Нет, нет”, — следом грубый, повелительный мужской, хлопнула дверца машины, за ней другая. Когда Том добежал до ворот и посмотрел на дорогу, машина уже мчалась прочь в слепой спешке. Мальчик додумался открыть треугольное окошко сбоку, такое крохотное, что даже голову не высунешь, и Том услышал древнее слово, пропитанное древним ужасом: “Помогите!”

— Стой, стой! — прокричал Том как образцовый полицейский и бросился следом за машиной. И бородач обернулся и бегло взглянул на Тома, а лицо было у него красивое и насквозь порочное. Том прикинул, что Кольемор-роуд, вдоль которой с обеих сторон припаркованы автомобили, еще на сто метров впереди свободна, а дальше не проехать, слишком много людей и машин. И Том припустил бегом; было тяжело, но в то же время он ощутил странную бодрость, будто снова стал молодым полицейским. Ноги словно сами несли его.

Вскоре машина вынуждена была остановиться, иначе пришлось бы протаранить с десяток других автомобилей. И тут появилась мисс Макналти — возвращалась, наверное, с работы, Том еще издали ее узнал по развевающимся черным волосам; она подлетела к машине, рванула дверь. Вот и хорошо, подумал Том. То есть нет, ничего хорошего — ее муж вытолкнул из машины ребенка, а когда мисс Макналти кинулась к нему, сбил ее с ног мощным ударом. С размаху. Вот ужас, вот глупец! Так обращаться с женой! Том был поражен, но, впрочем, что тут удивительного? Он все бежал и, несмотря на прилив сил вначале, уже запыхался. Ноги жгло огнем, а воздух от зноя был густой, словно мед. Со лба катился пот, заливая глаза. Боже, он забыл, что он старая рухлядь! Но он все бежал и бежал. Быть может, у него сейчас откажет сердце — и ждет его конец, нелепый и позорный.

Муж тем временем, отшвырнув жену, поволок ребенка вниз по склону к пристани. Склон был метров шесть высотой, и к портовой стене вела крутая каменистая тропка, что вилась меж рыбацких лачуг. Том, добежав наконец до брошенной машины, кинулся на помощь мисс Макналти. Он не понял, жива та или нет. Во всяком случае, без сознания. Он перенес ее через дорогу на травянистый пятачок, бережно уложил. На помощь подоспели две женщины, склонились над ней. Вот и все, что он мог сделать. Он попросил их позвонить в “скорую” из гостиницы “Кольемор”, сказал, что он бывший полицейский, хоть они и не спрашивали, и подбежал к пирсу, посмотрел вниз. На крохотном пляже пасся единорог миссис Томелти. Том не обратил на него внимания. А тот тип уже залез в лодку на переправе (лодочника нигде не было видно) и дергал за трос, пытаясь завести мотор. Мальчик сидел позади него в лодке и плакал, вцепившись в сиденье, как будто слезы могли помочь делу. Взревел мотор, и на шум выскочил из будки лодочник, заозирался в тревоге, как пастух, учуявший конокрада, но было уже поздно. Хлипкая лодчонка, весельная с навесным мотором, устремилась в пролив.

Но что он делает, идиот? Что он задумал? Убить ребенка в лодке? Утопить? Бросить в море? Разве может отец убить своего ребенка? Этот может, подумал Том. Так как ему помешать? Рядом не было ни одной лодки, тем более с мотором. А утлая посудина была уже на полпути к острову. Так вот куда он собрался? Сюда бы вертолеты, быстроходные катера, береговую охрану — но увы, никого, ничего, лишь безмятежный летний день в Долки.

В отчаянном порыве он повернул обратно к дому. Кольемор-роуд забирала чуть вверх — подъем вроде бы совсем пологий. Это стало для него мукой, пыткой, боль разрывала изношенное тело. Казалось, бежал он вечность — ноги не слушались, а воздух был вязким, как патока. Вот она, настоящая боль, черная, изматывающая. Но ему было все равно, все равно — страдать так страдать, отчего бы ему не страдать? За две минуты этого беспощадного марафона он добежал до флигеля Макгилликадди и, взмыленный, несчастный, вскарабкался по лестнице на балкон. Почти с облегчением подошел он к винтовке на подставке, направил отличную оптику на мальчика с отцом. Те уже достигли острова, и видно было в окуляр, как отец привязывает лодку. Мальчик по-прежнему сидел на скамье. Том прикинул в уме. Сколько раз ему как следователю приходилось делать подобные расчеты. Ребенок в опасности. Том проверил, зарядил ли Макгилликадди свою винтовку. Отодвинул затвор, и, словно колибри, вылетела из ствола пустая гильза. Меж тем отец, привязав лодку, повернулся, чтобы высадить мальчика. Верный выстрел. Триста метров. Спокойно, Том. У тебя всего одна попытка. Теперь замри, как балерина на пуантах. Не шевелись. Молитва стрелка… вдохни… не дыши… А теперь стреляй.

Ах, Томас Кеттл! Вернувшись к себе, он устроился в кресле и стал смотреть на остров. Спустя примерно полчаса он увидел, как пронеслась через пролив долгожданная спасательная лодка из Дун-Лэаре и забрала мальчика. Том ждал береговую охрану, а еще лучше — вертолет, полицейский или “скорой помощи”. Страшно было представить себя на месте мальчика, на глазах у которого убили отца. Ужас, слов нет. Том размышлял об этом, а пока он размышлял, никто за ним не приходил. Ни мисс Макналти, ни кто-то еще. Ни ее отец, ни Макгилликадди, ни коллеги-полицейские. Ни одна душа. Том подумал: я сам по себе, я сам по себе никто. А раз никто, вот никто и не приходит. Значит, так тому и быть. Но за ним точно придут, просто еще не время. Плетеное кресло под ним казалось удивительно мягким, точно подстраивалось под изгибы тела. Он зажег последнюю сигару, закурил почти бесшабашно. День догорал, за спиной у Тома садилось солнце, а перед глазами простиралось бесконечное море, чуть подсвеченное закатом. Маяк за островом смахивал на трубу парохода, что вечно отправляется в путь. Вечно собирается плыть, но никуда не плывет. Бакланы, как всегда, сидели на камнях, спокойно и доверчиво. На острове поднялась суета, прибыло еще судно, и наверняка здешняя полиция обратится за помощью — возможно, даже на Харкорт-стрит. А может, и нет. Ребята из Уэксфорда, Уиклоу, южного Дублина работают не хуже. Станут искать, откуда стреляли, и наверняка найдется кто-то с хорошим глазомером, проследит траекторию от балкона Макгилликадди — Том от души надеялся, что музыканта не арестуют. Вряд ли это разумно, оставлять на балконе без присмотра заряженную винтовку. Мальчик жив. Таково было его молчаливое обещание, данное мисс Макналти, защитить ребенка от нависшей опасности. Не из чувства профессионального долга, это был его тайный, личный долг: всех детей нужно оберегать. Дети нуждаются в безопасности и, по возможности, в любви. Угрожать ребенку, причинять страдания ребенку — нет страшнее преступления перед Богом и людьми. Такое нельзя оставлять безнаказанным. Ребенок — человек маленький по определению. Кто вступится за ребенка? Кто встанет на его защиту? Тому казалось, в самой непроглядной тьме дел человеческих, что он мог бы ответить: я. Он и ответил. В минуту кристальной ясности, прозрачную, как это море, четкую, как этот остров в солнечных лучах. Минуту эту он встретил выверенным действием. Мальчик спасен. И в ту минуту он понял, что подготовил почву и для своего спасения.

Было уже одиннадцать вечера. Никого бы не удивило, и его не удивило тоже — он словно наблюдал за собой с высоты, — что он спустился через сад мистера Томелти к бетонным плитам у берега и в нелепых своих желтых плавках зашел в воду. В этот раз, в виде исключения, он устремился в пролив, отбросив “правило трех метров”, установленное Винни. Вода была теплая, волна сильная. Плыть в соленой воде было легко, он словно лежал на ней, как будто море — допотопный надувной матрас. Вдруг ему вспомнилось все, что он любил в жизни, в противовес всему, что его мучило и тяготило — и переполнило сердце, придало сил. Он знал, что водоворот находится к югу от острова и придется вовсю грести против течения, чтобы туда добраться. Плыть нужно долго и упорно, нельзя расслабляться ни на секунду. И вся его любовь к Джун нахлынула с новой силой, словно в сердце веселой толпой ворвались посланники с добрыми вестями. Любовь к Винни, что оказалась сильнее смерти, и любовь к Джо сообщали ему небывалую полноту бытия. Над ним сияла великолепная, живительная луна. В ночном небе не видно было ни облачка. Со всех сторон на воде плясали серебристые лунные блики, словно мелкая рыбешка, что в августе привлечет сюда скумбрию, а заодно и ребят с удочками. И так будет во веки веков, будут все эти маленькие чудеса жизни. Он продвигался вперед сильными, уверенными гребками и вовсе не чувствовал усталости, лишь стремление к цели. И торжество победы. Как только он достигнет водоворота, путь назад будет отрезан. Он искал милости водоворота. Всю жизнь он чувствовал себя должником высших сил. Он выпросил себе Джун, но за это очутился в неоплатном долгу. Все друзья, все, кем он восхищался, были в его жизни не просто так, а на определенных условиях. Он страдал, как всякий человек, но, помимо страданий, ему выпало и бесконечное счастье. Теперь настала пора расплаты. Он взял у водоворота взаймы, а сейчас вернет долг.

Когда он достиг воронки, то был поражен, как легко его закрутило, как в долю секунды повлекло к центру. И потянуло глубже, глубже. Он не ожидал, что и под водой тоже можно дышать. Он стал гибким, стремительным, словно дельфин. Он погружался на глубину, затем его повлекло вверх, вверх, и он очнулся в своей постели.

Он сразу же понял, где он. Только что был в воде, а теперь проснулся. Очнулся, вынырнул из сна. Неужели ему приснилось, что мальчик в опасности, как приснился и небывалый этот заплыв? В человеческих ли это силах, переплыть пролив, как переплыл он сейчас? Может статься, что и нет.

Из-за стены лился “Кол Нидрей”… А выстрел из винтовки точно был, в этом он не сомневался. И гордился этим выстрелом. Триста метров! Уложил, словно баклана! В комнате было темно, однако по отсветам в окне он понял, что сейчас раннее утро, рассвет только разгорается, солнце встает далеко на горизонте, древнее, вечное солнце. Он покачал головой, дивясь собственной глупости, протер заспанные глаза и тут увидел, что в кресле возле кровати сидит женщина. И смотрит на него. Без сомнения, он ее узнал. Руки ее покоились на коленях, как всегда, он не мог ошибиться. Она была в шаге от него — почему он сразу ее не увидел? И не нужно говорить, и не нужно, чтобы она говорила, до того все естественно, обыденно. Платье она надела подходящее для лета, для этого странного лета. И выглядело оно как новое — свежее, нарядное. Минута шла за минутой, в комнате становилось светлее, и из полумрака проступило ее лицо. Лицо, чьи очертания действовали на него как ни одно лицо на свете. Его накрыло пронзительное, неземное счастье. Словами не передать, как он был благодарен. Он возносил хвалы всему и вся, богам и людям. Она была совсем близко — протянула руку, положила на одеяло. Она улыбалась прежней улыбкой… Боже, ему будто впрыснули наркотик. Рука была смуглая, изящная — если тоже протянуть руку, сможет ли он ее коснуться? И если коснется, что это значит? Он боялся шевельнуться — вдруг она исчезнет? — но все-таки рискнул, протянул руку и в тот же миг ощутил тепло ее ладони. Он хотел с ней заговорить, но руки уже сказали все, что нужно. Как в день первой встречи в исчезнувшем кафе — и в то же время он понял, что знает о ней все, до самых глубин. Как же это странно! И до чего же весело, какое же это дивное, шальное счастье!